Первым в Петербург прибыл французский посол Иоахим Жак Тротти маркиз де ла Шетарди, чьей задачей было ослабить австрийское влияние при русском дворе. Данные маркизу инструкции предусматривали даже устранение «иноземного правительства» России, в связи с чем ему рекомендовалось использовать недовольство старинных русских фамилий.[1207] В мае 1740 г. приехал английский посол Эдвард Финч, получивший указания информировать Лондон «об интригах и партиях, которые могут возникнуть при русском дворе».[1208] За ними же следили австрийский, шведский и прусский дипломаты. Франция стремилась сделать Пруссию союзницей в будущем конфликте с Габсбургами и подталкивала Швецию к войне с Россией: о воинственных настроениях в Стокгольме русский посол М. П. Бестужев-Рюмин докладывал уже с начала 1739 г.
В воскресенье 5 октября 1740 г. за обедом императрице стало дурно. Приглашённые во дворец министры А. М. Черкасский и А. П. Бестужев-Рюмин после разговора с Бироном отправились к Остерману; «душа» Кабинета порекомендовал прежде всего издать распоряжение о наследнике престола. В тот же день манифест о наследнике — «великом князе Иоанне Антоновиче» — был написан секретарём Кабинета Андреем Яковлевым под диктовку Остермана.[1209] Но от обсуждения вопроса о правителе-регенте министр уклонился, предпочитая регентский совет. Эта идея не понравилась Бирону. «Какой тут совет! — заявил он вернувшемуся от Остермана Р. Лёвенвольде. — Сколько голов, сколько разных мыслей будет».[1210]
«В манере герцога, — писал саксонский дипломат, — было так управлять делами, которых он более всего желал, что их ему в конце концов преподносили, и казалось, что всё происходит само по себе». Сам бывший правитель в составленной уже в ссылке записке «Об обстоятельствах, приготовивших опалу Э.-И. Бирона, герцога Курляндского» утверждал, что стал регентом только по просьбам окружавших его лиц.[1211] 5 октября Миних, Черкасский, Бестужев-Рюмин, Ушаков, А. Б. Куракин, И. Ю. Трубецкой, Н. Ф. Головин, Р. Лёвенвольде его «нашли способнейшим» к управлению Россией и наиболее «приятным народу». К большинству примкнул и Остерман, которого чуть ли не на носилках доставили во дворец. Вечером того же дня (по донесению Финча) или на следующий день состоялось обращение за санкцией к Анне, ответа на которое не последовало.
Участники событий, в свою очередь, давали показания после ареста в 1741 г. и запечатлели события последних дней царствования Анны в мемуарах. При этом они охотно уступали честь «выдвижения» Бирона друг другу.[1212] Первый историк «эпохи дворцовых переворотов» А.-Ф. Бюшинг поведал, как фельдмаршал Миних убеждал его, что именно Остерман и Черкасский «сделали» Бирона регентом; в то же время сам учёный располагал сведениями, что именно Миних «ночи в одном покое с герцогом Курляндским проводил». Сын фельдмаршала на первое место выдвигал Черкасского и Бестужева-Рюмина; сам же Миних-сын, как выяснило следствие по делу Бирона, исправно докладывал фавориту, что говорят о нём при дворе, да и сам герцог «за шпиона его почитал».[1213] Алексей Бестужев-Рюмин в те дни считал решающим в деле утверждения регентства своё участие, о чём рассказал секретарю саксонского посольства Пецольду. На следствии после ареста он поначалу указывал, что именно Миних был «первый предводитель к регентству» Бирона, но в конце концов признал, что сам выдвигал Бирона в регенты и вечером 5 октября писал «духовную» Анны Иоанновны с распоряжением о регентстве.[1214]
Стремительное развитие ситуации спутало карты сторонников брауншвейгской четы, которые сами делились на приверженцев Анны Леопольдовны и принца Антона.[1215] Возможно, такой поворот был неожиданным и для самой императрицы, и для других лиц, единодушие которых в столь важном вопросе едва ли было искренним. Но открыто выразить несогласие решились немногие. Пецольд сообщал, что высшие сановники надавили на Остермана, уклонившегося было от поддержки соперника. Зато принцесса Анна проявила характер и отказалась поддержать прошение о назначении Бирона регентом, поскольку, по данным английского посла, сама рассчитывала получить власть.[1216]
6 октября (или, скорее, вечером 5-го) Анна Иоанновна подписала манифест о наследнике. Началось приведение подданных к присяге; в честь «благоверного государя, великого князя Иоанна» был отслужен торжественный молебен в Петропавловском соборе. Но составленное Бестужевым-Рюминым (согласно его показаниям на следствии) «Определение» о регентстве с датой «6 октября» императрица не подписала и оставила у себя.[1217]
Потерпев неудачу, Бестужев принялся за составление «челобитной» о назначении Бирона регентом, которую должны были подписать виднейшие сановники; писал её Андрей Яковлев, а помогал сочинять генерал-прокурор Никита Трубецкой. Одновременно Бестужев организовал ещё одну «декларацию» в пользу герцога для подписания более широким кругом придворных, включая офицеров гвардии «до капитан-поручиков».[1218]
Чтобы избежать проявлений протеста, кабинет-министр установил очередь, «впущая в министерскую человека только по два и по три и по пять, а не всех вдруг», хотя на следствии показывал, что желающие толпились, и их «такое число входило, сколко в министерскую вместитца». Миних-младший упоминал о полусотне подписавшихся «понуждением»; по данным саксонского посла, «декларация» собрала 197 подписей.[1219] Таким образом, помощники герцога подготовили обоснование провозглашения его регентом даже в том случае, если бы умиравшая Анна отказалась это сделать. В результате Бирон мог утверждать, что без всякого его участия почти 200 человек «добровольно» выдвинули его персону на высший государственный пост в империи, о чём сам он якобы узнал только через сутки.
Применялись и другие, проверенные во время прежних «дворских бурь» меры. Принцессу Анну старались не оставлять наедине с императрицей; а Антон-Ульрих был допущен к ней лишь однажды, 8 октября. Не всегда пускали к умиравшей и Елизавету — это обстоятельство на следствии будет поставлено в вину Бирону.[1220]
По всей вероятности, ситуация была для Бирона отнюдь не беспроигрышной. «Согласие» Анны Леопольдовны на регентство, даже если оно и имело место, стоило немного, а отправить мать императора в застенок или в ссылку было невозможно. Безуспешными остались и робкие попытки её мужа изменить ситуацию: Антон-Ульрих то посылал своего адъютанта разведать о происходившей в Кабинете подписке, то отправлялся за советом к Остерману. Опытный царедворец намекнул своему протеже, что действовать можно только в случае, если у принца есть «партия»; иначе разумнее присоединиться к большинству.[1221]
Но, видимо, перед Бироном были и более серьёзные препятствия, чем брауншвейгско-мекленбургская чета. В донесениях Шетарди, Мардефельда и австрийского резидента Н. Гохгольцера от 14 октября, а затем и шведского посла Э. Нолькена опять появились сообщения об образовании, казалось, уже отвергнутого регентского совета из 12 человек, в котором принцессе Анне должно принадлежать два голоса.[1222] Шетарди отметил переговоры Бирона с Финчем 15 октября, а шведский посол доложил, что их целью является помещение состояния герцога в английские банки.
Правда, в опубликованных депешах Финча о подобном визите не сообщается — точнее, вообще нет сведений о событиях, происходивших между 11 и 15 октября в придворных сферах. Мардефельд же передал в Берлин, что Бирона не ввели в состав регентского совета и его слуги уже начали прятать имущество.[1223] Эти сообщения имели под собой основания. После свержения Бирона оказалось, что он успел часть своих движимых ценностей отправить в курляндские «маетности», где их пришлось разыскивать специально посланным лицам.[1224] Таким образом, возникшая в 1727 г. идея регентского совета при малолетнем императоре как будто проявилась вновь. Но, в отличие от междуцарствий 1725 и 1730 гг., теперь уже ни у кого не возникло мысли о контроле над верховной властью со стороны Сената или каких-либо выборных органов, а «народное» волеизъявление жёстко контролировалось.
Попытки изменить ход событий не удались. Как сообщали Шетарди и Нолькен, в среду 15 октября Бирон использовал последнее средство — бросился в ноги к Анне; умиравшая императрица не смогла отказать единственному близкому ей человеку. Позднее герцог признавал, что был извещён врачами о неминуемой смерти своей подруги и желал любой ценой получить её санкцию на регентскую власть.[1225] В тот же день или (по имевшейся в руках следователей в 1741 г. собственноручной записке Бестужева) на следующее утро «определение» о регентстве было подписано.[1226]
Объявленный после смерти Анны документ был датирован 6 октября. Дата не соответствовала действительности и дала основание заподозрить фальсификацию, о чём сразу же заговорили иностранные дипломаты.[1227] Прямого подлога, очевидно, не было, хотя подлинного рукописного текста распоряжения о регентстве у нас нет. Но вокруг умиравшей императрицы, как и вокруг её предшественников в 1725 и 1727 гг., была сплетена столь густая сеть интриг, что даже если бы она отказалась исполнить волю фаворита или физически уже не могла подписать документ, это едва ли изменило бы ход событий.