17 октября 1740 г. Анна Иоанновна скончалась между 21 и 22 часами (согласно мемуарам Миниха-младшего и донесениям Финча и Шетарди) в полном сознании и даже успела ободрить своего избранника: «Небось!» В нужный момент выдвинулся генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой. Сохранился автограф его распоряжений Сенату: задержать почту, учредить заставы на выезде из столицы; гвардейские полки вызвать к восьми часам утра к «летнему дому», где скончалась императрица. Часом позже туда же надлежало явиться сенаторам, синодским членам и особам первых шести рангов. Не забыл генерал-прокурор распорядиться и о новом чине «регента» для Бирона.[1228]
Так же быстро действовал и Остерман. В «мнении» Сенату он предлагал немедленно отправить «циркулярные рескрипты» русским послам за границей и закрыть все дороги, чтобы опередить известия дипломатов из Петербурга. Самого же Бирона он просил подписать рескрипты, отправляемые в Турцию и Швецию, и направить личные письма султану и визирю, подчеркнув в них «твёрдость и непоколебимость» внешней политики империи.[1229] «Старших капитанов» гвардейских полков во дворец потребовали уже 16 октября[1230] — то ли для увеличения количества подписей под бестужевской «декларацией», то ли для большей уверенности в их поведении.
Бирон позднее писал, что был безутешен и весь день 18 октября даже не выходил из своих покоев; однако мемуары Миниха-младшего запечатлели его стремление держать ситуацию под контролем: «Как скоро императрица скончалась, то, по обыкновению, открыли двери у той комнаты, где она лежала, и все, сколько ни находилось при дворе, в оную впущены. Тут виден и слышен был токмо вопль и стенание. Принцесса Анна сидела в углу и обливалась слезами. Герцог Курляндский громко рыдал и метался по горнице без памяти. Но спустя минут пять, собравшись с силами, приказал он внесть декларацию касательно его регентства и прочитать пред всеми вслух. Почему, когда генерал-прокурор князь Трубецкой с означенною декларациею подступил к ближайшей на столе стоявшей свече и все присутствующие за ним туда обратились, то герцог, увидя, что принц Брауншвейгский за стулом своей супруги стоял, там и остался, спросил его неукоснительно: не желает ли и он послушать последней воли императрицы? Принц, ни слова не вещав, пошёл, где куча бояр стояла, и с спокойным духом слушал собственный свой, или паче супруги своей, приговор».[1231]
Извлечённый из ларца с драгоценностями документ гласил:
«Мы, по всемилостивейшему нашему матернему милосердию к империи нашей и ко всем нашим верным подданным, во время малолетства упомянутого внука нашего великого князя Иоанна, а имянно до возраста его семнатцати лет по данной нам от всещедрого Бога самодержавной императорской власти определяем и утверждаем сим нашим всемилостивейшим повелением регентом государя Эрнста Иоанна владеющего светлейшего герцога Курляндского, Лифляндского и Семигалского, которому во время бытия его регентом даем полную мочь и власть управлять на вышеозначенном основании все государственные дела, как внутренния, так и иностранные, и сверх того в какие бы с коею иностранною державою в пользу империи нашей договоры и обязательства вступил и заключил и оные имеют быть в своей силе как бы от самого всероссийского самодержавного императора было учинено, так что по нас наследник должен оное свято и ненарушимо содержать».[1232]
Таким образом, обер-камергер двора и владетельный герцог Бирон получал «полную мочь и власть» российского самодержца. До 17 лет император считался несовершеннолетним, а его отец и мать в качестве обладающих властными полномочиями лиц не фигурировали. Им отводилась почётная роль производителей «законных из того же супружества рождённых принцев», которые могли бы занять престол в случае смерти императора; на потомство женского пола эти права не распространялись. К тому же речь шла только о детях-наследниках, «из того же супружества раждаемых», что исключало для Анны Леопольдовны в случае смерти сына-императора возможность избавиться от нелюбимого супруга.
Кроме того, завещание предусматривало и возможность устранения брауншвейгской четы от престола:
«…или предвидится иногда о ненадёжном наследстве, тогда должен он регент для предостережения постоянного благополучия Российской империи заблаговременно с кабинет-министрами и Сенатом и генералами фельдмаршалами и прочим генералитетом о установлеиии наследства крайнейшее попечение иметь, и по общему с ними согласию в Российскую империю сукцессора изобрать и утвердить, и по такому согласному определению имеет оный Российской империи сукцессор в такой силе быть, якобы по нашей самодержавной императорской власти от нас самих избран был».
Такая формулировка давала регенту полномочия ещё при жизни младенца-императора и его родителей начать процедуру выборов нового наследника, для чего он имел право «вольно… о всяких награждениях и о всех прочих государственных делах и управлениях такие учреждения учинить, как он по его рассмотрению запотребно в пользу Российской империи изобретёт», что давало ему широкие прерогативы в отношении Сената и генералитета. «Устав» предусматривал и возможность отказа регента от правления; в таком случае он «с согласия» Кабинета и Сената устанавливал новое правительство и отбывал в Курляндию.[1233]
Вслед за поздравлениями и присягой Бирон принял поднесённый ему титул «его высочество регент Российской империи Иоганн герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский». Однако позднейшие допросы секретаря Кабинета Андрея Яковлева сохранили неосторожные слова генерал-прокурора Трубецкого, сказанные им перед смертью Анны Иоанновны: «Хотя-де герцога Курляндского регентом и обирают, токмо-де скоро её императорское величество скончается, и мы-де оное переделаем», — которые хитрый Остерман тут же приказал Яковлеву записать.[1234] Другие выражали своё мнение более открыто. Маркиз де ла Шетарди в донесении от 21 октября отмечал недовольство сторонников отстранённых от власти родителей императора. Шведский посол Нолькен тогда же сообщал о нежелании офицеров гвардии подписывать «декларацию» о назначении Бирона и даже о якобы имевшем место отказе новгородского архиепископа от присяги.[1235] Мардефельд передавал слухи о намерении не названных по имени вельмож «ввести республиканское правление».[1236]
«Безмятежный переход престола» мог удивлять английского и других послов, однако скрывал за кулисами очередную «переворотную» ситуацию. Даже при определённом заранее наследнике власть в ответственный момент демонстрировала неустойчивость и зависимость от сиюминутного расклада политических сил. Если бы в момент смерти императрицы принцесса Анна с сыном-императором на руках при поддержке кого-то из вельмож и высших офицеров гвардии потребовала признать её право на власть, то герцогу было бы нечего возразить. Но тогда его сторонники действовали активно, а Анна-младшая в борьбу не вступила, да и «партии» у неё как будто не было. Однако логика придворных «конъектур» скоро подтолкнула её к действию.
Три недели регентства
Передача власти произошла спокойно. Приказы по гвардейским полкам назначили сбор у дворца на утро 18 октября; очевидно, раньше присутствие солдат, помимо обычных караулов, не требовалось.[1237] В столице полицейские чины развешивали в людных местах — на рынках, у церквей, у почтового двора — свежеотпечатанные манифесты о начале нового царствования и «чрез барабан» объявляли обывателям о принесении присяги. Синод распорядился о новой форме «возношения» первых лиц государства, среди которых занял место (после «государыни цесаревны» Елизаветы) «его высочество регент Российской империи».
За три недели Бирон успел «апробовать» ровно 100 указов.[1238] Один из первых манифестов предписывал всем должностным лицам «во управлении всяких государственных дел поступать по регламентам и уставам и прочим определениям и учреждениям от благоверного и вечно достойные памяти государя императора Петра Великого… с чистой совестью, сердцем и радением» — новая власть стремилась объявить себя преемницей дел Петра и стремилась (по крайней мере, декларировала намерение) утвердить в сознании российских чиновников приоритет закона.[1239] Со ссылкой на петровский указ о роскоши 1717 г. предписывалось «отныне вновь богатых с золотом и серебром платьев… дороже 4 рублёв аршин никому себе не делать» и донашивать их до 1744 г., за исключением «императорской фамилии и его высочества герцога регента».[1240]
«Милостивые» указы сулили податным сословиям сбавку размера подушной подати на 17 копеек за текущий год, преступникам (кроме осуждённых по «первым двум пунктам») — амнистию. Заступавшим на посты часовым во всех полках было разрешено носить шубы, дезертирам предоставлена отсрочка для добровольной явки, нерусское население Поволжья (татары, чуваши и мордва) избавлялось от уплаты накопившихся недоимок.
А. П. Бестужев-Рюмин получил дом казнённого Волынского и 50 тысяч рублей,[1241] Антон-Ульрих пожалован титулом «высочество». Брауншвейгскому семейству была назначена ежегодная сумма в 200 тысяч рублей, а ничем не проявившей себя в октябрьские дни цесаревне Елизавете — 50 тысяч