Затем тот же Манштейн арестовал младшего брата регента, подполковника Измайловского полка Густава Бирона. Столь же легко был схвачен и другой приближённый герцога — А. П. Бестужев-Рюмин. Главные события бескровного переворота, по данным Финча (со слов самого Миниха), произошли между тремя и четырьмя часами ночи. Расчёт Миниха оказался верен: на караулах в Зимнем и Летнем дворцах стояли солдаты и офицеры его Преображенского полка, и далее откладывать акцию было нельзя, поскольку 9 ноября на караулы должны были заступить семёновцы.[1279]
К пяти утра всё было кончено, и Преображенский полк получил указание собраться у «зимнего дома», куда уже съезжались чиновники, и среди них — выздоровевший Остерман. Высшие чины империи, ещё недавно чествовавшие Бирона, «утрудили» принцессу просьбой принять правление с титулом «великой княгини Российской». Вслед за поздравлениями последовало принесение новой правительнице присяги, уже третьей за месяц.[1280] К вечеру того же дня после совещания правительницы с Минихом и Остерманом регент с семьёй был отправлен из Зимнего дворца в Шлиссельбургскую крепость, Бестужев-Рюмин — в Ивангород. Специальные курьеры были посланы с распоряжениями об аресте верных Бирону людей: его старшего брата, московского губернатора Карла Бирона, и женатого на сестре фаворита лифляндского вице-губернатора генерала Лудольфа фон Бисмарка.
Изданный от лица младенца-императора манифест (не вошедший в ПСЗРИ) гласил, что бывший правитель обязан был «свое регентство вести и отправлять по государственным нашим правам, конституциям и прежним как от её императорского величества, так и от всепресветлейших её императорского величества предков определениям и учинённым государственным уставам, и особливо ему же притом поведено не токмо о дражайшем здравии и воспитании нашем должное попечение иметь, но и к вселюбезнейшим нашим родителям и ко всей нашей императорской фамилии достойное и должное почтение оказывать, и, по их достоинству, о содержании оных попечение иметь». Он же злодейски осмелился «по восприятии сего своего регентства и, не обождав ещё, чтобы тело ея императорского величества земле предано было, не токмо многие государственным нашим правам и прежним определениям противные поступки чинить, но, что наивящше есть, к любезнейшим нашим родителям, их высочествам государыне нашей матери и государю нашему отцу, такое великое непочитание и презрение публично оказывать, и при том ещё со употреблением непристойных угрозов, такие дальновидные и опасные намерения объявить дерзнул, по которым не токмо вышепомянутые любезнейшие наши государи родители, но и мы сами, и покой и благополучие империи нашей в опасное состояние приведены быть могли б». А потому император «принуждена себя нашли, по всеподданнейшему усердному желанию и прошению всех наших верных подданных духовного и мирского чина, оного герцога от того регентства отрешить, и по тому же всеподданнейшему прошению всех наших верных подданных оное правительство всероссийской нашей империи, во время нашего малолетства, вселюбезнейшей нашей государыне-матери, ея императорскому высочеству государыне принцессе Анне…»[1281]
Обратим внимание: высший по значению правовой акт государства требует от регента, обладавшего на тот момент властью российского самодержца, соблюдения законности, но одновремено объясняет устранение того же правителя сугубо внеправовыми категориями — неподобающим «моральным обликом» регента и его плохим поведением по отношению к «любезнейшим нашим родителям»; таким образом, справедливость «отеческого правления» ставится выше любой формальной законности. Конечно, отрешает регента законный император — но он, согласно указанному в том же манифесте «определению» Анны Иоанновны, не является дееспособным, да и совершает эту акцию «по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных духовного и мирского чина», что трудно уместить в рамки законности.
Таким образом, первый в отечественной истории «классический» дворцовый переворот, совершённый группой солдат и офицеров под командой предприимчивого генерала, получил официальное обоснование. Из него следовало, что законная власть может быть свергнута силой без сколько-нибудь серьёзных доказательств её вины и без попыток воздействия на неё со стороны других законных учреждений. Оправданием таких насильственных действий являлось ещё только предполагаемое нарушение «благополучия» империи и состоявшееся «прошение всех наших верных подданных». Такое объяснение стало в дальнейшем условием публичного оправдания каждой последующей «революции», но одновременно снижало сакральность царской власти и подчеркивало её зависимость от сил, выступавших в качестве выразителей общественного мнения.
Однако что могли означать «опасные намерения» свергнутого регента? Сомнительной представляется содержащаяся в сочинении Манштейна и депешах Шетарди версия о «превентивном» характере переворота, поскольку Бирон уже якобы собрался нанести удар первым и арестовать Миниха, Остермана, Головкина; она явно появилась позднее, уже для оправдания противников герцога: ни отец, ни сын Минихи не сочли возможным указывать на подобное обстоятельство в качестве причины ареста регента.
Не предпринимал Бирон никаких действий и для реализации своих намерений выслать родителей императора за границу, самого Ивана Антоновича «с престола свергнуть, а его королевское величество, принца Голштинского, на оный возвесть». Скорее всего, подобные угрозы являлись всего лишь мерой «воспитательного» характера в отношении претендовавших на политическую роль родителей царя. К тому же Антон-Ульрих отказался от борьбы и примирился со своим положением, так что ни Миних, ни Анна даже не сочли нужным посвятить его в свои планы.
Трудно сказать, насколько серьёзными были матримониальные расчёты курляндца (он якобы намеревался выдать свою дочь Гедвигу за сына голштинского герцога).[1282] По крайней мере, на следствии сам он ничего не говорил о своих планах относительно Елизаветы и признал только, что собирался отдать свою дочь за дармштадтского или саксен-мейнингенского герцога.[1283] Однако в любом случае подобные планы были опасными для их инициатора. Пойдя по стопам предыдущих временщиков в стремлении породниться с династией, Бирон резко вырвался из своей среды, такого успеха не прощавшей. Правящая элита не воспринимала в качестве владыки не только выскочку Меншикова, но даже безусловных Рюриковичей Долгоруковых. Вокруг такой фигуры, несмотря на внешнее преклонение, образовывался вакуум патрональных, служебных и личных отношений.
В какой атмосфере созревали и осуществлялись удачные и неудачные заговоры? Речь идёт не о дворе с его интригами — эта сфера, надо полагать, едва ли принципиально изменилась, — а об отношении к происходившему солдат и офицеров, городских обывателей разного статуса и достатка, чиновников многочисленных учреждений (прочие подданные, рассеянные на огромном пространстве империи, едва ли представляли себе, какие события происходили в столице).
Кратковременное правление Бирона-регента не оставило даже таких специфических источников отражения общественного мнения, как дела Тайной канцелярии. Правда, в мае 1741 г. крепостной Евтифей Тимофеев всё-таки попал в розыск из подмосковной деревни по поводу высказанного им мнения о политических новостях: «У нас слышно, что есть указы о том: герцога в ссылку сослали, а государя в стену заклали», — но при этом решительно не мог пояснить, о каком герцоге идёт речь.[1284]
«Шляхетство» имело более точное представление о событиях. Дело 1745 г. по доносу на капитана Измайловского полка Г. Палембаха показывает, что в новых полках гвардии у регента были сторонники.[1285] Но вот в каком ряду событий описывается свержение Бирона в редком для первой половины столетия документе — дневнике отставного семёновского поручика А. Благово: «Воскресение морозец. Регента Бирона збросили. Крестьяня женились Ивонин внук. В 741 году в 34 побор Василей Марков в рекруты взят…» Бесстрастно фиксирует дворцовый переворот «записная книга» столичного жителя — подштурмана И. М. Грязнова: «Ноября 8 вышеобъявленной регент Бирон в ночи взят под караул фелтмаршелом Минихом и сослан в ссылку…»[1286] Свидетель многих «революций» Н. Ю. Трубецкой в кратком повествовании о своей жизни не упоминал о падении Бирона даже тогда, когда сообщал о собственной «командировке» для описания имущества регента.
Свидетельства скупы и бесстрастны, будто современники воспринимали «дворские бури» как далёкие от их повседневных дел события — или даже наедине с собой не считали возможным дать им более эмоциональную оценку. Во всяком случае, ещё в начале XIX в. престарелые очевидцы сообщали интересовавшимся о настроениях своей юности: «Отец мой видел Бирона и так боялся, что не любил говорить о нём даже тогда, когда его уже не было в России».[1287]
Что касается оценок настроений в обществе, даваемых иностранными дипломатами, то они, как уже говорилось, в немалой степени зависели от позиции самих послов и складывавшихся у них в российской столице отношений, не говоря уже о кругозоре их информаторов (в донесениях Шетарди под «народом» очень часто подразумевался тот же придворный круг).
Одним из наиболее сочувствующих Бирону был английский посол Эдвард Финч: он рекомендовал своему правительству как можно скорее признать чин регента и не раз указывал на его «доброе отношение» к интересам Англии. Он же подчёркивал, что всячески искал расположения Бирона и был им отмечен. Успехи Финча вызывали даже неодобрение дипломатического корпуса: его французский, шведский и прусский коллеги не пользовались вниманием регента, а австрийского резидента тот даже отказался принять.