ть человек переодетых гренадёров, поставить их наблюдать за домом Миниха, и как только отставной министр «поедет со двора своего инкогнито не в своём платье, то б его поимать и привести во дворец». Слежка продолжалась до тех пор, пока Миних не переехал из дома, находившегося в опасной близости с дворцом, на Васильевский остров.[1331]
Трудно сказать, была ли отставка демонстративным жестом обиженного министра или рассчитанным шагом оказавшегося в изоляции политика. Однако человека, впервые осуществившего захват верховной власти военным путём, «ушли» вполне по-европейски: получив приказ об отставке, бывший первый министр просил о сохранении (и сохранил) своей движимой и недвижимой собственности, в том числе «маетностей» и мануфактур на Украине; его сын остался обер-гофмейстером. Фельдмаршалу была назначена ежегодная пенсия в 15 тысяч рублей,[1332] он бывал при дворе и даже не окончательно потерял расположения правительницы, несмотря на все опасения, вызываемые его честолюбием.
Чем был обусловлен этот единственный в истории России до эпохи Екатерины II случай «цивилизованного» разрешения политического конфликта в «верхах»? Скорее всего — особенностями сложившейся ситуации: неуверенностью самой правительницы и отсутствием единства в её окружении. Таким образом, очередная «переворотная» ситуация разрядилась относительно спокойно. Но отставка Миниха не устранила источников противоречий и напряжённых отношений в правительстве.
«Анна Вторая»
В ноябре 1740 г. регентшей стала «благоверная государыня великая княгиня Анна, правительница всея России». Суждения о ней Фридриха II и Миниха не слишком благосклонны, что неудивительно, поскольку особой благодарности они к ней испытывать не могли. Ещё более резкий приговор вынес ей С. М. Соловьёв: «Не одеваясь, не причёсываясь, повязав голову платком, сидеть бы ей только во внутренних покоях с неразлучною фавориткою, фрейлиною Менгден». Этот образ в дальнейшем стал традиционным для характеристики правления Анны.[1333]
Однако свидетельства лиц, неплохо знакомых с Анной и не имевших к ней политических претензий, представляют правительницу более симпатичной. Вот описание принцессы, данное её обер-гофмейстером Эрнстом Минихом, сыном фельдмаршала: «Поступки её были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нея несноснее, как толь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, приобыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали её надменною и якобы всех презирающею. Под видом внешней холодности была она внутренно снисходительна…
Приятнейшие часы для неё были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, сколько и весела в обращении. Дела слушать и решить не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение своё подавать во дворце кабинетскому секретарю. Она знала ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно… Многих основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, и несомненному обвинению. Для снискания её благоволения нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своём была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Обращение её было большею частию с иностранными, так что некоторые из чужестранных министров каждодневно в приватные её беседы приглашались ко двору… До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках (немецком и французском. — И.К.) и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говаривала, что нет для неё ничего приятнее, как те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородной гордостию».[1334]
«Сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссыльных, предоставив Сенату облегчить судьбу прочих… Такое прекрасное вступление в правление, доказывая превосходство сердца правительницы, долженствовало бы предвещать благополучную участь самой великой княгини», — так характеризовал Анну неизвестный автор примечаний к запискам Манштейна.[1335]
По мнению же самого Манштейна, «Россия никогда не управлялась с большей кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее её поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей, не привязываясь так к своей любимице».[1336]
Нетрудно убедиться: и отрицательные, и положительные характеристики принцессы сходятся в том, что Анна Леопольдовна не вполне вписывалась в придворный мир с его этикетом, интригами, развлечениями. Представители «высшего света» даже в более изысканные времена императрицы Елизаветы Петровны неумеренно пили, били лакеев прямо во дворце, отличались грубым шутовством, жульничали в картёжной игре и платили штрафы за нежелание посещать театр. На фоне пьющих дам или дерущихся во дворце генералов юная Анна сумела овладеть двумя иностранными языками и получила пристрастие к «драматическому стихотворству», не свойственному тому времени. Французский посол Шетарди заметил, что ей не нравилось обычное увлечение той эпохи — она «не нюхает табак».
Анна умела при случае проявить характер; пренебрежение условностями светской жизни и стремление замкнуться в кругу близких людей составило ей репутацию «дикой» и «надменной» принцессы. «Великая охотница» до книг должна была выглядеть белой вороной среди дам 30-х гг. XVIII в.: в этом кругу чтение стало модным несколько десятилетий спустя. Другое дело, что отчуждение от «света» с годами лишь усиливало природную застенчивость Анны — и при этом мешало узнавать и привязывать к себе людей, не давало ей научиться пользоваться их пристрастиями и слабостями, что составляло важнейший элемент искусства управлять.
Эти особенности личности Анны отразились в её портретах. С полотна придворного живописца Л. Каравака гордо и чуть брезгливо смотрит холодная красавица в роскошном серо-голубом платье с Андреевской звездой. На портрете И. Я. Вишнякова из Русского музея Анна совсем другая: в чёрном кресле сидит женщина в оранжевом платье с белой косынкой на плечах и повязкой на голове. Правительница позирует живописцу одетой по-домашнему, без всяких официальных атрибутов; выглядит явно старше своих 22 лет. И во взгляде, и в позе Анны ощущается какая-то напряжённость; кажется, что ей неуютно и неспокойно. Кажется, здесь полное совпадение письменного и живописного свидетельств современников о ленивой и неопрятной барышне. Однако этот портрет явно выпадает из ряда изображений «персон» того времени — запечатлевать высокопоставленную особу в затрапезном платье было непринято.
После исследований искусствоведов авторство и примерная дата создания картины были подтверждены — Вишняков действительно писал Анну Леопольдовну в 1740–1741 гг. Но лабораторный анализ (с помощью рентгена, инфракрасных и ультрафиолетовых лучей, позволяющих «увидеть» все слои живописи) показал, что оранжевый балахон написан поверх парадного платья с украшением на груди. А в нижнем углу полотна проступило лицо ребёнка — художник писал парадный портрет правительницы с сыном-императором, но так и не закончил его до свержения брауншвейгской четы, а потом переписал; несчастный мальчик исчез с холста, парадное платье опальной Анны Леопольдовны превратилось в домашний халат, а сама она — из правительницы империи в частное лицо в домашнем интерьере.[1337]
Однако ей действительно было присуще милосердие — не самое типичное качество для придворных нравов той эпохи. Свидетельства мемуаристов о пересмотре приговоров предшествовавшего царствования подтверждаются документально. 9 декабря 1740 г. правительница потребовала к себе дело казнённого Артемия Волынского, а 29 декабря Тайной канцелярии было предписано подать «экстракты» обо всех сосланных в правление Анны Иоанновны. 7 января следующего года Анна Леопольдовна повелела Сенату «облехчение учинить» сосланным «по первым двум пунктам», а семьям умерших в застенке или в ссылке «некоторое удовольствие пожаловать»; аналогичные указания о пересмотре дел и снисхождении осуждённым были даны Тайной канцелярии.[1338] Такой милости к государственным преступникам практика тогдашней российской юстиции не знала. Анна сама читала следственные дела арестованных при Бироне офицеров и требовала их реабилитации.
В последующие месяцы Тайная канцелярия исправно подавала требуемые экстракты, а с мест приходили запрошенные сведения. Из них следовало, что в Оренбурге имелись 108 ссыльных, в Архангельске — 26, на заводах содержались 49 человек, в Иркутской провинциальной канцелярии — 184.[1339] Судя по этим справкам, итоговый реестр был подан в Кабинет 2 ноября 1741 г. — как раз накануне нового дворцового переворота.
Одними из первых помилованных ссыльных стали сын и дочь Волынского и проходившие по его делу бывший секретарь императрицы Иван Эйхлер и архитектор Иван Бланк; возвратились из ссылки «консультант» князя Д. М. Голицына и бывший вице-президент Коммерц-коллегии Г. Фик, адъютант князя В. В. Долгорукова Н. Чемодуров, вернулись уцелевшие после репрессий князья Голицыны и Долгоруковы и безвестные канцеляристы Придворной конторы; всего же в правление Анны Леопольдовны были освобождены 73 человека, проходивших по процессам 1730-х гг.