Золотая эпоха
Глава восьмая“Холодная война”
Хотя Советская Россия намеревается распространять свое влияние всеми возможными средствами, мировая революция больше не является частью ее программы, а в Советском Союзе нет никаких внутренних условий, которые могли бы способствовать возврату к былым революционным традициям. При сравнении германской предвоенной угрозы и теперешней советской опасности должны учитываться <…> фундаментальные различия между ними <…> Поэтому угроза внезапного нападения со стороны России несравнимо меньше, чем была со стороны Германии.
Военная экономика обеспечивает возможность комфортного существования десяткам тысяч бюрократов в военной форме и без нее, которые каждый день ходят на службу, чтобы создавать ядерное оружие или планировать ядерную войну; миллионам трудящихся, чья работа зависит от системы ядерного запугивания; ученым и инженерам, нанятым для совершения окончательного “технологического прорыва”, который обеспечит абсолютную безопасность; подрядчикам, не желающим упускать легкие прибыли, и воинствующим интеллектуалам, которые торгуют угрозами и благословляют войны.
I
Сорок пять лет, прошедшие с начала применения атомного оружия до развала Советского Союза, не являются однородным периодом в мировой истории. Как мы увидим в следующих главах, этот период распадается на две части: до и после водораздела, произошедшего в начале 1970‐х годов (см. главы 9 и 14). Тем не менее история всего этого отрезка времени была объединена в единое целое специфической международной ситуацией, преобладавшей до развала СССР. Это была так называемая “холодная война” – перманентная конфронтация двух сверхдержав, возникшая после войны.
Едва закончилась Вторая мировая война, человечество погрузилось в то, что вполне можно считать третьей мировой войной, хотя и довольно специфической. По наблюдению великого философа Томаса Гоббса, “война есть не только сражение, или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения” (Hobbes, chapter 13). “Холодная война” между двумя лагерями, американским и советским, доминировавшими на международной сцене во второй половине “короткого двадцатого века”, безусловно, была таким периодом. Целые поколения вырастали под угрозой мировой ядерной войны, которая (во что верили очень многие) может разразиться в любой момент и уничтожить человечество. Однако даже те, кто не верил, что каждая из сторон и вправду готова напасть на другую, едва ли испытывали оптимизм, поскольку закон Мёрфи, одно из самых верных обобщений человеческого опыта, гласит: “Если может стать хуже, рано или поздно это случится”. Шло время, появлялось все больше слабых мест, где дела могли пойти хуже, как в политическом, так и техническом аспектах. Продолжавшееся ядерное противостояние было основано на посылке, что только страх взаимного гарантированного уничтожения может помешать сторонам подать сигнал к запланированному уничтожению человечества. Этого не произошло, но в течение примерно сорока лет люди день изо дня жили с ощущением этой угрозы.
Характерная особенность “холодной войны” заключалась в том, что, говоря объективно, никакой нависшей над миром глобальной опасности войны не существовало. Более того, вопреки апокалиптическим выступлениям обеих сторон, в особенности американской, правительства обеих сверхдержав признали мировое распределение сил, сложившееся в конце войны, в результате чего был достигнут в значительной степени неравный, но весьма устойчивый баланс. СССР держал под контролем зону, оккупированную в конце войны Красной армией и/или другими коммунистическими армиями, и не предпринимал попыток распространить свою сферу влияния дальше с помощью военной силы. США осуществляли контроль и господствовали над остальной частью капиталистического мира, а также над Западным полушарием и океанами, взяв в свои руки то, что осталось от имперской гегемонии былых колониальных держав. Они, в свою очередь, не вторгались в зону признанных советских интересов.
В Европе демаркационные линии были определены в 1943–1945 годах путем соглашений, достигнутых на встречах на высшем уровне между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным и под влиянием того факта, что только Красная армия была в состоянии одержать победу над гитлеровской Германией. Существовали некоторые неопределенности, особенно в отношении границ Германии и Австрии, но и они были разрешены после раздела Германии по линиям размежевания Западной и Восточной оккупационных зон и вывода всех армий воевавших стран из Австрии, ставшей чем‐то вроде второй Швейцарии – маленькой нейтральной страной, вызывавшей зависть своим устойчивым процветанием и поэтому справедливо считавшейся “скучной”. СССР неохотно, но признал Западный Берлин в качестве западного анклава на территории Восточной Германии, поскольку не был готов отстаивать этот вопрос.
Ситуация за пределами Европы была менее определенной везде, кроме Японии, подвергшейся односторонней оккупации США, что исключало присутствие здесь не только СССР, но и любого другого государства, участвовавшего в войне. Проблема заключалась в том, что конец старых колониальных империй в Азии был предсказуем, а после 1945 года и явно неминуем, однако с будущим курсом новых постколониальных государств было далеко не все ясно. Как мы увидим ниже (см. главы 12 и 15), это оказался именно тот регион, где две мировые сверхдержавы продолжали в течение всей “холодной войны” соперничать за зоны влияния, и, следовательно, главный объект разногласий между ними, т. е. зона, где вооруженный конфликт был наиболее вероятен и в конце концов действительно произошел. В отличие от Европы, здесь нельзя было предсказать границы сферы будущего коммунистического влияния, не говоря уже о том, чтобы согласовать их заранее, даже приблизительно. Так, СССР не особенно хотел коммунистического переворота в Китае, который тем не менее произошел.
Однако даже в той части земного шара, которая вскоре стала называться третьим миром, через несколько лет начали возникать условия для международной стабильности, когда стало ясно, что большинство новых постколониальных государств, как бы враждебно они ни были настроены по отношению к США и их лагерю, являлись некоммунистическими, даже в большинстве своем антикоммунистическими в своей внутренней политике, а в международной политике принадлежали к “неприсоединившимся” (т. е. не входящим в советский военный блок). Одним словом, коммунистический лагерь не проявлял никаких тенденций к серьезной экспансии со времени китайской революции до 1970‐х годов, когда коммунистический Китай к нему уже не принадлежал (см. главу 16).
По существу, вскоре после войны обстановка в мире стала достаточно стабильной и оставалась такой вплоть до середины 1970‐х годов, когда международная система и ее составляющие вступили в очередную полосу затяжного политического и экономического кризиса. До тех пор обе сверхдержавы признавали сложившееся неравное разделение мира и прилагали все усилия для разрешения разногласий по поводу сфер влияния, не вступая в открытые столкновения, которые могли привести к войне между ними. Вопреки идеологии и лозунгам “холодной войны” они допускали возможность долгосрочного мирного сосуществования. Когда возникали кризисные моменты, стороны были уверены в сдержанности друг друга, даже когда официально находились на грани войны или, более того, уже вели ее. Так, во время Корейской войны 1950–1953 годов, в которой официально участвовали США, но не СССР, Вашингтон достоверно знал, что по меньшей мере 150 китайских самолетов на самом деле были советскими и управляли ими советские пилоты (Walker, 1993, р. 75–77). Эту информацию американцы держали в секрете, поскольку резонно предполагали, что последнее, чего хотела Москва, – это война. Во время Кубинского ракетного кризиса 1962 года, как теперь известно (Ball, 1992; Ball, 1993), главной заботой обеих сторон было предотвратить действия, которые могли быть расценены как шаги к развязыванию войны.
До 1970‐х годов подобное негласное приравнивание “холодной войны” к “холодному миру” соблюдалось. Еще в 1953 году, когда советским танкам спокойно разрешили подавить антикоммунистическое восстание рабочих в Восточной Германии, СССР понял, что призывы США к борьбе с коммунизмом были не более чем спектаклем. С тех пор (что подтвердила Венгерская революция 1956 года) Запад держался в стороне от зоны советского влияния. В “холодной войне” основные решения принимались не на уровне правительств, а тайно, на уровне их всевозможных официальных и неофициальных секретных служб, побочным результатом деятельности которых стало усиление международной напряженности, а также расцвет литературы о шпионаже и тайных убийствах. В этом жанре Великобритания с ее Джеймсом Бондом Яна Флеминга и кисло-сладкими героями Джона Ле Карре (оба писателя в свое время служили в британской секретной службе) удерживала прочное первенство, компенсируя таким образом утрату реальной власти в мире. Однако, за исключением деятельности в слабейших странах третьего мира, операции КГБ, ЦРУ и их подобий играли небольшую роль в реальной политике, хотя зачастую были яркими и захватывающими.
Возникала ли в течение этого долгого периода напряженности реальная угроза мировой войны – если не считать случайных ошибок, неминуемо грозящих всякому, кто долго скользит по тонкому льду? Трудно сказать. Вероятно, наиболее взрывоопасным был период между официальным провозглашением “доктрины Трумэна” в марте 1947 года (“Я считаю, – заявлял Трумэн, – что политикой Соединенных Штатов должна стать поддержка свободных народов, сопротивляющихся попыткам порабощения, предпринимаемым вооруженным меньшинством или внешними силами”) и апрелем 1951 года, когда Трумэн снял с должности генерала Дугласа Макартура, командующего американскими войсками в Корейской войне (1950–1953), слишком далеко зашедшего в своих военных амбициях. Это был период, когда страх Америки перед социальной дезинтеграцией и революцией на неподконтрольной коммунистам территории Евразии не был совсем уж беспочвенным (в 1949 году в Китае власть захватили коммунисты). С другой стороны, теперь СССР противостояли США, обладавшие монополией на ядерное оружие и все чаще использовавшие угрожающую милитаристскую и антикоммунистическую риторику. В это же время в монолитном советском блоке появилась первая трещина, когда из него вышла Югославия во главе с Тито (1948). Кроме того, с 1949 года в Китае к руководству пришел режим, не только с радостью ввязавшийся в масштабный корейский конфликт, но (в отличие от прочих национальных правительств) реально желавший сражаться и выжить в атомном холокосте[71]. В подобной ситуации в этом регионе могло произойти все что угодно.
Как только СССР получил ядерное оружие (атомную бомбу в 1949 году, через четыре года после Хиросимы, а водородную – в 1953-м, через девять месяцев после того, как она появилась в США), обе сверхдержавы сразу же отказались от войны как политического инструмента противостояния друг другу, поскольку она стала путем к самоубийству. Имели ли они серьезные планы применения ядерного оружия против третьей стороны (США – во время войны в Корее в 1951 году и для спасения французов во Вьетнаме в 1954 году, а СССР – против Китая в 1969 году), не совсем ясно; во всяком случае, это оружие так и не было применено. Но иногда обе сверхдержавы использовали ядерную угрозу, почти наверняка не собираясь ее осуществить: США – для того чтобы ускорить мирное урегулирование в Корее и Вьетнаме (1953, 1954), СССР – для того чтобы вынудить Великобританию и Францию уйти из Суэца в 1956 году. К несчастью, сама уверенность в том, что ни одна из сверхдержав в действительности не захочет нажать на ядерную кнопку, искушала каждую из сторон разыгрывать ядерную карту в переговорных процессах и (как в случае США) для достижения внутриполитических целей. Эта уверенность оправдалась, однако ценой колоссального напряжения нервов нескольких поколений. Кубинский ракетный кризис 1962 года, совершенно бессмысленное испытание такого рода, несколько дней держал весь мир на грани никому не нужной войны и до такой степени перепугал лиц, принимавших решения на самом высшем уровне, что некоторое время они даже вели себя разумно[72].
II
Какими же причинами в таком случае можно объяснить сорок лет вооруженной конфронтации, основанной на всегда маловероятном, а в то время и просто лишенном оснований предположении, что обстановка на земном шаре крайне нестабильна, что мировая война готова начаться в любой момент и может сдерживаться только с помощью постоянного взаимного устрашения? Прежде всего, “холодная война” опиралась на убежденность Запада (сейчас, по прошествии времени, кажущуюся абсурдной, однако после окончания Второй мировой войны вполне естественную), что “эпоха катастроф” отнюдь не закончилась и что будущее мирового капитализма и либерального общества далеко не гарантировано. Большинство экспертов предсказывало серьезный послевоенный экономический кризис (даже в США), аналогичный кризису, произошедшему после Первой мировой войны. Знаменитый экономист, будущий лауреат Нобелевской премии, в 1943 году предрекал США возможность “периода самой жестокой безработицы и самых страшных перебоев в производстве, с которыми вообще когда‐либо сталкивалась экономика” (Samuelson, 1943, р. 51). И действительно, послевоенные планы американского правительства были гораздо больше связаны с предотвращением еще одной Великой депрессии, чем с предупреждением новой войны. Второму из этих вопросов Вашингтон тогда уделял лишь отрывочное внимание (Kolko, 1969, р. 244–246).
Ожидание Вашингтоном “огромных послевоенных трудностей, подрывавших социальную, политическую и экономическую стабильность в мире” (Dean Acheson, цит. по: Kolko, 1969, р. 485) объяснялось тем, что в конце войны страны, которые в ней участвовали, за исключением США, стояли в руинах и были населены, по представлениям американцев, голодными, отчаявшимися и, скорее всего, радикализированными народами, готовыми откликнуться на призывы к социальной революции и проведению экономической политики, несовместимой с международной системой свободного предпринимательства, свободной торговли и капиталовложений, призванных спасти Соединенные Штаты и остальной мир. Более того, рухнула вся довоенная мировая политическая система, оставив США перед лицом многократно увеличившего свою мощь коммунистического СССР, утвердившего свое влияние на обширных пространствах Европы и еще более обширных неевропейских пространствах, политическое будущее которых казалось крайне неопределенным, за исключением того, что в этом нестабильном и взрывоопасном мире что бы ни произошло, все способствовало ослаблению капитализма и укреплению власти, возникшей в результате революции и для ее осуществления.
Ситуация, сложившаяся после войны во многих освобожденных и оккупированных странах, казалось, должна была подорвать положение умеренных политиков, почти не имевших помощи, кроме поддержки западных союзников, и осаждаемых коммунистами как внутри, так и за пределами своих правительств. После войны коммунисты повсеместно стали сильнее, чем когда‐либо раньше, иногда – самой многочисленной партией и электоральной силой в своих странах. Социалистический премьер-министр Франции отправился в Вашингтон, чтобы предупредить о том, что без экономической помощи он вынужден будет уступить коммунистам. Катастрофически низкий урожай 1946 года, сопровождавшийся суровой зимой 1946–1947 года, еще больше осложнил положение европейских политиков и обеспокоил советников американского президента.
При таких обстоятельствах не приходится удивляться, что созданному в военное время союзу между главной капиталистической и социалистической державами теперь, когда стала расширяться зона влияния последней, суждено было распасться (что после окончания войн так часто происходило с гораздо менее антагонистическими коалициями). Однако этого объяснения явно недостаточно для того, чтобы понять, почему политика США (союзников и государств – клиентов Вашингтона, возможно за исключением Великобритании, сказанное касается в меньшей степени) должна была основываться, по крайней мере в своих публичных проявлениях, на кошмарном сценарии, в котором Москве приписывалось руководство глобальным коммунистическим заговором и намерение немедленно покорить весь земной шар. Еще менее понятна общая тональность предвыборной риторики Дж. Ф. Кеннеди в ходе кампании 1960 года, в то самое время, когда “современному свободному обществу – новой форме капитализма” (формулировка британского премьер-министра Гарольда Макмиллана (Нornе, 1989, vol. II, р. 283) едва ли что‐то угрожало в ближайшем будущем[73].
Откуда взялась столь апокалиптическая послевоенная точка зрения “профессионалов из госдепартамента” (Hughes, 1969, р. 28)? Почему даже уравновешенный британский дипломат, отвергавший какое‐либо сходство между СССР и нацистской Германией, в то время сообщал из Москвы, что мир “стоит перед угрозой современного аналога религиозных войн шестнадцатого века, где советский коммунизм будет сражаться с западной демократией и американской версией капитализма за господство над миром?” (Jensen, 1991, р. 41, 53–54; Roberts, 1991). Даже в 1945–1947 годах уже можно было понять, что СССР не строил планов экспансии и не рассчитывал на какое‐либо дальнейшее расширение коммунистического влияния за пределы, оговоренные на конференциях 1943–1945 годов. И действительно, даже там, где Москва контролировала зависимые от нее режимы и коммунистические движения, они не были особенно склонны строить свои государства по образцу СССР, а создавали смешанные экономики под руководством многопартийных парламентских демократий, весьма отличавшихся от “диктатуры пролетариата” и еще более – от однопартийной диктатуры. В их внутрипартийных документах это называлась “бесполезным и ненужным” (Spriano, 1983, р. 265). (Единственными коммунистическими режимами, отказавшимися поддерживать эту линию, были те, которые, разочаровавшись в Сталине, ушли из‐под контроля Москвы, например Югославия.) Кроме того, хотя это и не привлекало большого внимания, Советский Союз демобилизовал вооруженные силы почти так же быстро, как США, сократив Красную армию, максимальная численность которой в 1945 году достигала почти 12 миллионов, до 3 миллионов к концу 1948 года (New York Times, 24/10/1946; 24/10/1948).
По всем разумным оценкам, СССР не представлял прямой угрозы ни для кого за пределами досягаемости оккупационных сил Красной армии. Из войны он вышел разрушенным, истощенным и обессиленным, с разваленной экономикой, с правительством, которое не пользовалось доверием населения, большая часть которого за пределами Великороссии выказывала явное и вполне объяснимое отсутствие преданности режиму. На западных границах СССР в течение нескольких лет продолжалась борьба с украинскими и иными националистами. Страной правил диктатор, продемонстрировавший, что он столь же не склонен к риску за границами территории, которую непосредственно контролирует, сколь безжалостен в ее пределах (см. главу 13). СССР отчаянно нуждался в любой экономической помощи, которую мог получить, и поэтому не был заинтересован в противостоянии единственной державе, США, способной предоставить эту помощь. Без сомнения, Сталин как коммунист верил, что коммунизм неминуемо придет на смену капитализму и сосуществование двух систем не будет долговременным. Однако советские планирующие органы в конце Второй мировой войны отнюдь не считали, что капитализм как таковой переживает кризис. Они не сомневались, что он будет существовать еще долгое время при гегемонии США, чье многократно возросшее благосостояние и могущество были слишком очевидны (Loth, 1988, р. 36–37). Именно этого ожидал и боялся СССР[74]. Его основная позиция после войны была не наступательной, а оборонительной.
Однако политика конфронтации с обеих сторон диктовалась ситуацией, сложившейся в мире. СССР, озабоченный ненадежностью и незащищенностью своего положения, противостоял США, мировой державе, озабоченной неустойчивостью и незащищенностью Центральной и Западной Европы и неопределенностью будущего большей части Азии. Это противостояние могло возникнуть и не на идеологической почве. Джордж Кеннан, американский дипломат, который в начале 1946 года сформулировал политику “сдерживания”, которую Вашингтон принял с энтузиазмом, не верил, что Россия участвует в крестовом походе за коммунизм, и, как показала его последующая карьера, сам был далек от идеологической борьбы (за исключением разве что борьбы против демократической политики, о которой он был самого низкого мнения). Он был просто хорошим специалистом по России, принадлежавшим к старой школе дипломатии, исповедовавшей политику силы. Как и многие эксперты в министерствах иностранных дел Европы, он считал Россию, царскую или большевистскую, отсталым варварским обществом, управляемым людьми, движимыми “традиционным русским инстинктом саморазрушения”, всегда обособляющим себя от внешнего мира, всегда в руках автократов; обществом, которое ищет “безопасности” для себя лишь путем изнурительной смертельной борьбы до полного уничтожения противника, и никогда не идет с ним на компромиссы и договоренности, и, следовательно, всегда следует логике силы и никогда – логике разума. Коммунизм, по его мнению, несомненно, сделал прежнюю Россию более опасной, дав самой варварской из великих держав самую жестокую утопию и идеологию, нацеленные на покорение мира. Смысл его тезиса заключался в том, что единственная держава, способная противостоять СССР, а именно США, обязана сдерживать это наступление с помощью столь же бескомпромиссного противодействия.
С другой стороны, Москва считала, что единственная разумная стратегия защиты и использования своего нового выигрышного, но непрочного положения мировой сверхдержавы является точно такой же: никаких компромиссов. Никто лучше Сталина не знал, какими плохими картами он вынужден играть. Не могло быть и речи ни о каких уступках, предлагаемых Рузвельтом и Черчиллем, в то время, когда силы СССР стали решающими в победе над Гитлером и могли сыграть ключевую роль в победе над Японией. СССР иногда был готов отступить с той или иной незащищенной позиции, за исключением тех, что были закреплены на конференциях 1943–1945 годов, в особенности в Ялте, – например, он был готов вести переговоры по поводу границ Ирана и Турции в 1945–1946 годах. Однако любая попытка пересмотра Ялтинских соглашений встречала категорический отказ. Печально известным стало “нет” сталинского министра иностранных дел Молотова на всех международных встречах после Ялты. Американцы обладали властью, однако не беспредельной. До декабря 1947 года у них даже не было самолетов для транспортировки двенадцати имевшихся атомных бомб (Moisi, 1981, р. 78–79). СССР тогда еще такими бомбами не обладал. Однако Москва не могла себе позволить пойти на уступки, даже в обмен на обещание крайне необходимой экономической помощи, которую, кстати, американцы не спешили ей предоставлять, ссылаясь на то, что “потеряли” советскую просьбу о послевоенном займе, поданную перед ялтинской встречей.
Одним словом, в то время как США беспокоились по поводу опасности возможного советского доминирования в неопределенном будущем, Москву тревожило действительное превосходство США на тот момент во всех частях земного шара, не оккупированных Красной армией. Ничего не стоило превратить ослабленный и истощенный СССР в еще один регион, зависимый от американской экономики, которая в то время была сильнее, чем все остальные, вместе взятые. Бескомпромиссность диктовалась логикой событий.
Однако политика взаимной неприязни и соперничества двух держав необязательно влечет за собой постоянную угрозу войны. Министры иностранных дел Великобритании девятнадцатого века, считавшие само собой разумеющимся, что захватнические устремления царской России должны постоянно “сдерживаться” (вполне в духе Кеннана), прекрасно знали, что вспышки открытой конфронтации случаются крайне редко, а военные кризисы – еще реже. Еще менее взаимное противостояние подразумевает политику борьбы не на жизнь, а на смерть, подобную религиозной войне. Однако два обстоятельства в этой ситуации способствовали переходу конфронтации из области здравого смысла в область эмоций. Подобно СССР, США являлись державой, представлявшей идеологию, которую большинство американцев считали идеальной моделью для остального мира. Но в отличие от СССР, США являлись не диктатурой, а демократией. К сожалению, следует заметить, что второе было, возможно, гораздо опаснее, чем первое.
Дело в том, что советскому правительству, хотя оно также демонизировало своего мирового антагониста, в отличие от американского правительства не нужно было беспокоиться о том, чтобы завоевать голоса в Конгрессе или на президентских выборах. Для подобных целей был очень полезен апокалиптический антикоммунизм. Поэтому им соблазнялись не только те политики, которые, как военно-морской министр в кабинете Трумэна Джеймс Форрестол (1882–1949), были достаточно невменяемы, чтобы выпрыгнуть из больничного окна, якобы завидев приближающиеся русские танки, но и те, кто сам не верил в собственную риторику. Наличие внешнего врага, угрожающего США, было выгодно американским властям, справедливо полагавшим, что США теперь стали мировой державой (фактически самой могущественной в мире), которые считали традиционный “изоляционизм” и протекционизм главной внутренней помехой. Пока не была обеспечена безопасность Америки, нельзя было мечтать об уходе от ответственности и о преимуществах мирового лидерства, как после Первой мировой войны. Говоря более конкретно, тактика публичной истерии давала возможность президентам собирать с населения, печально известного своим нежеланием платить налоги, большие суммы, требуемые для американской политики. Антикоммунизм не мог не быть популярен в стране, построенной на индивидуализме и частном предпринимательстве, где само понятие нации определялось исключительно в идеологических терминах (“американизм”), полярно противоположных коммунизму. (Не следует также забывать и о голосах иммигрантов из советизированной Восточной Европы.) Однако не американское правительство начало грязную и безрассудную антикоммунистическую охоту на ведьм, а пустые демагоги (некоторые из них, как печально известный сенатор Джозеф Маккарти, даже не являлись ярыми антикоммунистами), обнаружившие политический потенциал, имевшийся в огульном обличении внутреннего врага[75]. Этот бюрократический потенциал был давно открыт Эдгаром Гувером (1895–1972), несменяемым шефом Федерального бюро расследований. То, что один из главных архитекторов “холодной войны” назвал “атакой пещерных людей” (Acheson, 1970, р. 462), с одной стороны, облегчало, а с другой – ограничивало политику Вашингтона, вынуждая ее к крайностям, особенно в годы, последовавшие за победой коммунистов в Китае, в которой, естественно, обвиняли Москву.
В то же время шизофренические требования политиков, чувствительных к настроениям избирателей, одновременно проводить линию сдерживания “коммунистической агрессии”, экономить деньги и как можно меньше тревожить покой американцев склонили Вашингтон не только к ядерной стратегии, ставившей на первое место бомбы, а не людей, но и к зловещей стратегии “массированного ответного удара”, провозглашенной в 1954 году. Потенциального агрессора следовало пугать ядерным оружием даже в случае неядерной атаки с ограниченной задачей. Одним словом, США стали приверженцами агрессивной позиции при минимуме тактической гибкости.
Таким образом, обе стороны оказались втянуты в безумную, взаиморазрушительную гонку вооружений, вдохновляемую определенного рода ядерными генералами и ядерными теоретиками, профессия которых, собственно говоря, и требовала такого безумия. Обе стороны столкнулись также с явлением, которое президент Эйзенхауэр, уравновешенный военный старой выучки, президентство которого как раз совпало с периодом погружения в психоз (сам он этого избежал), назвал “военно-промышленным комплексом”, т. е. все большей концентрацией людей и ресурсов, существовавших за счет подготовки к войне. Как можно было ожидать, военно-промышленные комплексы обеих держав стимулировались их правительствами, чтобы использовать избыточные мощности для привлечения и вооружения союзников и зависимых государств и не в последнюю очередь – чтобы завоевывать выгодные экспортные рынки, при этом оставляя для собственных нужд самое современное вооружение и, конечно же, ядерное оружие, поскольку на практике сверхдержавы тщательно оберегали свою ядерную монополию. Великобритания получила собственную ядерную бомбу в 1952 году, вероятно, чтобы уменьшить зависимость от США; Франция (ядерный арсенал которой был фактически независим от США) и Китай стали ядерными державами в 1960‐е годы. Но пока продолжалась “холодная война”, их арсеналы не играли заметной роли. В 1970–1980‐е годы некоторые другие страны получили возможность создать ядерное оружие (например, Израиль, Южная Африка и, возможно, Индия), но его распространение не стало серьезной международной проблемой, пока в 1989 году не наступил конец биполярного мира.
Так на ком же лежит ответственность за “холодную войну”? Поскольку споры по этому вопросу долгое время служили поводом для идеологических препирательств между теми, кто возлагал вину исключительно на СССР, и диссидентами (прежде всего американскими), винившими в ней главным образом США, весьма заманчиво присоединиться к тем историческим миротворцам, которые выводят ее из обоюдного страха, эволюционировавшего от простой конфронтации до “сосредоточения двух вооруженных лагерей под двумя противостоящими знаменами” (Walker, 1993, р. 55). Это, безусловно, так, однако это не вся правда. Подобная трактовка объясняет так называемое “замораживание” фронтов в 1947–1949 годах, поэтапный раздел Германии начиная с 1947 года до строительства Берлинской стены в 1961 году, неудачу антикоммунистов на Западе, пытавшихся избежать окончательного втягивания в военный союз под руководством США (устоял лишь генерал де Голль во Франции), тщетность попыток народных демократий на восточной стороне водораздела избежать полного подчинения Москве (исключением стал маршал Тито в Югославии). И все же это не объясняет апокалиптической атмосферы “холодной войны”, шедшей из Америки. Все западноевропейские правительства, независимо от того, была ли у них в стране большая коммунистическая партия, были искренне антикоммунистическими и решительно настроены защитить себя от возможного советского военного нападения. Никто из них не стал бы колебаться в выборе между США и СССР, даже те, от кого исторические или политические обстоятельства требовали нейтралитета. Однако противодействие “мировому коммунистическому заговору” не являлось существенной частью внутренней политики ни одной из стран, претендовавших на то, чтобы называться политическими демократиями, по крайней мере в первые послевоенные годы. Среди демократических стран только в США президенты избирались (как Джон Ф. Кеннеди в 1960 году) по принципу ненависти к коммунизму, который в этой стране имел не больше влияния, чем буддизм в Ирландии. Если кто‐то и вносил дух крестовых походов в Realpolitik международной конфронтации держав, так это Вашингтон. Фактически главным вопросом была не теоретическая угроза мирового господства коммунизма, а поддержание реального превосходства США[76]. Это ясно, во всем блеске красноречия, продемонстрировала риторика предвыборной кампании Дж. Ф. Кеннеди. Однако следует добавить, что правительства стран НАТО, хотя и не выражали восторга по поводу политики США, были готовы признать американское лидерство в обмен на защиту от военной державы с ненавистной им политической системой, пока эта система продолжала существовать. Они, так же как и Вашингтон, не были готовы доверять СССР. Одним словом, всеобщей была политика “сдерживания”, а не разрушения коммунизма.
III
Хотя наиболее очевидными проявлениями “холодной войны” на Западе стали военное противостояние и исступленная ядерная гонка вооружений, не это было ее главным последствием. Атомную бомбу так ни разу и не применили. Ядерные державы принимали участие в трех крупных войнах (однако не друг против друга). Потрясенные победой коммунизма в Китае, США и их союзники под эгидой ООН вмешались в войну в Корее в 1950 году, чтобы предотвратить распространение на юг коммунистического режима, установленного на севере. Эта война закончилась вничью. По той же причине они вторглись во Вьетнам и потерпели поражение. СССР вывел свои войска из Афганистана в 1988 году после восьми лет оказания военной помощи дружественному правительству Афганистана в борьбе против поддерживаемых Америкой и Пакистаном повстанцев. Иными словами, оказалось, что дорогостоящее высокотехнологичное вооружение не решало вопроса в этом соревновании сверхдержав. Постоянная угроза войны породила международное движение за мир, по существу нацеленное против ядерной бомбы, которое время от времени в некоторых регионах Европы приобретало массовый характер и рассматривалось сторонниками “холодной войны” как секретное оружие коммунистов. Это движение за ядерное разоружение не имело решающего значения, хотя одна из разновидностей антивоенного протеста – выступления молодых американцев против призыва на войну во Вьетнаме (1965–1975) – оказалась весьма эффективной.
К концу “холодной войны” это движение оставило по себе добрую память, как борьба за справедливое дело, и некоторые курьезные воспоминания, как, например, антиядерные девизы молодежной контркультуры после 1968 года и укоренившееся среди защитников окружающей среды предубеждение против любого вида ядерной энергии.
Гораздо более очевидными стали политические последствия “холодной войны”. Почти сразу же она поляризовала мир, расколов его на два противоположных лагеря, контролируемых сверхдержавами. В 1947–1948 годах правительства антифашистского национального единства, выводившие Европу из войны (за исключением трех воевавших государств – СССР, США и Великобритании), преобразовались в однородные прокоммунистические или антикоммунистические режимы. На Западе коммунисты исчезли из правительств, превратившись в вечных политических изгоев. США даже планировали военную интервенцию в Италии, если там на выборах 1948 года победят коммунисты. СССР проводил такую же политику, устраняя антикоммунистов из многопартийных “народных демократий”, которые с того времени переквалифицировались в разновидности “диктатуры пролетариата”, т. е. диктатуры коммунистических партий. Первоначально ориентированный на Европу Коммунистический интернационал, подвергшийся большим сокращениям и ставший Коминформом, или Коммунистическим информационным бюро, был переориентирован для противостояния США, а затем тихо распущен в 1956 году, когда международная напряженность начала спадать. Жесткий советский контроль был установлен во всей Восточной Европе, за исключением, как ни странно, Финляндии, которая, хотя и находилась в зависимости от СССР, в 1948 году выгнала из правительства свою сильную коммунистическую партию. Почему Сталин воздержался от создания там марионеточного правительства, до сих пор остается неясным. Возможно, его останавливала высокая вероятность того, что финны опять возьмутся за оружие (как они сделали в 1939–1940 и 1941–1944 годах), поскольку он определенно не хотел начала войны, которая могла выйти из‐под контроля. Он пытался навязать советский контроль Югославии Тито, но потерпел поражение, в результате чего Югославия в 1948 году порвала отношения с Москвой, однако не перешла в противоположный лагерь.
С тех пор политика коммунистического блока стала предсказуемо монолитной, хотя неустойчивость этого монолита после 1956 года являлась все более очевидной (см. главу 16). Политика европейских государств, входивших в блок США, была не столь однотонной, поскольку неприязнь к Советам объединяла фактически все местные партии, за исключением коммунистов. Для их внешней политики не имело значения, кто находится у власти. Однако США упростили задачу в странах двух бывших своих врагов, Японии и Италии, создав основу для стабильной однопартийной системы. В результате в Токио с благословения американцев была создана Либерально-демократическая партия (1955), а в Италии, настояв на полном отстранении от рычагов управления оппозиционной коммунистической партии, США передали власть христианским демократам, разбавив их, как того требовали обстоятельства, карликовыми партиями – либералами, республиканцами и т. д. С начала 1960‐х годов лишь одна имевшая вес партия, социалистическая, вступила в правительственную коалицию, порвав с коммунистами после длительного союза, продолжавшегося с 1956 года. Последствием в обеих этих странах стало появление постоянной коммунистической оппозиции (в Японии социалистической) и установление режима, при котором коррупция в правительственных институтах достигла столь ошеломляющих масштабов, что, когда в результате скандалов 1992–1993 годов были выявлены ее размеры, они повергли в шок даже самих итальянцев и японцев. Правительство и оппозиция, деятельность которых в этот период была почти заморожена, рухнули в то самое время, когда нарушился баланс сверхдержав, удерживавший их на плаву.
Несмотря на то, что США вскоре отказались от своей реформаторской антимонопольной политики, которую советники рузвельтовской школы поначалу навязали оккупированной Германии и Японии, после войны, к счастью для душевного покоя американских союзников, с публичной сцены исчезли национал-социализм, фашизм, открытый японский национализм и большая часть правоэкстремистских и националистических политических течений. Следовательно, в то время невозможна была мобилизация этих крайне эффективных антикоммунистических элементов в борьбе “свободного мира” против “тоталитаризма”, в чем были заинтересованы возрождаемые крупные немецкие корпорации и японские дзайбацу[77]. Поэтому политический диапазон западных правительств времен “холодной войны” простирался от довоенных социал-демократов слева до умеренного правого ненационалистического фланга. Тут особенно пригодились партии, связанные с католической церковью: хотя церковь и не была замечена в яром антикоммунизме и консерватизме, ее христианско-демократические партии (см. главу 4) имели не только прочную антифашистскую репутацию, но и социальную программу (несоциалистическую). Таким образом, в западной политике после 1945 года эти партии играли центральную роль, кратковременную во Франции, но более долгосрочную в Германии, Италии, Бельгии и Австрии (см. ниже).
Влияние “холодной войны” на внешнюю политику европейских государств оказалось более сильным, чем на их внутреннюю политику. Результатом явилось создание Европейского сообщества со всеми его проблемами – совершенно беспрецедентной политической организации, а именно постоянного (или по крайней мере долгосрочного) образования, способствовавшего интеграции экономических и, до некоторой степени, правовых систем отдельных независимых национальных государств. Первоначально (в 1957 году) в него входили шесть государств (Франция, Федеративная Республика Германия, Италия, Нидерланды, Бельгия и Люксембург), а к завершению “короткого двадцатого века”, когда эта организация, как и прочие созданные в годы “холодной войны” институты, начала расшатываться, к ней присоединились еще шесть государств (Великобритания, Ирландия, Испания, Португалия, Дания, Греция). Теоретически она проводила политику все более тесной политической и экономической интеграции. В Европе это привело к становлению долгосрочного политического федеративного или конфедеративного союза государств.
Европейское сообщество, как и многие другие организации послевоенной Европы, создавалось Соединенными Штатами и одновременно – для противодействия им. Оно иллюстрирует не только силу, но и неоднозначность этой страны и ее возможностей; оно также показывает, насколько велики были страхи, скреплявшие антисоветский альянс. Однако эти страхи были связаны не только с СССР. Для Франции главным врагом оставалась Германия, и эту боязнь возрождения могущественной державы в Центральной Европе разделяли, правда в меньшей степени, остальные участники войны и оккупированные государства Европы, оказавшиеся теперь втянутыми в союз НАТО вместе с США и экономически обновленной и перевооруженной Германией, границы которой, к счастью, уменьшились. Безусловно, существовали опасения и по поводу США – необходимого союзника в противостоянии СССР, вызывавшего, однако, подозрения своей ненадежностью, не говоря уже о том, что США ставили идею американского мирового лидерства выше всего остального, включая интересы своих союзников. Не следует забывать и о том, что во всех проектах послевоенного мира и всех послевоенных решениях “предпосылкой для тех, кто определял политический курс, являлось американское экономическое превосходство” (Maier, 1987, р. 125).
К счастью для союзников Америки, обстановка в Восточной Европе в 1946–1947 годах казалась столь напряженной, что Вашингтон чувствовал: развитие сильной европейской, а немного позже и сильной японской экономики является в этот момент главным приоритетом, вследствие чего в июне 1947 года началось осуществление плана Маршалла – масштабного проекта возрождения Европы. В отличие от предшествующей помощи, которая, безусловно, являлась частью агрессивной экономической дипломатии, этот план осуществлялся в основном с помощью грантов, а не займов. К тому же, к счастью для Европы, первоначальные планы американцев, предполагавшие свободную мировую торговлю, свободную конвертируемость валют и свободные рынки при доминировании США, оказались совершенно нереальными хотя бы только потому, что отчаянные трудности с платежами в Европе и Японии, постоянно нуждавшимися в дефицитных долларах, означали, что на ближайшее время не существовало перспективы либерализации торговли и платежей. США также были не в состоянии навязать европейским государствам свой идеал единой общеевропейской программы, ведущей к объединенной Европе с политической и экономической структурой, созданной по образу и подобию США. Ни англичанам, все еще считавшим Великобританию мировой державой, ни французам, мечтавшим о сильной Франции и слабой, раздробленной Германии, это не нравилось. Однако для американцев восстановленная Европа, ставшая частью антисоветского военного альянса, в свою очередь являвшегося логическим дополнением к плану Маршалла (НАТО была создана в 1949 году), должна была практически опираться на экономическую мощь Германии, подкрепленную ее перевооружением. Лучшее, что могли сделать французы, – это так запутать отношения между Западной Германией и Францией, что конфликт между двумя старыми врагами стал невозможен. Поэтому Франция предложила собственную версию европейского союза – “Европейское объединение угля и стали” (1951), из которого выросло Европейское экономическое сообщество, или Общий рынок (1957 год), а позже – просто Европейское сообщество и, начиная с 1993 года, Европейский союз. Его штаб-квартира находилась в Брюсселе, однако основой выступало франко-германское единство. Европейское сообщество было создано в качестве альтернативы американскому плану европейской интеграции. Окончание “холодной войны” подорвало фундамент, на котором строилось и Европейское сообщество, и франко-германское партнерство. Не в последнюю очередь это произошло в результате нарушения равновесия обоих союзов вследствие воссоединения Германии в 1990 году и непредсказуемых экономических трудностей, которые оно принесло с собой.
Однако, хотя США и не могли навязать свои политико-экономические планы странам Европы в их внутренней политике, они были достаточно сильны, чтобы определять их внешнюю политику. Настроенность альянса против СССР, как и его военные планы, определялась политикой США. Германия была перевооружена, стремление Европы к нейтралитету подавлялось твердой рукой, и единственная попытка западных стран включиться в мировую политику независимо от США, а именно Суэцкая англо-французская война против Египта в 1956 году, была прекращена под давлением США. Самое большее, что могло позволить себе союзническое или зависимое государство, – это отказаться от полной интеграции в военный союз, не выходя из него (как сделал генерал де Голль).
По мере того как эпоха “холодной войны” приближалась к концу, становилось все более очевидным несоответствие между преимущественно военным и поэтому политическим доминированием Вашингтона в Европе и постепенно сокращающимся экономическим превосходством США. Центр тяжести мировой экономики теперь перемещался от США к европейской и японской экономике, которая, как считали США, была ими спасена и восстановлена (см. главу 9). Поток долларов, вытекавший из США, столь скудный в 1947 году, постепенно нарастал, особенно увеличившись в 1960‐е годы благодаря склонности Америки к дефицитному вложению огромных денег в глобальную военную деятельность (особенно после начала в 1965 году Вьетнамской войны) наряду с осуществлением самой амбициозной программы социального обеспечения в истории США. Доллар, краеугольный камень послевоенной мировой экономики, творцом и гарантом которого выступали Соединенные Штаты, стал сдавать свои позиции. Теоретически подкрепляемый золотыми слитками Форт-Нокса, в котором хранилось почти три четверти мировых золотых резервов, на практике он держался на потоках бумаг и бухгалтерских отчетов. Но поскольку стабильность доллара была обеспечена привязкой к определенному количеству золота, осторожные европейцы во главе со сверхосторожными французами предпочитали обменивать потенциально обесценившуюся бумагу на благородный металл. Поэтому золото потоком лилось из Форт-Нокса, и цена его поднималась по мере роста спроса. С 1960‐х годов стабильность доллара, а вместе с ней и мировой платежной системы была основана уже не на собственных резервах США, а зависела от готовности центральных европейских банков (под давлением США) не обменивать свои доллары на золото, но вместо этого объединиться в “золотой пул”, действовавший в 1961–1968 годах для стабилизации рыночных цен на золото. Однако такое положение продлилось недолго. В 1968 году “золотой пул”, к тому времени уже опустошенный, прекратил свое существование. Фактически с конвертируемостью доллара было покончено. Формально от нее отказались в августе 1971 года, после чего стабильность международной системы платежей была нарушена, а контроль над ней со стороны американской или любой другой экономики стал невозможен.
После окончания “холодной войны” от американской экономической гегемонии осталось так мало, что даже военная гегемония не могла больше финансироваться только из внутренних ресурсов страны. “Война в заливе” против Ирака в 1991 году, которую вели главным образом США, была оплачена, добровольно или под нажимом, другими странами, поддерживавшими Вашингтон. Это был редкий случай войны, когда ведущая держава действительно извлекла из нее пользу. К счастью для всех, кто в ней участвовал, за исключением бедных жителей Ирака, она закончилась в считаные дни.
IV
Какое‐то время в начале 1960‐х годов казалось, что архитекторы “холодной войны” делают неуверенные шаги в направлении здравого смысла. Опасный период с 1947 года до драматических событий Корейской войны (1950–1953) закончился, не взорвав мировую обстановку, так же как и сейсмические сдвиги, поколебавшие советский блок после смерти Сталина (1953), особенно в середине 1950‐х годов. Страны Западной Европы стали замечать, что им не только не приходится преодолевать социальный кризис, но что неожиданно наступила эпоха всеобщего благосостояния (более подробно это будет обсуждаться в следующей главе). На старом профессиональном дипломатическом жаргоне уменьшение напряженности называлось разрядкой. Теперь это слово стало общеупотребительным.
Впервые оно появилось в конце 1950‐х годов, когда в результате серии кадровых перестановок в советском руководстве, произошедших после смерти Сталина, к власти в СССР пришел Н. С. Хрущев (1958–1964). Этот выдающийся самородок, веривший в реформы и мирное сосуществование, который, кстати, вернул людей из сталинских концлагерей, несколько лет господствовал на международной арене. Возможно, он был единственным бывшим крестьянским мальчиком, пришедшим к руководству великой державой. Однако разрядка должна была сначала преодолеть сложившуюся ситуацию, когда казалось, что существует некий магический заговор противостояния между Хрущевым с его склонностью к позерству и импульсивным решениям и Джоном Кеннеди (1960–1963) (самым переоцененным американским президентом двадцатого столетия) с его “политикой жестов”. Таким образом, двумя сверхдержавами руководили два склонных к риску политика в тот период (о котором тяжело вспоминать), когда капиталистический Запад увидел, что его экономика проигрывает в сравнении с экономикой коммунистических стран, в 1950‐е годы развивавшейся быстрее западной экономики. Разве яркий триумф советских спутников и космонавтов не продемонстрировал техническое превосходство СССР над США? (Которое, правда, оказалось недолговечным.) Разве, ко всеобщему удивлению, коммунизму не удалось одержать победу на Кубе, находящейся всего в нескольких десятках миль от Флориды (см. главу 15)?
С другой стороны, СССР в то время был обеспокоен не только двусмысленными, а зачастую и откровенно агрессивными заявлениями Вашингтона, но и глубоким разладом с Китаем, который теперь обвинял Москву в попустительстве капитализму, вынуждая миролюбивого Хрущева к более жесткой позиции по отношению к Западу. В то же время набирающая темп деколонизация стран третьего мира и произошедшие там революции (см. главы 7, 12 и 15), казалось, были на руку Советам. Таким образом, раздраженные и самоуверенные США противостояли самоуверенному и раздраженному Советскому Союзу.
Результатами этого этапа взаимных угроз и балансирования на грани войны оказались относительная стабилизация международной обстановки, негласная договоренность двух сверхдержав не запугивать друг друга и остальной мир и даже символическое налаживание телефонной “горячей линии” (1963), соединившей Белый дом с Кремлем. После строительства Берлинской стены (1961) была ликвидирована последняя неопределенность в пограничном размежевании между Восточной и Западной Европой. США признали коммунистическую Кубу у самых своих берегов. Слабые очаги освободительной и повстанческой войны, зажженные Кубинской революцией в Латинской Америке и деколонизацией в Африке, не превратились в лесные пожары, а постепенно угасли (см. главу 15). Кеннеди был убит в 1963 году, Хрущев смещен в 1964 году советской политической элитой, предпочитавшей менее оригинальный подход к политике. В 1960‐е и начале 1970‐х годов было сделано несколько серьезных шагов к ограничению ядерного оружия и контролю над ним: договоры о запрещении испытаний ядерного оружия, попытки остановить его распространение (предпринятые теми, кто уже имел ядерное оружие или никогда не предполагал его получить, но отнюдь не теми, кто создавал свои новые ядерные арсеналы, как, например, Китай, Франция и Израиль). Между СССР и США был заключен договор об ограничении стратегических вооружений. Торговля между США и СССР, так долго зажатая политическим давлением, в конце 1960-х – начале 1970‐х годов вышла на новый уровень. Перспективы казались вполне благоприятными.
Но на деле все вышло иначе. В середине 1970‐х годов мир вступил в период, названный “второй холодной войной” (см. главу 15). Его начало совпало с временем кардинальных изменений в мировой экономике и длительным кризисом, тянувшимся в течение двух десятилетий начиная с 1973 года и достигшим наивысшей точки в начале 1980‐х годов (глава 14). Поначалу участники соревнования сверхдержав не придавали большого значения этим изменениям экономического климата, кроме разве что внезапного резкого скачка цен на энергоносители, вызванного удачными манипуляциями картеля нефтедобывающих стран (ОПЕК) (что, казалось, подтверждало ослабление международного влияния США). Обе сверхдержавы испытывали законную радость по поводу стабильности своих экономик. США были гораздо менее подвержены новому экономическому спаду, чем Европа. СССР (кого боги хотят погубить, делают самодовольными) считал, что все идет так, как было задумано. Леонид Брежнев, преемник Хрущева, в течение двадцати лет руководивший страной в эпоху, позже названную советскими реформаторами “эпохой застоя”, имел, казалось, определенные основания для оптимизма, не в последнюю очередь потому, что нефтяной кризис 1973 года в четыре раза увеличил рыночную стоимость гигантских запасов нефти и природного газа, открытых в Советском Союзе с середины 1960‐х годов.
Однако, если оставить в стороне экономику, двум взаимосвязанным событиям суждено было нарушить равновесие между сверхдержавами. Первым стало очевидное поражение и дестабилизация США, впутавшихся в серьезную войну. Вьетнамская война деморализовала и расколола нацию, наблюдавшую по телевизору сцены массовых беспорядков и антивоенные демонстрации, подорвала репутацию американского президента, привела к очевидному для всего мира поражению и отступлению после десяти лет войны (1965–1975). Что еще более существенно, эта война продемонстрировала изоляцию Соединенных Штатов, поскольку ни один из их европейских союзников не послал даже номинального контингента войск для поддержки американских сил. Почему США решили ввязаться в войну, в которой они были обречены на поражение, о чем их предупреждали не только союзники, но и нейтральные государства, и даже СССР[78], постичь почти невозможно, разве что вспомнив о том густом тумане непонимания, неразберихи и паранойи, через который главные действующие лица “холодной войны” прокладывали свой путь.
И если Вьетнама было недостаточно, чтобы продемонстрировать изоляцию США, то “война Судного дня” (1973) между Израилем, которому США позволили стать своим ближайшим союзником на Ближнем Востоке, и вооруженными силами Египта и Сирии, поддерживаемыми Советским Союзом, показала это с еще большей очевидностью. Когда попавший в затруднительное положение Израиль, которому не хватало самолетов и боеприпасов, обратился к США с просьбой о срочной помощи, европейские союзники, за единственным исключением – Португалии (последнего оплота довоенного фашизма), отказались даже разрешить американским военным самолетам использовать американские базы на их территории. (Снаряды отправляли в Израиль через Азорские острова.) Штаты считали – непонятно, правда, почему, – что на карту поставлены их жизненно важные интересы. Государственный секретарь Генри Киссинджер даже объявил состояние ядерной готовности, впервые со времени Кубинского ракетного кризиса, – поступок, по своему откровенному лицемерию характерный для этого талантливого и циничного политика (президент Ричард Никсон занимался в эти дни тем, что тщетно старался предотвратить импичмент). Однако все это не поколебало союзников США, которые были гораздо более заинтересованы в поставках нефти с Ближнего Востока, чем в помощи какой‐то региональной авантюре американцев, которую Вашингтон совершенно неубедительно называл очень важной акцией в борьбе против мирового коммунизма. С помощью ОПЕК ближневосточные арабские государства сделали все возможное, чтобы затруднить поставки в Израиль, сократив продажу нефти и угрожая нефтяным эмбарго. Занимаясь этим, они обнаружили, что могут многократно взвинчивать мировые цены на нефть. Да и министерства иностранных дел по всему миру не могли не заметить, что всесильным Соединенным Штатам не удалось этому воспрепятствовать.
Войны во Вьетнаме и на Ближнем Востоке ослабили США, хотя и не изменили мировой баланс сил между сверхдержавами и природу их конфронтации в различных очагах “холодной войны”. Тем не менее между 1974 и 1979 годами по земному шару прокатилась новая волна революций (см. главу 15). Этот третий цикл политических сдвигов в истории “короткого двадцатого века” действительно выглядел так, будто общий баланс сил начал меняться не в пользу Соединенных Штатов. Несколько режимов в Африке, Азии и Латинской Америке встали на сторону Советов и предоставили Советскому Союзу военные и, что очень важно, военно-морские базы за пределами его территории. Именно совпадение по времени этой третьей волны революций с публичным поражением и отступлением США и породило “вторую холодную войну”. Кроме того, сыграли свою роль оптимизм и самодовольство брежневского СССР в 1970‐е годы. Эта фаза “холодной войны” сочетала в себе локальные войны в странах третьего мира, в которых косвенно участвовали США (которые больше не повторяли ошибок Вьетнама и не использовали собственные войска), и небывалое ускорение гонки ядерных вооружений, причем второе становилось гораздо более безрассудным, чем первое.
Поскольку ситуация в Европе столь очевидно стабилизировалась (ее не поколебали ни революция в Португалии, ни конец режима Франко в Испании) и все границы были четко определены, обе сверхдержавы фактически перенесли свое противоборство в страны третьего мира. Разрядка в Европе позволила Соединенным Штатам под руководством Никсона (1968–1974) и Киссинджера одержать две важные победы: изгнать Советы из Египта и, что было гораздо важнее, неофициально втянуть Китай в антисоветский блок. Однако новая волна революций, направленных на свержение консервативных режимов, мировым защитником которых провозгласили себя США, вновь предоставила СССР шанс перехватить инициативу. Когда рухнувшая португальская империя в Африке (Ангола, Мозамбик, Гвинея-Бисау и Острова Зеленого Мыса) перешла под власть коммунистов, а революция, свергнувшая императора Эфиопии, сориентировалась на восток, когда быстро растущий советский военно-морской флот получил новые базы по обе стороны Индийского океана, когда был свергнут шах Ирана, настроение, близкое к истерии, охватило американский народ и правительство. Чем еще, кроме поразительного невежества в топографии Азии, можно объяснить тогда всерьез заявленную позицию Америки, согласно которой ввод советских войск в Афганистан являлся первым этапом броска Советов к берегам Индийского океана и Персидского залива?[79]
Необоснованная самоуверенность Советов подогревала эти настроения. Задолго до того, как американские пропагандисты объяснили (задним числом), как Соединенные Штаты сумели выиграть “холодную войну”, подорвав силы своего врага, брежневский режим начал сам разрушать себя, ринувшись в программу перевооружения, увеличивавшую оборонные расходы на 4–5 % в год (в реальном выражении) в течение двадцати лет с 1964 года. Эта гонка была бессмысленной, хотя и приносила удовлетворение Советскому Союзу, поскольку он получил возможность утверждать, что к 1971 году достиг паритета с США в размещении ракет, а к 1976 году даже превзошел их на 25 % (при этом СССР намного отставал от Америки по числу боеголовок). Даже небольшого советского ядерного арсенала оказалось достаточно, чтобы сдерживать США во время Кубинского кризиса, теперь же обе стороны имели возможность превратить территорию противника в руины. Систематические попытки Советов обеспечить присутствие своего военно-морского флота во всех океанах (или, точнее, под их поверхностью, поскольку его главную мощь составляли ядерные подводные лодки) были не слишком разумны в стратегическом отношении, но по крайней мере обоснованны – как политический жест сверхдержавы, желавшей демонстрировать миру свою мощь. Однако сам факт, что СССР больше не соглашался на прежнее разграничение сфер мирового влияния, американские сторонники “холодной войны” расценивали как явное доказательство того, что превосходству Запада скоро придет конец, если только оно не будет подтверждено демонстрацией силы. Об этом говорила и все увеличивающаяся самоуверенность, приведшая Москву к отходу от постхрущевской политики осторожности в международных делах.
Истерика Вашингтона, безусловно, не имела под собой никаких оснований. В реальном выражении мощь США, в отличие от их престижа, по‐прежнему значительно превосходила мощь СССР. Что касается экономики и технического уровня этих двух лагерей, то превосходство Запада (и Японии) было бесспорно. Советы, грубые и неповоротливые, с помощью титанических усилий могли попытаться выстроить экономику образца 1890‐х годов в любой точке мира (см. Jowitt, 1991, р. 78). Но что с того, что СССР к середине 1980‐х годов производил на 80 % больше стали, в два раза больше чугуна и в пять раз больше тракторов, чем США, если он не был в состоянии создать современную экономику, зависящую от наличия микрочипов и программного обеспечения (см. главу 16)? Не имелось совершенно никаких свидетельств или просто вероятности того, что СССР хочет войны (за исключением, возможно, войны с Китаем), не говоря уже о планах военного нападения на Запад. Невероятные сценарии ядерной атаки, разрабатывавшиеся в 1980‐е годы яростными сторонниками “холодной войны” и официальной пропагандой, были ею и порождены. Но они убедили Советы, что упреждающий ядерный удар Запада по СССР возможен или даже (как казалось им в 1983 году) уже близок (Walker, 1993, chapter 11), а также положили начало массовому европейскому движению за мир и против ядерных вооружений в период “холодной войны” и кампании против размещения в Европе ракет среднего радиуса действия.
Историки двадцать первого века, далекие от непосредственных впечатлений 1970‐х и 1980‐х годов, будут озадачены очевидным безумием этого обострения военной лихорадки, апокалиптической риторикой и зачастую весьма странной международной политикой Соединенных Штатов, особенно в первые годы правления президента Рейгана (1980–1988). Им придется понять всю глубину переживаний, вызванных поражением, бессилием и публичным позором, терзавших американский политический истеблишмент в 1970‐е годы. Они еще усугубились из‐за деградации института президентской власти в годы правления Ричарда Никсона (1968–1974), вынужденного уйти в отставку из‐за грязного скандала, после чего к руководству страной пришли два его довольно серых преемника.
Обострению этого комплекса неполноценности способствовал унизительный эпизод с американскими дипломатами, взятыми в заложники в революционном Иране, а также коммунистическая революция в небольших государствах Центральной Америки и второй нефтяной кризис, спровоцированный ОПЕК.
Политику Рональда Рейгана, избранного президентом в 1980 году, можно рассматривать только как попытку стереть пятно пережитого позора путем демонстрации неоспоримого превосходства и неуязвимости США, если нужно – с помощью применения военной мощи против легко уязвимых целей. Примерами такой политики могут служить вторжение на Гренаду (1983) – маленький остров в Карибском море, массированное морское и воздушное нападение на Ливию (1986) и еще более масштабное и бессмысленное вторжение в Панаму (1989). Возможно, именно благодаря своему голливудскому прошлому Рейган понимал настроение своего народа и глубину ран, нанесенных его самолюбию. В конечном счете эти раны удалось залечить только благодаря неожиданному, беспрецедентному и окончательному крушению главного противника, которое сделало США единственной сверхдержавой в мире. И все же даже в войне 1991 года против Ирака можно увидеть запоздалую месть за переживания 1973 и 1979 годов, когда величайшая держава мира не смогла противостоять консорциуму слабых государств третьего мира, угрожавшему прекратить ей поставки нефти.
Таким образом, крестовый поход против “империи зла”, которому (по крайней мере публично) администрация Рейгана посвящала свои усилия, для США являлся попыткой терапии, а не стремлением пересмотреть мировой баланс сил. Последнее фактически уже было тихо сделано в конце 1970‐х годов, когда блок НАТО (под руководством американского президента-демократа, социал-демократического канцлера Германии и лейбористского премьер-министра Великобритании) приступил к собственному перевооружению. Левые правительства молодых африканских государств с самого начала контролировались США, особенно успешно в Центральной и Южной Африке, где США могли действовать совместно с грозным режимом апартеида (в ЮАР). Менее успешными были действия США на Африканском Роге. (В обоих этих регионах русские получали неоценимую помощь кубинского экспедиционного корпуса, которая подтверждала верность Фиделя Кастро идее революции в странах третьего мира, а также его альянс с СССР.) Сторонники Рейгана внесли в “холодную войну” вклад иного рода.
Этот вклад был не столько практическим, сколько идеологическим, – это часть общей реакции Запада на трудности эпохи тревог и неуверенности, в которую мир вступил после окончания “золотой эпохи” (см. главу 14). Долгий период правления центристских и умеренно социал-демократических правительств закончился после того, как экономическая и социальная политика “золотой эпохи”, казалось, потерпела неудачу. Около 1980 года к власти в целом ряде стран пришли правые правительства, являвшиеся сторонниками крайних форм эгоизма в бизнесе и принципов неограниченной свободы предпринимательства. Среди них самыми заметными стали Рейган, а также самоуверенная и грозная миссис Тэтчер в Великобритании (1979–1990). Для этих новых правых опиравшийся на государственную поддержку социальный капитализм 1950‐х и 1960‐х годов, после 1973 года больше не подкрепленный экономическими успехами, всегда казался разновидностью того самого социализма (названного экономистом и идеологом фон Хайеком “дорогой к рабству”), конечным продуктом которого они считали СССР. “Холодная война” Рейгана была направлена не только против заморской “империи зла”, но и против наследия Франклина Д. Рузвельта в самих Соединенных Штатах, т. е. против “государства всеобщего благоденствия”, как и любого другого навязчивого государства. Ее врагом в той же мере, что и коммунизм, являлся либерализм (“это слово на букву «л»”, как для большего эффекта его именовали в президентских предвыборных кампаниях).
Поскольку крах Советского Союза пришелся как раз на окончание эпохи Рейгана, американские публицисты, естественно, начали утверждать, что он рухнул в результате активной кампании США, которые выиграли “холодную войну”, полностью разгромив своего врага. Не следует принимать всерьез версию этих крестоносцев 1980‐х годов. Нет никаких признаков, что правительство США ожидало или предвидело приближающийся распад Советского Союза или было так или иначе готово к нему, когда он произошел. Когда американская администрация действительно надеялась оказать давление на советскую экономику, собственная разведка информировала ее (ошибочно), что экономическое положение Советского Союза вполне благополучно и позволяет выдержать гонку вооружений. В начале 1980‐х годов считалось (также ошибочно), что СССР по‐прежнему развивает наступление по всему миру. Сам же президент Рейган, какие бы речи ни писали ему его спичрайтеры и что бы ни подсказывал ему не всегда ясный рассудок, действительно верил в возможность сосуществования США и СССР, но сосуществования, основой которого являлся вовсе не ядерный баланс сил в бессмысленной гонке вооружений. Он мечтал о мире без ядерного оружия. Точно такого же мнения придерживался и новый генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев, что выяснилось во время их странной, эмоциональной встречи, проходившей в 1986 году в арктическом сумраке осенней Исландии.
“Холодная война” закончилась, когда одна или даже обе сверхдержавы осознали зловещую абсурдность гонки ядерных вооружений и когда каждая признала искренность желания противника положить ей конец. Возможно, советскому лидеру было проще взять на себя эту инициативу, чем американскому, поскольку “холодная война” никогда не рассматривалась Москвой как крестовый поход, какой ее видели в Вашингтоне, где приходилось считаться с бурно выражаемым общественным мнением. С другой стороны, именно эта причина мешала советскому лидеру убедить Запад в том, что он действительно собирается сделать то, что говорит. Поэтому мир столь многим обязан Михаилу Горбачеву, который не только взял эту инициативу на себя, но смог в одиночку убедить американское правительство и остальной Запад в твердости своих намерений. Однако не стоит недооценивать и вклад президента Рейгана, простодушный идеализм которого преодолел мощное противодействие идеологов, фанатиков, карьеристов и профессиональных военных. Практическое прекращение “холодной войны” было оформлено на двух встречах на высшем уровне – в Рейкьявике (1986) и Вашингтоне (1987).
Стало ли окончание “холодной войны” причиной распада советской системы? Два этих события исторически отделены друг от друга, хотя, безусловно, связаны между собой. Советский тип социализма претендовал на то, чтобы стать мировой альтернативой капиталистической системе. Поскольку капитализм так и не рухнул и не выказывал никаких признаков разрушения (хотя кто знает, что могло бы случиться, если бы все социалистические страны и должники из числа стран третьего мира в 1981 году одновременно перестали платить свои долги Западу), перспективы социализма в качестве мировой альтернативы зависели исключительно от его способности конкурировать с мировой капиталистической экономикой, реформированной после Великой депрессии и Второй мировой войны и сделавшей большой шаг вперед в 1970‐е годы в результате постиндустриальной революции в сфере коммуникаций и информационных технологий. Уже после 1960 года стало очевидно, что социализм все сильнее отстает в этой гонке. Он перестал быть конкурентоспособным. Поскольку соревнование двух политических, военных и идеологических сверхдержав приняло форму конфронтации, это отставание стало разрушительным для СССР.
СССР и США подвергли свои экономические системы слишком большим перегрузкам и деформациям в процессе масштабной и крайне дорогостоящей гонки вооружений, однако мировая капиталистическая система смогла справиться с тремя триллионами долларов долгов – главным образом на военные расходы, – в которых в 1980‐е годы завязли США, до этого являвшиеся самым большим государством-кредитором. В то же время груз военных расходов СССР в восьмидесятые взять на себя никто не смог, а они составляли гораздо большую долю в производстве (почти 25 %) по сравнению с 7 % от огромного валового национального продукта США. Благодаря историческому везению и проводимой Соединенными Штатами политике экономика зависимых от них стран постепенно стала столь процветающей, что начала превосходить их собственную. К концу 1970‐х годов производство в странах Европейского сообщества и Японии, вместе взятых, на 60 % превышало производство в США. И наоборот, союзники Советского Союза и зависимые от него государства так и не встали на ноги. Они оставались источником ежегодной утечки десятков миллиардов из советского бюджета. Москва надеялась, что отсталые страны мира, в географическом и демографическом отношении составлявшие 80 % земного шара, после того как в них произойдут революции, перевесят мировое господство капитализма. Однако они не имели развитой экономики. В технической области, где превосходство Запада стремительно увеличивалось, они вообще не выдерживали конкуренции. Одним словом, “холодная война” с самого начала была войной неравных противников.
Но социализм погубило не противостояние капитализму и олицетворявшей его сверхдержаве. Скорее всего, причиной этого стало сочетание все более очевидных и разрушительных дефектов социалистической экономики и все ускорявшегося вторжения в нее гораздо более передовой, влиятельной и динамичной мировой капиталистической экономики. Идеологи “холодной войны” считали капитализм и социализм, т. е. “свободный мир” и “тоталитаризм”, двумя краями непреодолимой пропасти и отвергали любую попытку преодолеть эту пропасть, но если не брать в расчет возможность взаимного самоубийства в ядерной войне, именно эта пропасть и гарантировала выживание слабейшего соперника. Скрытая за железным занавесом, даже малоэффективная и ослабленная, планируемая сверху, командная экономика все же была жизнеспособной (может быть, она постепенно ослабевала, однако не выказывала никаких признаков скорого коллапса)[80]. Именно взаимодействие экономических систем социалистического типа с мировой капиталистической экономикой, начавшееся в 1960‐е годы, расшатало социализм. Когда в 1970‐е годы социалистические лидеры решили воспользоваться открывшимися перед ними возможностями мирового рынка (высокими ценами на нефть, доступными внешними займами и т. д.) вместо того, чтобы решать трудную проблему реформирования своей экономической системы, они сами вырыли себе яму (см. главу 16). Парадокс “холодной войны” заключался в том, что Советский Союз был побежден и в конце концов уничтожен не конфронтацией, а разрядкой.
Тем не менее в одном вашингтонские апологеты “холодной войны” не ошибались. Реальная “холодная война”, что мы легко можем видеть в ретроспективе, закончилась вашингтонской встречей на высшем уровне в 1987 году. Однако в мировом масштабе ее нельзя было признать законченной, пока СССР не перестал быть сверхдержавой или державой вообще. Не так просто отменить сорокалетний период страхов, подозрений и выращивания военно-промышленных монстров. Колеса военной машины продолжали крутиться с обеих сторон. Подверженные профессиональной паранойе, секретные службы продолжали считать каждое действие противоположной стороны коварным ходом, направленным на усыпление бдительности противника. И лишь после крушения советской империи в 1989 году, распада и исчезновения самого СССР в 1989–1991 годах стало невозможно притворяться и верить в то, что ничего не изменилось.
V
Но что же произошло на самом деле? “Холодная война” изменила международную сцену в трех отношениях. Во-первых, она отодвинула на второй план или вообще ликвидировала все прочие виды конфликтов и противостояний, формировавших мировую политику до Второй мировой войны.
Некоторые из них исчезли, когда ушли в прошлое империи “века империи”, а с ними и соперничество колониальных держав за контроль над зависимыми территориями. Другие конфликты прекратились потому, что все “великие державы”, кроме двух, переместились во второй или третий эшелон международной политики и их взаимоотношения имели теперь сугубо локальное значение. Франция и Западная Германия после 1947 года зарыли топор войны не потому, что отпала вероятность нового франко-германского столкновения (французское правительство думало о нем постоянно), а потому, что их совместная принадлежность к лагерю США и гегемония Вашингтона в Западной Европе не давали возможности Германии выйти из‐под контроля. Но даже при таких условиях удивительно, как скоро исчезла из виду главная забота государств после больших войн – забота победителей о восстановлении побежденных и забота побежденных о том, как преодолеть последствия своего поражения. Мало кто на Западе был всерьез озабочен скорым возвращением статуса великих держав Западной Германии и Японии, перевооруженных, хотя и не обладавших еще ядерным оружием, поскольку обе они фактически являлись послушными членами альянса, в котором главенствовали Соединенные Штаты. Даже Советский Союз и его сателлиты, хотя и предупреждали о германской опасности, горький опыт столкновения с которой у них имелся, делали это скорее из пропагандистских целей, чем вследствие реального страха. Москва опасалась не вооруженных сил Германии, а ракет НАТО, размещенных на ее территории. Однако после “холодной войны” могли возникнуть и другие конфликты между государствами.
Во-вторых, “холодная война” заморозила соотношение сил в мире и таким образом стабилизировала по сути своей временное и неустойчивое положение дел. Наиболее ярким примером этого стала Германия. В течение сорока шести лет она оставалась разделенной де-факто, если не де-юре, на несколько секторов: западный, который в 1949 году стал Федеративной Республикой Германии, средний, ставший Германской Демократической Республикой в 1954 году, и восточный, лежащий за Одером и Нейссе. Этот сектор, выслав из него большую часть немецкого населения, поделили между собой Польша и Советский Союз. Благодаря окончанию “холодной войны” и распаду СССР два западных сектора вновь объединились, а аннексированная СССР территория Восточной Пруссии оказалась отрезанной от остальной России Литвой, которая теперь стала независимым государством. Польше же пришлось довольствоваться обещаниями Германии признать границы 1945 года, которым она не верила. Но стабилизация еще не означала мира. За исключением Европы, во времена “холодной войны” в остальных частях света продолжали воевать. В период с 1948 по 1989 год едва ли можно найти хотя бы год без серьезного вооруженного конфликта в мире. Однако все эти конфликты контролировались и подавлялись из страха, что они могут спровоцировать ядерную войну между сверхдержавами. Ирак издавна регулярно покушался на Кувейт – маленький, богатый нефтью британский протекторат на северном побережье Персидского залива, получивший независимость в 1961 году. Эти притязания не приводили к войне, пока Персидский залив являлся горячей точкой в конфронтации двух сверхдержав. До 1989 года было ясно, что СССР – главный поставщик оружия Ираку – мог предотвратить любые региональные авантюры Багдада.
Разумеется, развитие внутренней политики государств нельзя было заморозить подобным же образом (за исключением случаев, когда это развитие могло привести к прекращению лояльности государства по отношению к сверхдержаве, союзником которой оно являлось). США не были склонны терпеть коммунистов и их сторонников у власти в Италии, Чили или Гватемале, так же как и СССР не был готов отказаться от своего права посылать войска в “братские” государства, которые пытались выйти из‐под контроля (Венгрия и Чехословакия). Советский Союз более болезненно, чем Соединенные Штаты, относился к разнообразию зависимых от него режимов, хотя имел гораздо меньше возможностей оказывать на них влияние. Еще до 1970 года СССР утратил контроль, который раньше имел над Югославией, Албанией и Китаем. Он вынужден был терпеть индивидуализм лидеров Кубы и Румынии; что же касается стран третьего мира, которые он снабжал оружием и которые разделяли его враждебность к американскому империализму, преследуя подчас совсем иные цели, над ними СССР и вовсе не имел реальной власти. Почти ни одно из этих государств не допускало легального существования местных коммунистических партий. Тем не менее сочетание власти, политического влияния, подкупа и логики биполярности и антиимпериализма поддерживало более или менее стабильное разделение мира. За исключением Китая, ни одно значительное государство не переходило из одного лагеря в другой, разве только в случае внутренней революции, которую сверхдержавы не могли ни инициировать, ни предотвратить, в чем Соединенные Штаты убедились в 1970‐е годы. Даже те союзники США, которые обнаружили, что их собственная политика все более подавляется альянсом (как поняла это Германия после 1969 года в вопросе Ostpolitik), не вышли из создающего им все большие трудности блока. Политически бессильные, нестабильные и незащищенные государства, неспособные выжить в международных джунглях (особенно много их было в регионе между Красным морем и Персидским заливом), кое‐как продолжали существовать. Тень ядерного облака гарантировала выживание не столько либеральным демократиям Западной Европы, сколько режимам наподобие Саудовской Аравии и Кувейта. “Холодная война” была лучшим временем для карликовых государств – лишь после ее окончания стала очевидна разница между решенными проблемами и теми, которые были отложены в долгий ящик.
В-третьих, “холодная война” наводнила мир оружием в количествах, превосходящих всякое воображение. Это явилось естественным результатом сорока лет постоянного наращивания вооружений в индустриальных государствах для защиты от войны, которая могла разразиться каждую минуту; состязания сверхдержав за новых друзей и влияние путем распространения оружия по всему земному шару, не говоря уже о постоянных военных действиях “малой интенсивности” с периодическими вспышками крупных конфликтов. Милитаризованная в значительной степени экономика и огромный влиятельный военно-промышленный комплекс были заинтересованы в продаже своей продукции за рубеж, хотя бы для того, чтобы доказать своим правительствам, что они не только поглощают астрономические военные бюджеты без всякой экономической выгоды, для собственных нужд, но и на что‐то пригодны. Беспрецедентная мода в мире на военные режимы (см. главу 12) породила перспективный рынок, питавшийся не только от щедрот сверхдержав, но и (после резкого взлета цен на нефть) из местных источников – доходов султанов и шейхов стран третьего мира, которые росли с невероятной быстротой. Экспортом оружия занимались все. Социалистические страны и некоторые переживавшие упадок капиталистические государства, как, например, Великобритания, кроме оружия, мало что могли предложить мировому рынку из конкурентоспособных товаров. В торговый оборот вовлекались не только тяжелые виды оружия, которые могли использовать лишь правительства. Эпоха повстанческих войн и терроризма породила массовый спрос на легкие, портативные, но не менее разрушительные и смертоносные виды оружия. Преступный мир больших городов в конце двадцатого века обеспечивал этой продукцией появившийся гражданский рынок. В этой обстановке названия израильского пистолета-пулемета “Узи”, русского автомата Калашникова и чешской взрывчатки “Семтекс” стали словами повседневного обихода.
Таким образом “холодная война” сделалась бесконечной. Малые войны между государствами-клиентами обеих сверхдержав продолжались и после прекращения прежних локальных конфликтов, вопреки желаниям тех, кто некогда их начал и теперь хотел закончить. Повстанцы движения УНИТА в Анголе продолжали воевать против своего правительства и после того, как ЮАР и Куба вывели свои войска из этой несчастной страны, а США и ООН отказали им в поддержке, признав легитимность противоположной стороны. У них не было перебоев с оружием. Республика Сомали, сначала получавшая оружие от русских, когда император Эфиопии поддерживал Соединенные Штаты, а затем от американцев, когда революционная Эфиопия перешла на сторону Москвы, после окончания “холодной войны” представляла собой охваченную голодом территорию. На ней ожесточенно воевали друг с другом враждующие кланы, у которых не было ничего, кроме неограниченного запаса винтовок, амуниции, мин и военной техники. Когда США и ООН начали поставлять туда продовольствие и предприняли попытки прекратить войну, это оказалось гораздо труднее, чем наводнить страну огнестрельным оружием. В Афганистане США в массовом масштабе поставляли антикоммунистически настроенным повстанцам переносные зенитные комплексы “Стрингер” и гранатометы, рассчитывая поколебать советское господство в воздухе. Когда русские вывели войска из Афганистана, война продолжалась, как будто ничего не произошло, за исключением того, что в отсутствие самолетов племена могли теперь использовать в своих интересах “Стрингеры”, которые они продавали с выгодой на международном рынке оружия. В отчаянии США предлагали выкупить их обратно по 100 тысяч долларов за штуку, однако не преуспели в этом (International Gerald Tribune, p. 24, 5/7/93; Repubblica, 6/4/94). Как воскликнул ученик гётевского чародея, “Die ich rief die Geister, werd’ ich nun nicht los”[81].
Окончание “холодной войны” внезапно уничтожило опоры, поддерживавшие весь международный порядок, а также в определенной степени (которая до сих пор неясна) и внутренние политические системы государств земного шара. После ее окончания в мире воцарился беспорядок и частичный развал, поскольку нечем было заменить эти опоры. Недолгое время тешившая умы американских политиков идея, что прежняя биполярная мировая система может быть заменена новым мировым порядком, опирающимся на единственную оставшуюся сверхдержаву, которая теперь выглядела сильней, чем когда‐либо раньше, очень скоро обнаружила свою несостоятельность. К миру, существовавшему до эпохи “холодной войны”, не могло быть возврата – слишком многое изменилось и слишком многое исчезло. Все межевые столбы рухнули, все карты должны были быть составлены заново. Политикам и экономистам, привыкшим к мировому порядку определенного типа, было трудно или даже невозможно понять природу проблем другого, изменившегося мира. В 1947 году США признали необходимость незамедлительной всеобъемлющей программы по восстановлению экономики стран Западной Европы, поскольку предполагаемые враги европейцев – коммунизм и СССР – были легко определимы. Экономические и политические последствия распада Советского Союза и социалистического блока в Восточной Европе оказались гораздо более драматичны, чем трудности, переживаемые Западной Европой, и могли быть чреваты еще более серьезными последствиями. Они были достаточно предсказуемы и даже очевидны в конце 1980‐х годов, но ни одна из процветающих экономик капитализма не осознала, что приближающийся кризис коммунистического блока несет мировую опасность и требует срочного и масштабного реагирования, поскольку его политические последствия были неясны. За исключением, возможно, Западной Германии, остальные страны реагировали на ситуацию очень вяло, однако и Германия недооценивала и вряд ли понимала природу новых проблем, что продемонстрировали трудности, возникшие во время присоединения бывшей ГДР.
Последствия окончания “холодной войны” в любом случае были бы огромны, даже если бы не совпали с серьезным кризисом мировой капиталистической экономики и распадом Советского Союза и его блока. Поскольку история изучает то, что произошло, а не то, что могло произойти, если бы обстоятельства сложились иначе, нет нужды рассматривать возможность другого сценария. Оказалось, что окончание “холодной войны” завершило не конкретный международный конфликт, а целую эпоху, и не только для Восточной Европы, но и для всего мира. Есть исторические моменты, которые даже их современники могут признать вехами, обозначающими конец эпохи. 1990‐е годы, безусловно, стали такой поворотной точкой. Однако, хотя всем было очевидно, что прежняя эра закончилась, перспективы на будущее были совершенно непредсказуемы.
Лишь одно обстоятельство казалось бесспорным в череде этих неопределенностей: исключительные, беспрецедентные, фундаментальные изменения, которым мировая экономика и, следовательно, человечество подверглись в период с начала “холодной войны”. Они, возможно, займут гораздо более важное место в исторических книгах, написанных в третьем тысячелетии, чем Корейская война, Берлинский и Кубинский кризисы, а также размещение “крылатых” ракет в Европе. К этим изменениям мы теперь обратимся.