Времена упадка
тых в производстве почти не сократилось. Но, несмотря на это, в «десятилетия кризиса» даже в благополучных странах количество безработных постоянно увеличивалось. С 1950 по 1970 год численность телефонисток, обслуживающих междугородние и международные линии в СШ^, сократилась на г2%, тогда как количество звонков увеличилось в пять раз. Для сравнения заметим, что с 1970 по 1980 год число телефонисток уменьшилось на 40 %, в то время как количество звонков утроилось (Technology, 1986, р.328). Занятость сокращалась как в абсолютных, так и в относительных цифрах, причем это происходило довольно быстро. Нарастание безработицы в эти десятилетия носило уже не циклический, а структурный характер. Потерянные рабочие места не возвращались, как в лучшие времена, а исчезали навсегда.
Это происходило не только потому, что новое международное разделение труда перемещало промышленность в другие страны и регионы, превращая старые индустриальные центры в «свалки ржавого железа» или урбанистические ландшафты без всяких признаков жизни. Динамика развития новых индустриальных стран действительно впечатляет. В середине 198о-х семь таких стран третьего мира потребляли 24% и выпускали 15% всей производимой в мире стали; данный показатель, среди прочих, представляется весьма весомым-. К тому же, и это вполне естественно, в мире свободного перемещения капиталов через государственные границы трудоемкие отрасли промышленности перемещаются из стран с высоким уровнем заработной платы в страны с низким ее уровнем, т. е. из богатых капиталистических центров типа США—на периферию. (Сказанное, разумеется, не касается рабочих-мигрантов.) Зачем выплачивать техасскую зарплату в Эль-Пасо, если на противоположном берегу реки, в мексиканском Хуаресе, тот же рабочий, пусть даже менее квалифицированный, обойдется в ю раз дешевле?
Но при этом даже страны, еще не вступившие или только вступившие в индустриализацию, подчинялись железной логике механизации, согласно которой рано или поздно самый дешевый человеческий труд становится дороже машинного. Столь же ощутимо на них воздействовали непререкаемые законы всемирной и неограниченной конкуренции. Каким бы дешевым ни был труд в Бразилии по сравнению с Детройтом и Вольфсбергом, автомобильная промышленность Сан-Паулу сталкивалась с той же проблемой нерентабельности человеческого труда, с которой были знакомы Мичиган и Нижняя Саксония. Во всяком случае, именно об этом говорили автору этих строк бразильские профсоюзные лидеры в 1992 году. Технологический прогресс позволяет бесконечно наращивать производительность и эффективность механического труда. С людьми все обстоит по-другому; чтобы убедиться в этом, дос* Речь идет о Китае, Южиой Корее, Индии, Мексике, Венесуэле, Бразилии, Аргеитиие (Pie/, 1992. р. 286—289).
•'Десятилетия кризиса» 441
таточно сопоставить увеличение скорости воздушных перевозок и улучшение мирового рекорда в беге на сто метров. В любом случае стоимость человеческого труда не может опускаться ниже признаваемого в данном обществе минимального уровня, необходимого для поддержания жизни. Люди плохо приспособлены к капиталистической системе производства. Чем выше уровень технологического развития, тем дороже человеческая составляющая производства по сравнению с машинной его составляющей.
Историческая трагедия «десятилетий кризиса» состояла в том, что производственная система избавлялась от человеческого труда гораздо быстрее, чем рыночная экономика создавала новые рабочие места. Этот процесс стимулировался международной конкуренцией, финансовым давлением на правительства, которые—прямо или косвенно—оставались самыми крупными работодателями, а также, особенно после 1980 года, господствовавшей в тот момент «теологией свободного рынка», требовавшей отдать наемных работников в полное распоряжение частных предпринимателей, которые по определению озабочены только материальной выгодой. Это, в частности, означало, что правительства и прочие публичные институты утрачивали статус «работодателя последней инстанции» (WorldLabour, 1989, p. 48). Упадок профсоюзного движения, ослабленного экономической депрессией и враждебностью неолиберальных правительств, лишь ускорил описанный процесс, поскольку прежде одной из главных задач профсоюзов являлось обеспечение права на работу. Мировая экономика продолжала развиваться, но автоматический механизм, отвечающий за создание новых рабочих мест для мужчин и женщин без специальной квалификации, рушился на глазах.
Сказанное можно пояснить, обратившись к примеру из другой области. Крестьянство, составлявшее большую часть населения в течение всей известной нам истории человечества, благодаря сельскохозяйственной революции оказалось ненужным, Б прежние времен? миллионы людей, чей труд на земле уже не требовался, с легкостью находили работу в другом месте, с одним только желанием работать и умением в новых условиях пользоваться старыми навыками, чтобы, например, выкопать канаву или построить стену, или же просто с желанием учиться в процессе работы. Но что произойдет с этими людьми, когда их труд в свою очередь станет ненужным?
Даже если некоторые из них сумеют переквалифицироваться и освоить навыки высокого порядка, запрашиваемые информационным обществом (для которых все чаще требуется высшее образование), таких рабочих мест все равно не хватит (Technology, 1986, p. j—9, 335)- И какой же в таком случае будет судьба крестьян третьего мира, в массовом порядке продолжающих покидать свои деревни?
В богатых капиталистических странах на тот момент уже существовала система социальной защиты, хотя людей, попадавших в постоянную зависимость от этой системы, ненавидели и презирали те, кто считал, что зарабаты-442 Времена упадка
вает себе на хлеб насущный в поте лица своего. В бедных странах такие люди приобщались к обширной «теневой» или «параллельной» экономике, в рамках которой мужчины, женщины и дети кое-как перебивались за счет мелких работ, услуг, уловок, покупок, продаж и воровства. В богатых странах они формировали все более отчужденный и изолированный «внеклассовый элемент», чьи проблемы de facto считались неразрешимыми, но вторичными, поскольку такие люди составляли хоть и постоянное, но все же меньшинство. Негритянское население СШ^ * стало хрестоматийным примером этого социального дна. Кроме того, «черная экономика» присутствовала и в богатых странах. Исследователи с удивлением обнаружили, что в начале 1990х годов 22 миллиона семей в Великобритании имели на руках более ю миллиардов фунтов стерлингов наличными, или в среднем 460 фунтов стерлингов на одну семью; этот показатель, как отмечалось, столь высок именно потому, что «черная экономика» в основном оперирует наличными деньгами.
II
Сочетание депрессии и повсеместной реструктуризации экономики, призванной упразднить человеческий труд, стало зловещим фоном «десятилетий кризиса». Уже целое поколение выросло в мире полной занятости с уверенностью, что ту или иную работу всегда можно будет найти. Если депрессия начала 198о-х вернула неуверенность в жизнь промышленных рабочих, то к началу 1990-х значительная часть «белых воротничков» и профессионалов среднего звена в таких странах, как Великобритания, тоже почувствовали, что ни работа, ни будущее для них не гарантированы. В то время около половины жителей наиболее процветающих регионов Великобритании допускали, что могут остаться без места. По м^ре того как старый образ жизни рушился (см. главы ю и и), люди теряли привычные жизненные ориентиры. Отнюдь не случайно «восемь из десяти самых громких Е истории Америки дел о серийных убийствах (...) расследовались в период, начинающийся с 1980 года». Подобные преступления совершались, как правило, белыми мужчинами от тридцати до сорока лет, «пережившими длительное одиночество, фрустрацию и гнев», зачастую сопровождаемые такими жизненными катастрофами, как потеря работы или развод*-. Едва ли случайным было и провоцировавшее
* Черные эмигранты, прибывающие в США из стран Карибского моря и Латинской Америки, в целом ведут себя подобно любой другой грунне эмигрантов и вытесняются с рынка труда не более, чем любые другие грунны.
** «Все это особенно верно {...)в отношении миллионов людей, которые, нрожив нолжизни на одном месте, вдруг снимаются и переезжают. Они нонадают в новое место, и если там приходится терять работу, то обращаться за помощью им просто не к кому».
«Десятилетия кризиса» 443
эти преступления «становление в СШ^ культуры ненависти» (Butterfield, 1991}- Эта ненависть хорошо различима в словах популярных песен igSo-x годов, а также просматривается в нарастающей жестокости фильмов и телепередач того времени.
Описанное чувство дезориентации и незащищенности привело к значительным разломам и сдвигам в политике развитых стран еще до того, как окончание «холодной войны» нарушило международное равновесие, на котором покоилась стабильность западных парламентских демократий. Во времена экономических неурядиц избиратели склонны винить в своих неприятностях правящий режим или партию, но новизна «десятилетий кризиса» заключалась в том, что антиправительственные выступления далеко не всегда шли на пользу оппозиции. Больше всего из-за этого потеряли западные социал-демократические и лейбористские партии, чей главный козырь — активная экономическая и социальная политика национальных правительств—утратил былую привлекательность, а традиционно поддерживавший их рабочий класс стал более разобщенным (см. главу ю). Уровень заработной платы внутри страны теперь гораздо более зависел от внешней конкуренции, а способность государства поддерживать его заметно снизилась. При этом депрессия расколола ряды традиционных сторонников социал-демократических партий. Одним рабочие места были (относительно) гарантированы, другие боялись их потерять, третьи трудились в исторически связанных с профсоюзами регионах и отраслях промышленности, четвертые работали в более стабильных новых отраслях и не испытывали на себе профсоюзного влияния, а пятые становились никому не нужными жертвами кризиса, превращаясь в маргиналов. Кроме того, с начала 197°-