Клод Леви-Стросс
Автор работы по газовой динамике, написанной при поддержке фонда Гуггенхайма, заявил, что задачи его исследования были в основном продиктованы нуждами военной промышленности. С этой точки зрения подтверждение следствий общей теории относительности Эйнштейна является просто увеличением «точности баллистических ракет за счет объяснения незначительных гравитационных эффектов». Иначе говоря, после Второй мировой войны физики вплотную занялись проблемами, имеющими практическое роенное зна гение.
Маргарет Жаков (i993, P- 66 — 6/)
I
Никогда раньше наука не развивалась столь бурно, а повседневная жизнь не была столь зависима от научно-технического прогресса, как в двадцатом веке. Но ни в одну историческую эпоху после отречения Галилея человек не находился в более сложных отношениях с наукой. А значит, историку двадцатого века придется искать объяснение этому парадоксу. Но для начала необходимо рассмотреть указанный феномен более детально.
В 19Ю году общее количество немецких и британских физиков и химиков составляло около восьми тысяч. К концу 198о-х годов во всем мире число уче-55 О Времена упадка
ных и инженеров, занятых в различного рода исследовательских проектах, достигло пяти миллионов. Около миллиона ученых проживало в США, ведущей научной державе, и несколько больше—в Европе *. При этом даже в развитых странах относительное число ученых оставалось незначительным. А вот абсолютное число выросло весьма существенно — с 1970 года оно увеличилось (даже в развитых странах) примерно в два раза. К концу igSo-x годов ученые образовали своего рода «вершину айсберга» научно-технических кадров, порожденных невиданной революцией в образовании второй половины двадцатого века (см. главу ю). Ученые составляли около 2% всего населения земного шара и примерно 5% населения США (UNESCO, 1991, Table 5.1). «Пропуском» в академический мир являлась защита кандидатской диссертации, ставшей критерием принадлежности к научной среде. В 1980-6 годы в развитых странах Запада в год в среднем защищалось 130—140 таких диссертаций на миллион жителей (Observatoire, 199*) · Даже наименее социально ориентированные развитые страны выделяли на научные исследования астрономические суммы (в основном из общественных фондов). Ведь до начала 198о-х годов только США имели возможность в одиночку проводить дорогостоящие фундаментальные исследования. Появились и некоторые новшества. В частности, хотя 90 % научных работ (число которых удваивалось каждые два года) публиковались на четырех основных языках—английском, русском, немецком и французском,—европейская наука в двадцатом веке пришла в упадок. В «эпоху катастроф», и особенно в период краткого триумфа фашизма, центр тяжести научных исследований переместился в США, где он пребывает и поныне. Если с 1900 по 1933 Г°Д американским ученым было присуждено только семь Нобелевских премий за открытия в области естественных наук, то с 1933 по 1970 — уже семьдесят семь. Некоторые страны, изначально являвшиеся поселениями европейских колонистов,—например, Канала Австралия и еще недостаточно
оцененная Аргентина **—также стали центрами независимых научных исследований. Ряд других стран (например, Новая Зеландия и ЮАР) по территориальным или политическим соображениям приглашали исследователей из-за рубежа. Количество ученых значительно выросло и за пределами Европы — в частности, в странах Восточной Азии и в Индии. До 1945 года только одному ученому из стран Азии была присуждена Нобелевская премия за открытия в области естественных наук (Ч. Раман—премия по физике, 1930 год). После 1946 года премии получили уже более десяти ученых из Японии, Китая, Индии и Пакистана. Но и этот небывалый рост числа премий не дает полной картины
* Еще больше ученых (около 1,5 миллиона) насчитывал бывший СССР. Впрочем, возможно, советских ученых нельзя приравнивать к ученым других стран.
** Три Нобелевские премии за открытия в области естественных наук с 1947 года.
Маги и ихученики
развития науки в странах Азии. Таким же образом количество Нобелевских премий, присужденных американским ученым до 1933 года, лишь косвенно свидетельствовало об успехах науки в США. Но наряду с этим в конце двадцатого века абсолютное и особенно относительное число ученых ряда стран оставалось достаточно низким. Речь идет прежде всего о странах Африки и Латинской Америки.
Необходимо также отметить, что не менее трети лауреатов Нобелевской премии из стран Азии проживали в США (двадцать семь американских лауреатов Нобелевской премии — иммигранты в первом поколении) . Тем временем мир становился все более глобальным. Ученые теперь говорили на одном языке и использовали единую методологию. В результате научные исследования парадоксальным образом сконцентрировались в нескольких центрах, обладающих необходимыми финансовыми возможностями. Эти центры в основном находились в высокоразвитых и богатых странах — прежде всего в СШ^. В «эпоху катастроф» талантливые ученые покидали Европу по политическим соображениям. После 1945 года ученые иммигрировали из бедных стран в богатые уже по экономическим причинам * . Все это вполне естественно, поскольку с начала 1970-х годов доля расходов развитых капиталистических стран на науку составляла три четверти общемировых расходов в этой области. Для сравнения: бедные («развивающиеся») страны тратили на науку не более 2— з°/° (UN World Social Situation, 1989, p. 103).
Но и в развитых странах научные центры располагались достаточно компактно. Это произошло отчасти из-за концентрации ресурсов и исследователей (повышавшей эффективность научной деятельности), а отчасти из-за возникновения иерархии или, скорее, олигархии научных учреждений. Олигархия появилась благодаря небывалому распространению высшего образования в двадцатом веке. В 1950-е и 1960-6 годы половина кандидатских диссертаций з СШ^ защищались в пятидесяти наиболее престижных университетах. В эти университеты постепенно приезжали работать самые талантливые молодые ученые. В мире демократии и популизма ученые являлись элитой, сконцентрированной в нескольких научных центрах, получавших необходимое финансирование. Ученые как вид тяготели к образованию групп, поскольку общение — потребность обсуждать свою работу — было важнейшей составляющей их деятельности. Со временем научная деятельность становилась все более непонятной для неученых. Неученые в свою очередь отчаянно пытались разобраться в проблемах современной науки. Для этого существовало огромное число научно-популярных работ (которые иногда писали да* Временная «утечка мозгов» из США наблюдалась разве что во времена маккартизма. Стоит отметить значительные точечные «утечки» но политическим соображениям из стран советской сферы влияния (Венгрия 1956-го, Польша и Чехословакия 1968го, Китай и СССР в конце igSo-x), ке ненрекращающуюся эмиграцию учен^1х из Восточной в Западную Германию. а также
Времена упадка
же крупные ученые). Интересно, что с ростом специализации уже сами исследователи требовали от научных статей не только изложения результатов, но и подробного их объяснения.
Значение научных открытий для всех сфер человеческой деятельности в двадцатом веке очень велико. Но фундаментальная наука, т. е. знание, не выводимое из непосредственного опыта и не подлежащее использованию и пониманию без долгих лет обучения (завершающегося эзотерической аспирантурой), до конца девятнадцатого века не имела широкого практического применения. При этом уже в семнадцатом веке физика и математика руководили инженерной мыслью. К середине Викторианской эпохи работа промышленности и средств связи опиралась на открытия в области химии и электричества конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века. Научные исследования считались необходимым условием развития новых технологий. В девятнадцатом веке новые технологии, основанные на научных достижениях своего времени,
получили достаточно широкое распространение- Но практики того времени не очень хорошо представляли себе, как использовать передовые научные теории. Разве что, когда представлялся случай, они превращали теории в идеологию. Так было с законами Ньютона в восемнадцатом веке и с теорией Дарвина — в девятнадцатом. При этом во многих сферах своей деятельности человек все еще руководствовался только опытом, экспериментом, навыками, просвещенным здравым смыслом и, в лучшем случае, результатами систематического распространения знаний о передовых на-тот момент научных методах и технологиях. Так обстояли дела в сельском хозяйстве, строительстве и медицине, а также во многих других областях человеческой деятельности, обеспечивавших необходимые повседневные нужды или потребность в роскоши.
Но примерно в 1970-х годах происходят значительные изменения. В «эпоху империй» на практике начинают применяться не только научные открытия прошлого (благодаря которым были созданы, например, автомобили, самолеты, радио и кино), но и современные научные теории—в частности, теория относительности, квантовая теория и генетика. Самые эзотерические и революционные научные открытия теперь мгновенно находят практическое применение. Примером тому служат такие изобретения, как беспроводный телеграф или рентген, созданные благодаря научным открытиям конца девятнадцатого века. Фундаментальная наука «короткого двадцатого века» появилась еще до 1914 года, и высокие технологии были в ней заложены с самого начала. (Впрочем, во многих уголках земного шара даже во второй половине двадцатого века в повседневной жизни люди прекрасно обходились без достижений современной науки.)
Так обстоят дела и сегодня. Как мы уже видели в главе д, высокие технологии, осповапп^хе па результатах совремепп^хх фупдамептальп^хх исследова-Маги и их ученики 553
ний, вызвали экономический бум второй половины двадцатого века — и не только в развитых странах. Без новейших открытий генетики Индия и Индонезия не сумели бы обеспечить продуктами питания быстро растущее население своих стран. К концу двадцатого века в сельском хозяйстве и медицине стали широко использоваться достижения биологии. И все эти порожденные фундаментальными открытиями высокие технологии были совершенно непонятны для рядовых граждан даже наиболее развитых стран. Теперь едва ли несколько десятков или, в лучшем случае, сотен человек на всем земном шаре с самого начала понимали возможное практическое применение какого-либо научного открытия. Когда в 1938 году немецкий физик Отто Ган открыл деление атомного ядра, даже наиболее сведущие в этой области ученые, в частности великий Нильс Бор (1885—1962), сомневались, что у этого открытия может быть практическое применение в мирное или военное время—по крайней мере, в ближайшем будущем. И если бы физики, догадавшиеся, как испо