По мере того как приближалось третье тысячелетие, становилось все более очевидным, что важнейшая задача современности состоит не в том, чтобы злорадствовать по поводу краха советского коммунизма, но в том, чтобы вновь проанализировать врожденные пороки капитализма. Как нужпо изменить капиталистическую систему, чтобы от них избавиться? Поскольку, как заметил Джозеф Шумпетер по поводу циклических флуктуации капиталистической экономики, «они не похожи на миндалины, которые можно лечить отдельно от всего организма; они подобны биению сердца и сродни самой сущности организма, в котором функционируют» (Schumpeter, 1939,1, v).
V
Западные обозреватели отреагировали на распад советской системы, немедленно заявив о вечном триумфе капитализма и либеральной демократии — некоторые не особенно проницательные американские аналитики склонны смешивать эти два понятия. Ибо даже если капитализм конца «короткого двадцатого века» переживал не лучшие времена, коммунизм советского типа, несомненно, был мертв и ,чр яд ли мог возродиться. С другой стороны, ни один аналитик начала iqgo-x годов не смотрел на будущее либеральной демократии столь же оптимистично, как на будущее капитализма. С некоторой долей уверенности можпо было констатировать лишь то, что большинство государств (за исключением немногочисленных фундаменталистских режимов) продолжают заявлять о своей глубочайшей приверженности демократическим идеям, организуют более или менее свободные выборы и порой терпят формальную оппозицию, понимаемую, впрочем, по-разному*.
* Так, один синганурский дипломах говорил мне, что развивающимся странам нойдет на пользу некоторая «отсрочка» в утверждении демократии. Когда же демократия наконец устоится, она будет не столь либеральной, как на Занаде, но более авхорихарной, делающей унор скорее на общественное благо, нежели на нрава личности. Для такой демократии будет характерно наличие одной-единсхвенной доминирующей партии и—почти всегда—ценхрализованной бюрократии и «сильной
государственной власти».
О О 4 Времена упадка
И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших ю—15 лет. Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или Испания, не могут быть уверены, что сохранятся в качестве единых государств через ю—is лет; значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов.
И тем не менее выделить основные черты международного политического ландшафта не так уж сложно. Прежде всего, неоднократно отмечалось ослабление роли национального государства— основного политического института со времен «эпохи революции». Причиной тому служила прежняя монополия национального государства на власть и законность, а также концентрация в руках государства различного рода политических инициатив. Ныне его роль оказалась подорванной как изнутри, так и извне. Государство постепенно уступало свои полномочия и функции различным наднациональным образованиям. К тому же распад крупных государств и империй породил множество мелких государств, слишком слабых, чтобы отстаивать свои интересы в эпоху международной анархии. В довершение всего национальные государства теряли монополию на эффективную власть и свои исторические привилегии в рамках собственных границ. Об этом свидетельствует, в частности, развитие частных охранных агентств и курьерских служб, конкурирующих с охранными и почтовыми услугами, которые прежде практически повсеместно осуществляло государство.
Впрочем, государство отнюдь не становилось ненужным, а его деятельность нельзя было считать полностью неэффективной. В каком-то смысле способность национального государства контролировать своих граждан и влиять на их деятельность значительно возросла благодаря современным технологиям. Большинство финансовых и административных трансакций, совершаемых гражданами (за исключением мелких наличных платежей), теперь заносилось в компьютер, а любые виды коммуникаций (кроме частной беседы двух людей на открытом воздухе) стало возможным перехватить и записать. Кроме того, само положение государства изменилось. С начала восемнадцатого века до второй половины двадцатого национальное государство практически непрерывно расширяло сферу своего влияния, возможности и функции.
В этом по большей части и состоял процесс «модернизации». Во всех типах режимов— либеральных, консервативных, социал-демократических, фашистских или коммунистических— жизнь граждан практически полностью определялась (за исключением периодов межгосударственных конфликтов) деятельностью или бездействием государства. Даже воздействие на
На пути к третьему тысячелетию
граждан глобального экономического бума или Великой депрессии благодаря политике государства и его институтов носило опосредованный характер*. В конце двадцатого века национальное государство пытается защититься от влияния мировой экономики, которую оно теперь не в состоянии контролировать, а также от международных институтов, созданных ради преодоления его внешнеполитических слабостей. Оно стремится преодолеть свою очевидную неспособность оказывать гражданам те услуги, которые не сложно было оказывать еще несколько десятилетий назад, а также неготовность выполнять свою основную функцию — поддерживать общественный порядок и законность. А поскольку в процессе своего развития национальное государство взяло на себя и централизовало слишком много разнообразных функций, а также установило для себя весьма высокие стандарты общественного порядка и контроля, то неспособность поддерживать их на прежнем уровне оказалась вдвойне мучительной.
Тем не менее государство (или иная форма власти, представляющей общественные интересы) оставалось как никогда необходимым — прежде всего из-за потребности компенсировать последствия социального и экологического неравенства, порождаемого рыночной экономикой. Кроме того, оно, как это показал опыт реформирования капитализма в 1940-6 годы, оставалось востребованным в силу желания обеспечить удовлетворительную работу экономики. Сложно представить, что бы произошло с населением большинства развитых стран без государственных субсидий и перераспределения национального дохода. Ведь экономика этих стран базировалась на постоянно сжимающемся фундаменте работающей части населения, «зажатого» между растущим числом людей, труд которых не востребован высокотехнологичной экономикой, и все
увеличивающейся долей неработающих пенсионеров. Нелепо даже предположить, что граждане Европейского союза, чей совокупный доход на душу на/.аления с ig?1-' по 1990 год вырос на 8о%, в 1990 году обладали бы более низким уровнем дохода и благосостояния чем тот, который считался само собой разумеющимся в 1970 году (World Tables, iggi, p. 8—9)- Но такая ситуация стала возможна прежде всего благодаря поддержке государства. Предположим — а такой сценарий вполне вероятен,— что в результате тенденций, существующих уже сейчас, через двадцать лет появятся экономические системы, в которых работает только четверть населения, а национальный доход в два раза превышает сегодняшний. Кто, кроме государства, сумеет обеспечить минимум дохода и благосостояния для всех? Кто сможет про- По мнению Байроха, тот факт, что в igso-e годы швейцарский ВНП на душу населения унал, а шведский вырос (несмотря на то что Великая депрессия для Швейцарии оказалась менее болезненной), «в значительной стенени объясняется социальноэкономическими мерами, предпринятыми правительством Швеции, и отсутствием таковых со стороны властей Швейцарии» (Bairoch, 1993, Р- 9).
О О О Времена упадка
тивостоять сползанию в неравенство, столь явно наметившемуся в «десятилетия кризиса»? Судя по опыту 1970—i98o-x годов, отнюдь не свободный рынок. Если эти десятилетия чему-то нас научили, так это тому, что крупнейшей глобальной политической проблемой, и особенно в развитых странах, было не умножение национального богатства, а его перераспределение в интересах всего населения. Сказанное справедливо даже для «бедных» стран, добивающихся ускоренного экономического роста. ВНП на душу населения в Бразилии, этом оплоте социального неравенства, в 1939 году почти в 2,5 раза превышал ВНП Шри-Ланки, а в конце rgSo-x — почти в 6 раз. Но в Шри-Ланке, которая до конца igyo-x субсидировала сельскохозяйственное производство, а также предоставляла своим гражданам бесплатное образование и медицинское обслуживание, новорожденный в среднем имел возможность прожить на несколько лет больше, чем в Бразилии. В 1969 году детская смертность в Бразилии была в 2 раза выше, чем в Шри-Ланке, а в 1989 году—уже в з раза выше (World Tables, p. 144—147,524—527). Процент неграмотных бразильцев в 1989 году в 2 раза превышал соответствующий показатель Шри-Ланки.
И потому именно распределение, а не экономический рост станет крупнейшей политической проблемой нового тысячелетия. Нерыночное выделение ресурсов или, по крайней мере, безжалостное ограничение деятельности рынка совершенно необходимы для предотвращения надвигающегося экономического кризиса. То есть судьба человечества в третьем тысячелетии будет зависеть от восстановления систем общественного регулирования. '.
VI
В этой связи возникают две основные проблемы. Какими будут природа и сфера компетенции новых органов, принимающих решения? Будут ли они наднациональными, национальными, региональными, глобальными? Или же речь будет идти о той или иной комбинации всех этих уровней? И как будет строиться их взаимодействие с народами, судьбу которых они стремятся решать? Первая проблема носит в целом технический характер, поскольку необходимые органы власти на данный момент уже существуют, как существуют в теории — но не на практике — модели взаимодействия между ними. Расширяющийся Европейск