ось лишь там, где нужно было вырабатывать или одобрять важные и спорные решения исполнительной власти, и главной задачей правительства было формирование или поддержание нужного числа сторонников, поскольку (за исключением Америки) исполнительная власть в парламентских государствах обычно не избиралась путем прямых выборов. В государствах с ограниченным избирательным правом (т. е. там, где электорат в основном состоит из обеспеченного, обладающего властью или влиянием меньшинства) это можно было сделать с помощью общественных договоренностей по вопросам «национальных интересов», а также используя патронажные ресурсы.
Двадцатый век увеличил количество случаев, когда от правительств требовалось управлять. Тот род государства, который ограничивает себя выработкой основных правил бизнеса и гражданского общества, а полиции, тюрьмам и вооруженным силам ставит задачей защиту от внутренней и внешней угрозы—«государство—ночной сторож»,—так же устарел, как и тот ночной сторож, который породил эту метафору.
Четвертым условием являлось богатство и процветание. Демократии 192о-х годов рухнули под напором революции и контрреволюции (Венгрия, Италия, Португалия) или национальных конфликтов (Польша, Югославия), демократии 193О-х годов — в результате депрессии. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь сравнить политическую атмосферу Веймарской республики и Австрии 1920-х годов с обстановкой в Федеративной Республике Германии и Австрии после 1945 года. Даже национальными конфликтами стало легче управлять (до тех пор покг политики каждой партии меньшинства могли питаться из общей государственной кормушки). В этом, в частности, заключался секрет могущества Аграрной партии в Чехословакии — единственной подлинной демократии в Восточной и Центральной Европе: она обещала распределение благ независимо от этнических границ. Но в igso-e годы даже Чехословакия не смогла больше удержать вместе чехов, словаков, немцев, венгров и украинцев.
В подобных условиях демократия превратилась в механизм оформления разногласий между непримиримыми группами. Очень часто даже в самых благоприятных обстоятельствах она вообще не создавала стабильной основы для демократического правления, особенно когда теория демократического представительства выражалась в наиболее жестких версиях пропорциональ-
«Эпоха катастроф»
ного представительства*. Когда во времена кризиса оказалось невозможно достижение парламентского большинства, как это произошло в Германии (в отличие от Великобритании**), желание изменить положение вещей стало преобладающим. Даже в стабильных демократиях допускаемые этой системой политические разногласия многие граждане считают издержками, а не преимуществами демократии. Сама стилистика политики предполагает, что кандидаты и партии являются представителями общенациональных, а не узкопартийных интересов. Во времена кризиса издержки этой системы казались непреодолимыми, а преимущества сомнительными.
При таких обстоятельствах нетрудно понять, что парламентская демократия в государствах-преемниках прежних империй, так же как и в большинстве стран Средиземноморья и Латинской Америки, была чахлым цветком, растущим на голых камнях. Самый сильный аргумент в ее пользу, заключающийся в том, что, как бы она ни была плоха, демократия все же лучше любой альтернативной системы, неубедителен. В период между Первой и Второй мировыми войнами он только изредка звучал реалистично. Но даже в речах защитников демократии не было уверенности. Ее отступление казалось неизбежным, и даже в Соединенных Штатах авторитетные, однако излишне мрачные наблюдатели предполагали, что «такое может случиться и здесь» (Sinclair Lewis, J935)- Никто серьезно не предсказывал и не ожидал ее послевоенного расцвета, а еще менее ее возвращения, даже на короткое время, в качестве преобладающей формы правления повсеместно на земном шаре в начале 1990-х годов. Для тех, кто оглядывался назад из этого времени на период между мировыми войнами, отступление либеральных политических систем казалось кратким перерывом в их неуклонном покорении земного шара. К сожалению, с приходом нового тысячелетия противоречия политической демократии больше не кажутся безвозвратно ушедшими в прошлое и может случиться так, что мир вновь вступит в период, когда ее преимущества больше не будут выглядеть такими же очевидными, как в период 1950—I99O годов.
* Бесконечные преобразования демократических выборных систем — нронорциональные или иные выборы — это все попытки создать и поддерживать устойчивое большинство, обеспечивающее стабильность правительства в политических системах, которые по своей природе пре -пятствуют этому.
** В Великобритании отказ от принятия любой формы нронорционального представительства («победитель получает все») поддержал двухпартийную систему и оттеснил на периферию другие партии — нанример, влиятельную со времен Первой мировой войны либеральную партию, хотя она продолжала стабильно получать ю% всех голосов (как произошло и в 1992 году). В Германии нронорциональная система, хотя и предоставляла некоторые преимущества крупным партиям, тем не менее из няти значительных и около дюжины мелких группировок не создала ни одной, которая бы получила хотя бы треть мест (за исключением нацистов в 1932 году). Если не было набрано большинства, конституция обеспечивала временное осуществление руководства иснолнительной властью, т. е. нриостановление демократии.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Для юных, взрывных, как петарды, поэтов Завтра—высоких идей вдохновенье, Прогулки у озера в сумерках летних, Сегодня—сраженье.
У. X. Оден, «Испания», 1937
Дорогая мама, из всех людей, которых я знаю, ты единственная, кто сможет меня понять, и самые последние мои мысли о тебе. Не вини никого в моей смерти, я сам выбрал свою судьбу.
Не знаю, о чем писать. Голова ясная, но не могу найти нужных слов. Я занял свое место в Армии освобождения и умираю, когда уже начал сиять свет победы (...) Очень гкоро вместе с двадцатью тремя другими товарищами меня расстреляют.
После войны ты должна обратиться за пенсией. Тебе позволят взять мои вещи из тюрьмы, я оставил себе только отцовскую нижнюю рубашку, потому что не хочу дрожать от холода (...)
Еще раз до свиданья. Крепись!
Твой сын Спартаке
Спартака Фонтана, резчик по металлу, 22 года, член французского Сопротивления, группа Мисака Манукяна, 1944 (Lettere, p. зоб)
I
Опросы общественного мнения родились в Америке в 193о-е годы, поскольку методика распространения выборочных исследований рынка на политику, по существу, началась с опросов Джорджа Гэллапа в 1936 году. Среди ранних результатов этой новой методики есть один, который удивил бы всех американских президентов, предшественников Франклина Д. Рузвельта, и, без со-
«Эпоха катастроф»
мнения, могущий удивить читателей, выросших после Второй мировой вой ны. Из опроса американцев в январе 1939 года на тему, кого в случае войны между Советским Союзом и Германией они хотят видеть победителем, 8з % пожелали победы СССР, а 17%—Германии (Miller, 1989, р. 283—284). В век конфронтации между антикапиталистическим коммунизмом, олицетворением которого являлся СССР, и антикоммунистическим капитализмом, главным представителем которого были США, ничто не выглядит более невероятным, чем это выражение симпатии к стране, являвшейся колыбелью мировой революции или, по крайней мере, предпочтение ее явно антикоммунистическому государству, чья экономика носила все признаки капитализма. Это тем более странно, что сталинская тирания в СССР в то время находилась, по всеобщему мнению, в своей самой жестокой стадии.
Конечно, такая историческая ситуация была исключительной и сравнительно кратковременной. Она длилась с 1933 года (когда США официально признали СССР) по 1947 год (тогда, в начале «холодной войны», два идеологических лагеря встретились лицом к лицу как враги), но реально продолжалась с 1935 н° Г945 год. Другими словами, ее определяющим фактором стал расцвет и
падение гитлеровской Германии (1933—*945) (см. главу 4)> против которой объединились США и СССР, поскольку считали ее еще более опасной, чем каждая из этих держав считала другую. Причины подобного альянса выходят за рамки традиционных международных отношений.
Именно благодаря им стал возможен стсль важный союз совершенно несовместимых в иных случаях государств и движений, который в итоге победил во Второй мировой войне. В конечном счете союз против Германии смог сложиться потому, что последняя была не просто государством, неудовлетворенным своим положением в мире, но государством, чья политика и честолюбивые замыслы определялись ее идеологией, т. е. тем, что она являлась фашистской державой. До тех пор пока этого старались не замечать или не придавали этому должного значения, привычные расчеты в духе realpolitik оправдывались. Можно было выступать чротив Германии или дружить с ней, стараться нейтрализовать ее или, если возникнет необходимость, воевать с ней, в зависимости от интересов государственной политики и общей ситуации. Фактически в те или иные периоды с 1933 по 1941 год все главные участники международной игры вели себя по отношению к Германии именно таким образом. Лондон и Париж проводили политику умиротворения Берлина (т. е. обещали уступки за чужой счет), Москва сменила противостояние на дружественный нейтралитет в ответ на территориальные приоб ретения, и даже Италия и Япония, чьи интересы объединяли их с Германией, обнаружили в 1939 году, что эти же интересы заставляют их оставаться в стороне на первых этапах Второй мировой войны. Однако гитлеровская логика ведения войны в конечном итоге втянула в нее всех, включая США.
Против общего врага 159
По мере того как проходили 193 О-е годы, становилось все более очевидно, что на карту ставится нечто большее, чем относительный баланс сил между нациями-государствами, образовывавшими международную (т. е. главным образом европейскую) систему. Безусловно, политику Запада—от СССР и Европы до Американского континента—можпо лучше всего понять, представив ее себе не как состязание государств, а как международную идеологическую гражданскую войну. Хотя, как мы увидим дальше, это вряд ли поможет понять политику Африки и Азии, на которую преобладающее влияние оказывал колониализм (см. главу у). Как оказалось, решающий водораздел в этой гражданской войне проходил не между капитализмом как таковым и коммунистической социальной революцией, а между противоположными идеологическими семействами: с одной стороны, потомками Просвещения восемнадцатого века и великих революций, включая, безусловно, русскую революцию, с другой—их оппонентами. Короче говоря, граница пролегла не между капитализмом и коммунизмом, а между понятиями, которые девятнадцатый век определил как «прогресс» и «реакция» (хотя эти термины были уже не совсем применимы).