Во втором случае перед нами гимназический учитель 39 лет из Гамбурга, не женатый, проживавший у матери и в 1896 году прибывший в качестве неврастеника на пять месяцев в Арвайлер. По его сообщению, он онанировал «с самой ранней юности» до последнего времени; кроме того, в 1882 году вследствие инфекции у него появился «гнойничок» на пенисе, а в 1888 году с ним случилась белая горячка. Однако начало своей неврастении он датировал брюшным тифом, которым он заболел в 1890 году и следствием которого стали тяжелые нарушения пищеварения.
«С того времени он очень внимательно наблюдал за собой, кроме того, с тех пор как его мать, с которой он проживал, заболела меланхолией, много общался с психиатрами и немало узнал от них о таких вещах как неврастения, паралич мозга и наиболее частые причины подобных явлений. Уже давно считал себя неврастеником и боязливо избегал удовольствий и развлечений».
Неврастения выражается у него не в определенных физических симптомах, а в легкой утомляемости и депрессии, и прежде всего в неспособности принять решение о помолвке: «Состояние ухудшилось вследствие чрезмерных упражнений и гимнастики, а еще более вследствие помолвки, которую пациент из-за длительных колебаний и нерешительности очень долго отодвигал». Дело было тем более щекотливым, что невестой в данном случае была дочь директора школы, где он работал. У него было ощущение, что его хотели с ней сосватать; «его сажали за стол напротив нее, и однажды мать сказала: “Доктор И. так плохо спит, ну вот, это моя дочь”». Один из коллег ему предсказывал, что он потеряет место, если в скором времени не примет решение; к тому же он опасался, что «общество выживет его из Гамбурга», если он не женится на дочери директора. Эта напряженная ситуация, очевидно, стала для него острым поводом бегства сначала в болезнь, а затем и в Арвайлер. В Арвайлере врач записывает, что сон пациента «нарушен вследствие сексуального возбуждения». «Вообще создается впечатление, что мысли пациента много вращаются в этой сфере».
Один из психиатров, с которыми он свел знакомство, заподозрил у него «начинающийся паралич мозга». В то время, имея такие страхи, было успокоением знать о себе, что ты – чистый неврастеник, и неврастения твоя является исключительно следствием онанизма. Может, именно поэтому учитель подчеркивал, что он онанировал «с самого раннего детства». Если бы ему очень хотелось избавиться от онанизма, он стремился бы к браку, однако именно этого он избегал. Хотя мысли его были заняты сексуальными фантазиями, он в то же время не чувствовал себя созревшим для брака и боялся, что болен венерической болезнью. Здесь, как и во многих других случаях, онанизм кажется не причиной расстройства, а скорее средством, которое трансформирует разного рода тревоги в неврастению и переводит их таким образом в устойчивое хроническое состояние, которому можно дать название и держать под контролем. Хроническое беспокойство вследствие онанизма и здесь кажется частью ярко выраженной зацикленности на себе и феноменом эпохи, в которой хотя и бушевали страхи перед «рукоблудием», однако же никто не был уверен в характере и степени его пагубности.
Последний пример – из низших слоев общества: в 1909 году холостой сапожник, 24 лет, из берлинского района Шёнеберг отправился в Шарите, где ему поставили диагноз «ипохондрическая неврастения с тревожными аффектами». Он сообщает, что его родители «нервнобольные» и сам он «нервнобольной». Он чувствует себя больным уже два года и страдает от продолжительной головной боли. С прошлого года у него случаются ночные поллюции, иногда 2 раза подряд. Он почти лишился сна; чувствует «зуд в пенисе, но без эрекции».
«По ночам у него возникает ощущение, как будто его мысли отделяются от него и парят в воздухе; это случается, когда он думает о своей нервной болезни. […] Когда он выходит на улицу, его ослепляют огни; если приближаются повозки, он вздрагивает и пугается […]. Тогда он боится потерять рассудок. Не может выносить уличный шум. […] Утомление после работы и в особенности после семяизлияний (sic!); потом сразу приходят печаль и тревога. Он уже не справляется с работой. С тех пор по-настоящему не смеется. Много работал с гомеопатическими средствами».
«Упрекает» ли он себя – спрашивает врач. – «Да». – «За что?» – «Что я не был просвещен об этом прежде, в родительском доме. О половых процессах – мастурбации». Нет никаких указаний на то, чтобы врач развеял его тревоги. История болезни показывает, что страх большого города и нетерпимость к шуму могли в то время переживаться как сопровождающие явления глубокой сексуальной неуверенности, и что такой опыт не ограничивался буржуазным обществом. В этом случае не родители наводят страх перед онанизмом – наоборот, пациент обвиняет их в том, что они его не «просветили». Псевдопросвещение о скверных последствиях онанизма в низших слоях общества кажется в то время еще чем-то новым, не таким, чему бы учили родители. Иначе трудно было бы представить, что курьер из Франкфурта – еще один пациент Шарите в тот же период времени – в юности без всяких помех мог онанировать до 12 раз (см. примеч. 119).
Панический ужас перед «рукоблудием» идет из XVIII столетия. В течение XIX века страх перед онанизмом явно вышел далеко за пределы медицинских и педагогических кругов. Этот процесс до сих не получил удовлетворительного объяснения, да и потребность в его объяснении еще не осознана. Ветхий Завет с его проклятиями в адрес Онана ничего не объясняет, враждебность к сексу викторианской эпохи в общей ее форме принадлежит к царству легенд, а таких обвинителей онанизма как Тиссо[134] в конце XIX века уже давно нельзя было цитировать. С позиций материалистической медицины модерна разницы между онанизмом и половым сношением в воздействии на организм, собственно, быть не могло. Живучесть и распространение фобии вряд ли можно было бы объяснить, если бы онанизм во всей полноте своих одиноких фантазий не был так подвержен тревогам. Между медицинской литературой и живым опытом был явно запущен фатальный взаимообмен: об этом свидетельствуют многие сообщения пациентов.
Здесь нужно вспомнить одну очень простую вещь, а именно, что со второй половины XIX века, когда повсюду стал доступен дешевый каменный уголь и холод уже не вынуждал людей тесниться друг к другу, телесная дистанция между людьми выросла как никогда прежде. Только теперь, когда все больше молодых людей стали спать в одиночку, мир онанических фантазий мог широко развернуться и обрести свою тревожную навязчивость. В то же время сексуальная фантазия стимулировалась с другой стороны. Благодаря общему увеличению телесной дистанции между людьми, сокращение этой дистанции в сексе приобрело черты чего-то экзотического и даже извращенного, что еще больше будоражило и возбуждало фантазию. В то время, когда люди еще постоянно и с головы до ног были упакованы в одежду, представление о голой коже несло в себе мощный заряд, что трудно постичь сегодня. Одиночество онанизма позволяло разыгрывать такие фантазии без всякого предела и стимулировать их в повышенном темпе. Молодой человек невольно доходил до границ своей потенции и переживал фрустрацию, которая разрушала весь мир фантазий и оставляла после себя нервозное бессилие, знакомое многим неврастеникам.
Онанизм поставлял тогда массу материала для тяжелых размышлений, усиливавших напряжение. Чем больше о нем думали, тем меньше уверенности было в том, насколько он действительно опасен. Разве с физиологической точки зрения онанизм не был равен половому сношению, а это последнее разве не считалось естественным и здоровым? Одни сведения усиливали страх, другие развеивали его. В зависимости от того, что было в данный момент актуальным – желание онанировать или разочарование от него – невротик колебался в ту или иную сторону. Даже для такого человека, как Фрейд «вопрос о вреде онанизма» был неприятен, потому что здесь он и сам терял уверенность. Так, его раздражало, что «весь мир», кажется, «ничто кроме онанизма не интересует». Однажды он назвал мастурбацию «первичным пристрастием», а никотиновую зависимость – его заменой (см. примеч. 120). Однако медицина того времени оставляла и проблески надежды. Этим отчасти объясняется, что многие пациенты столь вызывающе и подробно начинали рассказывать о своих проблемах с онанизмом, хотя тема эта считалась в высшей степени «неловкой». Ее обсуждение и рефлексия, видимо, несли в себе некое освобождение, и пациент лелеял надежду узнать что-то утешительное.
Однако ответы врачей были почти всегда неоднозначны. Для литературы по неврастении типичны обходные маневры в обсуждении онанизма, причем иногда они кажутся тактически просчитанной игрой. Постоянно встречается одна и та же модель: сначала автор устраивает энергичный отпор преувеличенной панике, которую он представляет как происки нечистых духов, в заключение же более изящным способом сам высказывает тревоги и неуверенность. Пауль Фюрбрингер, автор статьи об онанизме в «Реальной энциклопедии медицинских наук» Эйленбурга (1888), пишет, что обнаружил «среди честнейших и надежнейших специалистов резко противоположные взгляды» на эту тему. Сам он пытался лавировать между «за» и «против» и петлял туда-сюда. Да, с точки зрения физического воздействия онанизм и коитус «совершенно идентичные действия». Однако онанизм склонял к излишествам и к осуществлению действия даже без эрекции, из-за чего приводил к неврастении. В заключение он со свирепым удовлетворением описывает, как «одного молодого парня, которому не помогали никакие поучения и наказания, он исцелил тем, что острыми ножницами запросто отрезал ему переднюю часть крайней плоти, а у одной молодой дамы, которую даже в обществе преследовали ее ужасающие (sic!) влечения, вызвал значительное улучшение многократным прижиганием вульвы». И в то же время он не стеснялся признавать, что в основном «на длительный срок подобные процедуры […] совершенно бездейственны» (см. примеч. 121).