Собственно, многие неврастеники не меньше сифилиса могли бы бояться туберкулеза, ведь главным риском для жизни была тогда медленная смерть от чахотки. Ранняя стадия и здесь была сходна с ранней стадией неврастении, как и вообще туберкулез «нередко сочетался с ярко выраженной неврастенией». В 1882 году, вскоре после появления «Неврастении» Бирда, Роберт Кох публично сообщил об открытии туберкулезной бациллы и вызвал тем самым волну страхов заражения. Однако же боязнь туберкулеза редко принимала невротические формы. В сообщениях неврастеников эта фобия обнаруживается очень редко. Одна из причин заключалась, вероятно, в том, что туберкулез не представлял собой ничего постыдного и не приводил к безумию. Однако главным, скорее всего, было то, что чахотка не била неврастеника по самому больному – она не вселяла в пациента сексуальную неуверенность. Легочный больной со времен романтизма считался привлекательным, чувствительным и чувственным.
В историях неврастеников страх перед чахоткой так просто не найти. Вот случай портного, 53 лет, которого судьба перебросила из Люнебургской пустоши в Берлин за стойку трактира, и тяжелый городской воздух был для него мучителен. Но и в его анамнезе общим фоном проступают боязнь сифилиса и сексуальная фрустрация: в 25 лет он заразился, прошел через курс «втираний» и получил смертельный страх. Он так и не женился. В 1909 году в Шарите его признали «ипохондричным неврастеником с псевдодеменцией». Однако уже через неделю его перевели в легочную клинику Вальдхаус Бух – т. е. он не был чистым ипохондриком? В Шарите он сообщил, что приехал, «чтобы как следует восстановиться, чтобы вновь быть полноценным человеком». «Вы больны?» «Ну да, я это и имею в виду. Такая тяжелая жизнь, а толку никакого. Я все время боюсь, что, находясь рядом с людьми, меня окружают дурные испарения. Там все время приходится вдыхать чужие испарения. Они так много плюют». (В то время главным оружием против туберкулеза стала плевательница.) «Сейчас мне приходится бегать за воздухом, а ведь раньше бегал за деньгами». Ему «может, стоит жениться, чтобы человеческие части (sic!) пришли в движение. Чего-то ему не хватает, он не знает, чего именно». Действительно ли не знает? «Быть полноценным человеком» – для него это, очевидно, означало: глубоко и свободно дышать, спать с женщиной, позволять себе отдых. В 1900 году он хотел поехать на Всемирную выставку в Париж и в Испанию – в этом тоже проявлялось его желание вырваться. Как и многих других пациентов, его не так легко подвести под стереотипные представления о классовом менталитете (см. примеч. 128).
Страх перед онанизмом и сифилисом часто наносил удар по либидо и пробуждал еще одну тревогу: боязнь проблем с потенцией. Больше всего невротиков беспокоило преждевременное семяизвержение, ejaculatio praecox считалось буквально «монограммой неврастении» (см. примеч. 129). Здесь как нигде возбудимость оборачивалась слабостью. Чем больше сексуального желания проявляла женщина, тем сильнее мужчина опасался своей несостоятельности. В историях неврастеников нередко слышны мучительные переживания как в ожидании свадьбы, так и после заключения брака, когда мечты обернулись разочарованием.
В 1904 году в Бельвю – очевидно, с собственного согласия – на целый год приехал 20-летний гимназист. Бинсвангер записал его как неврастеника, но сам он считал свой случай более тяжелым. Его состояние яснее всего передает длинное и совершенно откровенное письмо, написанное им из клиники отцу. Гимназист жаловался, что свою жизнь в последние месяцы он может назвать только «адскими муками» и «дьявольской болью». «Если бы я не был ненормален, или, скорее, не был полным, насквозь патологичным извращенцем, если бы я был простым неврастеником, я бы скрепя сердце сказал: господа, я из-за неврастении отстал в развитии и т. д. Каждое существо женского пола било меня прямо в сердце: Ты ненормальный, ты ненормальный! Ты не можешь совокупляться! [Курсив в оригинале. – Й. Р.] Ты извращенный садист!»
Понятия «извращенец», «патологичный» и «садист» он взял из вокабуляра своих врачей. Навязчивая идея, что он «ненормальный», тянется красной нитью через все письмо и означает главным образом «психологическую импотенцию». По его словам, один врач сказал ему, что «заядлые онанисты» (он пишет «о…сты») – «психологически импотентны». Он в курсе, что импотенция связана с психикой, а не с пенисом, но его это не утешает. Его мучает мысль о собственном онанизме, но не менее мучительно и отказать себе в нем. По его словам, всякий раз его одолевало «ужасное настроение»: «Чувственный инстинкт вопил об удовлетворении, как голодный зверь. […] Целый день я игрался с членом, т. е. испытывал половое желание, но вдвойне тяжела была нечеловеческая энергия, чтобы не о…ть! Шепотом я выкрикнул “Нет!” выпрямляясь со всей силой. Голова горела, губы пылали. Но победа была одержана».
В конце концов врач разрешил ему три визита в бордель в Констанце и даже дал ему на это 10 марок. Однако посещения борделя оказались «совершенно безрезультатными». Во многих отношениях мучения гимназиста отмечены чертами эпохи. Противоречие между страхом перед сексом и навязчивой идеей о необходимости обладать мощной мужской силой доходит до крайности. Его терзает современный ему идеал нормального человека. Но вместе с тем он склонен к старомодным эмфатическим излияниям чувств, которые у молодых людей XX века уже вышли из моды (см. примеч. 130).
Эпоха гигиены, когда между людьми увеличивалась физическая дистанция, а телесные контакты стали ассоциироваться с грязью и бациллами, породила крайне разнообразные психологические реакции: кто-то со всей серьезностью следовал новым правилам гигиены, а кого-то, наоборот, привлекали опасности свободного секса. Бойкая вдова Анна из пьесы Франка Ведекинда[142] «Маркиз фон Кайт» (1900), разделила людей «на две большие группы: одни – это гоп-гоп, другие – эти-пэти»[143]. Прочитав множество историй неврастеников, очень хорошо понимаешь, что имел в виду автор.[144] Но соль в том, что многие из группы «гоп-гоп», как сам Ведекинд, рано или поздно попадались в ловушку сифилиса или как минимум сифилисофобии, а многие из «эти-пэти», такие как нежный 15-летний Герман, с которым заговаривает Анна, охотно сыграли бы в группе «гоп-гоп». Оба варианта вели к неврастении. Гигиена тоже привлекала пристальное внимание к телу.
К тому, что прежде понимали под «гигиеной брака», относилось и предупреждение беременности. В то время оно называлось «неомальтузианство» или «супружеское мальтузианство»[145] и в некоторых специальных трудах считалось главной причиной неврастении. В особенности это касалось Coitus interruptus, который, как писал в своей книге о неврастении 1900 года Крафт-Эбинг «с недавних пор получил широкое распространение». Даже Фрейд с 1893 года, когда они с женой приняли решение отказаться от дальнейших детей, неоднократно называл «неполноценное сношение» одним из главных источников неврастенических жалоб, и его мнение разделяли тогда многие неврологи. Несмотря на это, в выборке из 114 мужчин, страдающих сексуальной неврастенией, Крафт-Эбинг в 88 случаях устанавливает в качестве причины онанизм и один-единственный раз – прерванный половой акт (см. примеч. 131).
Трактовка «акта с предохранением» как «насилия над естественным инстинктом» связана с определенным представлением о мужском желании, о том, что суть сексуальности состоит в неуклонном и безудержном повышении градуса вплоть до оргазма. Однако у «прерванного акта» имелся и политический аспект. Дело в том, что в последнее десятилетие перед Первой мировой войной в Германии как в левых, так и в правых кругах горячо обсуждалось снижение рождаемости. Наивысшего накала это обсуждение достигло в 1913 году, когда некоторые социал-демократы призвали женщин рабочего класса к «забастовке родов»[146]. В ответ последовали яростные протесты со всех сторон: кто-то увидел в такой «забастовке» угрозу народным силам и добрым немецким традициям, кто-то – опасность для пролетариата и «здоровой чувственности» – тема пересекала границы политических фронтов. Нет сомнения: репродуктивное поведение немцев изменилось, и в этом выразилось глубочайшее изменение менталитета, охватившее все социальные слои. Невролог Ригер[147] считал время рубежа веков «крайне неомальтузианским». Фридрих Науманн, как пишет его биограф Теодор Хойе, был перед 1914 годом сильно обеспокоен «резким падением рождаемости среди людей с высоким жалованием» и установкой, стоявшей за этим явлением: «Их бездетность – оборотная сторона их добродетелей. Они болезненно пунктуальны, аккуратны, расчетливы. […] Рабочая сила, но не жизненная!» Историк Рейнгард Шпрее отмечает у мелкой буржуазии Германии отчетливый поворот к ограничению рождаемости с 1905 года. Та же тенденция наблюдалась у квалифицированных рабочих: в их среде распространилась точка зрения, что путь к лучшей жизни проходит через контроль над сексуальностью, в то время как многодетность ассоциировалась скорее с бедностью и глупостью. Социальное страхование привело к тому, что рабочие уже не так нуждались в детях для обеспечения собственной старости. В 1913 году, том самом, когда шли дискуссии по поводу «забастовки родов», вышло исследование дерматолога, писателя и сиониста Феликса Тайлхабера «Стерильный Берлин». В книге он вспоминает, что еще в 1880-е годы в Берлине преобладал типаж рабочего, который, зачастую только выбравшись из деревни, «в чистом чувственном желании, первозданно» и наобум начинал производить на свет детей, не думая о последующих затратах. Теперь это принципиально изменилось. Как «тысячекратно» показывает повседневность, «даже самые простые люди используют для предохранения чрезвычайно изобретательные средства, не всегда известные даже специалисту» (см. примеч. 132).