В целом ряде случаев новая техника и сдельная оплата труда не уживались друг с другом (см. примеч. 42). Но несмотря на технический прогресс, в начале XX века в промышленности все еще преобладал ручной труд, и рабочий вовсе не был тем безвольным «колесиком в механизме», каким видели его представители образованной буржуазии, а напротив, зачастую вполне мог воздействовать на производительность своего труда. Это создавало выгодные условия для введения персональной и бригадной сдельной зарплаты. В ситуации, когда увеличивать продолжительность рабочего дня было уже невозможно и под давлением профсоюзов его начали сокращать, предприниматели были особенно заинтересованы в том, чтобы за счет сдельной оплаты труда ускорить темп работы. Часть рабочих тоже к этому стремились. Экономист и социолог Генрих Херкнер даже утверждал, опираясь на опросы Союза социальной политики, что от рабочих часто можно было услышать: «Со сдельной оплатой труда не так скучно работать». Правда, свободные профсоюзы официально выдвинули лозунг «сдельная оплата – это убийство», однако на практике фронт против нее рассыпался, ведь немалое число рабочих не возражали против нее (см. примеч. 43). Новые потребности и новая уверенность в себе, возникшая за счет роста потребления, способствовали тому, что и среди рабочих находились люди, готовые выжимать как можно больше из своего трудового дня. Именно из-за того, что сдельная оплата не только навязывалась рабочим, но и отвечала их собственным устремлениям, она создавала атмосферу общей суеты, по крайней мере в переходный период, пока еще не установился новый трудовой ритм.
Некоторые современники указывали на взаимосвязь сдельной зарплаты и неврастении. Два врача из санатория Белиц, которые в 1905 году, опираясь на статистические данные, представили исследование о «неврастении среди рабочих», назвали главной причиной неврастенических расстройств с тяжелыми органическими последствиями «изменившиеся условия жизни и труда»: «Труд стал другим! Сдельная оплата труда принесла более высокий доход, но вместе с ним такую суету, гонку и неслыханную интенсивность труда, которая подкосила рабочее население, в первую очередь наиболее слабую его часть […] Возник постоянный страх отстать, не успеть, задержаться на низкой позиции, низкой зарплате». Военный врач, который в те же годы, не будучи знаком с исследованием из Белица, изучал «Причины неврастении и истерии у рабочих» на примере 200 пациентов «Дома Шёнов», в 45 случаях называет главной причиной высокую трудовую нагрузку. В трети этих случаев отчетливо виден главный виновник – сдельная зарплата. Автор представляет свои впечатления: «Кто хоть раз заглядывал на фабрику, видел, с какой аномальной скоростью там работают, какую предусмотрительность и осторожность должен проявлять там каждый человек, не может не заметить изнуряющее действие сдельной оплаты. И не только как чисто физический фактор, но и в первую очередь как психологический». Такое мнение разделяли многие рабочие (см. примеч. 44). Когда Генрих Херкнер в докладе 1911 года на Нюрнбергском генеральском собрании Союза социальной политики подвел итоги исследований психологии труда, он говорил о «нервозной гонке сдельных рабочих» как об общеизвестном факте (см. примеч. 45).
Нагрузку на нервы создает не только темп труда, не менее важны равномерность или неравномерность работы и возможность задавать ритм работы самостоятельно, согласно собственным ощущениям. В этом отношении ситуация начала XX века у многих вызывала тревогу. Не просто так экономист Карл Бюхер поднял вопрос о ритме труда, считая его серьезной проблемой. Он совершенно справедливо считает, что тот момент, когда на смену разнонаправленным движениям машин пришли вращательные, стал антропологически значимым перелом в истории техники, переходом от ранней индустриализации к поздней:
«На старых строгальных станках ручной рубанок двигали за счет механической силы, старые лесопилки на пилорамах были сделаны по подобию ручной пилы, самая первая мясорубка повторяла движения ручного ножа-качалки, традиционная плоскопечатная типографская машина очень недалеко отошла от ручного пресса. […] Но теперь в развитии машиностроения стремятся избавиться от связанного с ритмическим ходом машин пустого возвратного движения и повсюду, где только можно, переходят к кругообразным движениям, позволяющим избежать потерь. […] При этом из мастерских уходит древняя музыка труда, которая была еще отчетливо слышна в ритмических движениях машин».
И хотя новые машины тоже позволяют ритмизировать труд, но новые рабочие ритмы «резко отличаются от старых»: рабочий теперь уже «не господин своих движений» (см. примеч. 46).
Общие суждения о нагрузках на нервы у рабочих на рубеже XIX и XX веков всегда очень уязвимы – неудивительно, что историки пока не особенно активно исследуют реальное содержание тогдашних жалоб на стресс. Безусловно, вращательные движения машин не всегда повышают зависимость труда от внешних факторов. Когда итальянский физиолог Анджело Моссо, автор первых исследований по утомлению, написал, «что человек приговорен идти в ногу с гигантскими автоматами, и отдых для него уже невозможен», его с полным основанием стали критиковать за то, что он выдал кошмарный образ за эмпирическое наблюдение. Нельзя представлять весь фабричный мир до 1914 года как сплошной пандемоний нервных мытарств.
Слишком идеально-типическая картина общего ускорения, игнорирующая любые не вписывающиеся в нее признаки, возникает вследствие оптического обмана, когда люди путают тенденции с реальными процессами, а новейшие технические проекты – с реальным состоянием техники. «Американский зал», оборудованный в 1872 году в компании Siemens & Halske и ставший воплощением индустриального массового производства с высочайшей степенью разделения труда и сдельной оплатой, даже в описании семейного биографа Георга Сименса полностью вписывается в картину новой изнурительной организации труда. Однако этот взрыв американизации у Сименса вскоре иссяк, и в 1890-е годы предприятие, как потом писали, стало «устаревшим и заспанным». Правила внутреннего распорядка на предприятиях Круппа еще в 1890 году содержали пункт о категорическом запрете сна в течение рабочего дня – это проливает свет на тот факт, что в трудовом процессе все еще оставались ниши для отдыха. В 1891 году 91-летний фельдмаршал фон Мольтке произнес в рейхстаге речь о том, что по военным соображениям необходимо ввести единое национальное время. При этом он подчеркнул, что «в практической жизни» «минутная точность востребована очень редко», а школьные часы нередко специально ставят с опозданием на 10 минут, «чтобы все ученики были на месте, когда приходит учитель» (см. примеч. 47). Позже, в эру рационализации 1920-х годов, трудовой процесс довоенного времени будет вспоминаться как вполне «уютный».
В историях болезней прямые указания на ускорение как причину неврастении встречаются довольно редко. Стрессовые явления трансформировались в ярко выраженную неврастению через профессиональные и сексуальные проблемы. Возможно также, что под давлением эпохи многие неврастеники не хотели признаваться в том, что они чего-то не успевают. Дюбуа упоминает «педантичную пунктуальность» как характерную черту неврастеника. Между строк зачастую просматривается гнетущее действие роста производительности труда, переутомления и страха проиграть в обострившейся «борьбе за существование». У инженера 35 лет, в 1908 году два месяца лечившегося в Арвайлере, страх не справиться с темпом работы коррелировал с сексуальными фобиями. Он полагал, что его нервное расстройство началось после того, как он получил место в берлинском филиале Всеобщей электрической компании (Allgemeine Elektricitäts Gesellschaft – AEG):
«Весной (1908 года) пациент был назначен выполнять определенную деятельность, однако однажды начальник заявил, что тот с ней не справляется: Вы работаете недостаточно быстро и производите своеобразное впечатление. Эта история очень взволновала пациента, так что он стал думать, что его в любой момент могут уволить. Он был так возбужден, что почти не мог более работать. […] Он полагал, что начальник каждый день посылал в ресторан, где он обедал, молодую женщину, к которой он должен был проявить интерес. […] Уже год пациент питается только в вегетарианских ресторанах, у него возникла идея, что ему что-то подкладывают в еду, потому что в истории с женитьбой он пошел наперекор ожиданиям других» (см. примеч. 48).
У одной женщины из обеспеченного семейства, побывавшей в Вефиле сначала в 1908-м, а затем в 1927 году поступившей туда на весь остаток жизни, расстройство началось в 1907 году, после того, как ее муж умер, его магазин обанкротился, и она осталась «буквально ни с чем»: «учиться какой-либо профессии она не рискнула, потому что если ты не слишком быстр и умел, то успеха не добьешься» (см. примеч. 49). Уже одно ожидание высоких требований могло сыграть свою роль при возникновении психического расстройства.
Опыт знакомства с техникой определяется не только ее современным состоянием, но и через призму тех перспектив, надежд и страхов, которые она вызывает. 1890-е годы были началом эры бурных технологических предсказаний. Эта исполненная разнообразными ожиданиями эпоха началась довольно внезапно, с образов электрифицированного будущего. Еще не так давно многим казалось, что техническое развитие вскоре остановится. Возможности силы пара и даже известной к тому времени электротехники уже дошли до предела. Даже Сименсы не верили в великое будущее электричества и активно работали в других технических сферах; в 1880-х годах Вернер фон Сименс называл шумиху вокруг изобретения Белла «телефонной аферой» и не верил в победу электрической лампочки над газовым освещением. А уже в 1901 году даже Адольф Вагнер, один из критиков безудержной индустриализации, не видел пределов технического прогресса в сельском хозяйстве. В 1880 году президент Немецкого общества корабельных плотников заверял, «что время строительства железных корыт» вскоре «закончится» и «нужно будет снова строить деревянные парусные суда». Уже 20 лет спустя такой прогноз вызвал бы только смех (см. примеч. 50).