кой бас. Однако создается впечатление, что помимо этого женщинам приписывали также большую устойчивость к специфическим нервным перегрузкам.
Иногда случались настоящие нервные срывы. В 1902 году на только что открытой телефонной станции Сименса в Берлине у телефонисток произошел общий нервный припадок. Георг Грабе, отвечавший у Сименса за развитие телефонной сети, назвал его «первой крупной катастрофой». В его воспоминаниях читаем:
«Здесь мы тоже за относительно недолгий срок, работая днем и ночью, подготовили всю станцию и тщательно, с проверкой и перепроверкой, с главного распределителя, разделяющего внешнюю сеть от внутренней, опробовали, как она действует. Имперская почта к тому времени перешла с единичного провода на двойной и работала не с такой тщательностью. И вот, когда в одно из воскресений, т. е. в спокойный рабочий день, станция была подключена к работе, сразу же обнаружилось большое количество сбоев, а затем, в понедельник, они стали все больше нарастать. Теперь представьте себе последствия таких сбоев в условиях берлинской сети, которая связана с огромным количеством других служб. Многие звонки не доходили, значительная часть соединений к нужным абонентам вообще была невозможна, сообщения об окончании соединений не работали, и абоненты, конечно, были в ярости. В ответ на это в такую же ярость пришли и девушки-служащие, пока наконец одна из них не разразилась бурными рыданиями. Через короткое время это явление распространилось на большую часть сотрудниц, а директор телеграфа, который как раз находился в зале, хотел переключить все обратно на старую систему, заламывал руки и кричал громче всех: “Мои бедные девочки, мои бедные девочки!”» (См. примеч. 104.)
Эта история заставляет задуматься – тем более, как намекает Грабе, она была не единственным фиаско такого рода. В нормальной ситуации подобное женское поведение немедленно получило бы ярлык «истерия»; но здесь такой мысли даже не возникает: совершенно ясно, что причина эмоционального взрыва не в самих женщинах, а в недоработанной технической системе. Напрашивалось переложить вину за суматоху, прежде всего, на самого Грабе, который, как пишет Георг Сименс, своим штурмовым натиском не раз приводил служащих в отчаяние. В остальном же из описаний Грабе и Сименса вытекает, что первичная неврастения, а именно неврастения самого агрессивного типа, заключалась в клиентах берлинской телефонной службы, а в случае коллапса телефонисток речь шла только о вторичной нервозности, нервозности жертв. «Возбудимая берлинская публика», по словам Сименса, стала «как хищный зверь» (см. примеч. 105). С психологической точки зрения примечательно, что под таким давлением телефонистки еще были способны сбросить с головы наушники и просто закричать. После многолетней тренировки женщины реагировали бы, вероятно, не «истерически», а «неврастенически», т. е. страдали бы от хронических диффузных расстройств. Но тогда крупные телефонные станции еще были новым явлением.
Как и железная дорога, крупнейшая техническая система XIX века, телефонная сеть вскоре достигла таких пределов, выйти за которые было невозможно без автоматического управления. Потребовались десятилетия, чтобы понять, какую степень трудовой нагрузки может выдержать постоянно работающая телефонистка, – ведь в прежней истории ничего подобного не было. Идея автоматизации телефонной связи витала в воздухе уже в первые годы XX века. В 1907 году Сименс открыл первую полностью автоматизированную телефонную станцию в Гильдесгейме и сначала потерпел техническое фиаско, хотя станция имела всего 900 соединений. Многим тогда казалось, что самостоятельный набор номера станет непосильной нагрузкой для клиентов. Мюнхенское гражданское движение против автоматизированной телефонной связи возглавил тогда Людвиг Квидде, автор романа «Калигула», буквально навязавший обществу мысль о болезненной нервозности Вильгельма I (см. примеч. 106). Телефонистка еще долгое время была незаменима; страх многих граждан перед самостоятельным набором номера показывает, каким уважением пользовалась в обществе «телефонная барышня».
Здесь так же, как и с железнодорожниками, и наборщиками, есть признаки того, что особо нервной эта профессия считалась не только из-за объективного стресса, но и вследствие того впечатления, которое она производила в обществе. В сравнении с другими работающими женщинами телефонистки занимали привилегированное положение, относившее их скорее к средним слоям общества, чем к низшим. Они должны были обладать средним или полным школьным образованием, порой даже владеть иностранными языками. К тому времени, когда множество рабочих еще безуспешно боролось за 10-часовой рабочий день, они без всякой борьбы получили 8– и даже 7-часовой рабочий день и 42-часовую рабочую неделю. В то время как большинство рабочих еще не знали права на отпуск, они уже получали зимний или летний отпуск продолжительностью в несколько недель, а кроме того, при наличии медицинского заключения им могли предоставить курс отдыха длительностью до восьми недель. В то время как многие предприятия пытались представить зарождающиеся профсоюзы преступными организациями, почта с пониманием относилась к организационной деятельности своих сотрудниц. Однако все эти замечательные явления объяснялись не чистым человеколюбием, а прежде всего тем, что страшную нагрузку на телефонисток просто невозможно было игнорировать. Приходилось делать все, чтобы работавшие здесь женщины могли ее выдерживать, сохраняя при этом дружелюбный тон. Это не исключает того, что были и другие вредные для нервов занятия, но общество не замечало их, потому что они находились в тени и подлежали социальной дискриминации. К ним относились, например, профессии продавщицы или текстильщицы.
Стоит вспомнить и о горничных, об этих несчастных жертвах разочарованных буржуазных домохозяек и самых частых пациентках народной лечебницы Родербиркен. Как докладывал при всеобщей оживленной поддержке один эксперт на заседании Союза социальной политики в 1911 году, многие женщины предпочитали работу на фабрике тяжелой жизни служанки: «Фабричные мастера, как они уверяют, далеко не так грубы, как милостивые сударыни» (см. примеч. 107).
Специфическое воздействие на нервы, вызванное постоянным рассеиванием внимания, привлекло к себе интерес прежде всего на ткацких фабриках. В течение всего XIX века эти предприятия по степени механизации сильно отставали от прядильных фабрик, однако после 1900 года достигли такого уровня автоматизации, который позволил одному рабочему обслуживать несколько станков. Макс Вебер в исследовании «К психофизике индустриального труда» заметил, что в отношении нервной нагрузки, конечно же, «принципиальная разница» заключается в том, работает ли ткач на одном или на двух ткацких станках. Знал ли он, что некоторые ткачи работали в то время уже на шести, а вскоре и на десяти станках? Здесь также пришлось на горьком опыте узнать, до каких пределов может дойти нагрузка на нервы рабочего, и осознать, что даже чисто технически необходимо сокращать продолжительность рабочего дня. Длительная забастовка ткачей, организованная в 1903 году на предприятии Криммичау, в которой принимали участие в основном женщины и которая вызвала в обществе широкую волну симпатии, была поддержана авторитетным гигиенистом Максом Грубером. Он объявил требование о 10-часовом рабочем дне «гигиенически оправданным» ввиду значительного повышения темпа работы машин. Однако создается впечатление, что возрастание нагрузки служило лишь дополнительным аргументом в борьбе за повышение зарплаты и сокращение рабочего дня. В 1920-е годы ткачи, работавшие на автоматических станках, были «самыми высокооплачиваемыми текстильщиками». Зато среди учеников осуществлялся «строгий отбор». Зная это, Франц Кёльш, специалист в области медицины труда, воспринимал нагрузку на нервы без всякого трагизма и даже с некоторой гордостью: «Автоматический ткацкий станок не для сонь и ротозеев» (см. примеч. 108).
Несмотря на некоторую профессиональную специфику, в общем и целом нервозность обладала отчетливой тенденцией к нарушению классовых границ. Если и существовала типично буржуазная неврастения, то она объяснялась не столько умственным напряжением, сколько особенностями буржуазного воспитания – противоречивой микстурой постоянных придирок и снисходительности. Брауне, анализируя причины неврастении, очень реалистично описывает, что происходит с ребенком, от которого уже в самом раннем возрасте ждут необыкновенных способностей и при этом постоянной улыбки, поскольку «детский смех так очарователен» (см. примеч. 109). Честолюбивые представители среднего класса ярко выделялись своей характерной нервозностью, и поэтому среди них она была замечена раньше всего. В отличие от них телефонистки не могли себе позволить нервное поведение на службе и должны были скрывать от клиентов свое состояние. Стилизовать индустриальный стресс, дать ему выход в определенном поведении – было привилегией буржуазии. Однако ощущаемая обществом нервозность была лишь видимой частью огромной, недостаточно обсуждаемой и не вполне осознаваемой проблемы. Нервозность как стиль поведения потому казалась убедительной, что на деле была явлением гораздо более глубоким, чем просто стиль поведения.
«Энергетический императив» и «гипнотизм силы»: опыт самопознания в эпоху сильных токов
Оглядываясь назад, Ойген Дизель называл новую эру, начавшуюся в конце XIX века, «энергетическим веком», полагая, что «культ этой энергии» стал «истинной религией рубежа веков». Не только религией, но и самой трезвой реальностью: возникший тогда «энергетический, непрестанно индуцирующий и усиливающий сам себя поток процессов» привнес в мировую историю совершенно новые тенденции. «Ключевым словом нашего времени» стало выражение «будь энергичным», пишет в 1913 году врач Отто Шер в книге «В борьбе за лучшие нервы и повышение эффективности». «Как стать энергичным?» – так назывался известный медицинский справочник эпохи Вильгельма, в котором немало внимания уделялось воспитанию и укреплению воли (см. примеч. 110).