Было ли понятие «энергия» тем волшебным словом, ключом, который лучше всего передает тенденции индустриальной эпохи и связь неврастении с этим временем? Объясняет ли оно, насколько технические процессы – новый «силовой поток» (Kraftstrom) и электрификация – насквозь пронизали мышление и восприятие? Может, оно и есть связующее звено между опытом нервов и политикой? Ведь «энергия» входила и в политический словарь того времени. Но это было многозначное понятие: многозначное как по содержанию, так и по требованиям. Оно могло призывать как к покою, так и к неудержимой активности; могло указывать и на технизированное, и на спиритическое мышление, и могло скрывать один образ мыслей под маской другого. В таком свете понятие «энергия» кажется лишь блуждающим огоньком.
У этого эффекта есть свои причины. «Энергия» вовсе не является серьезным физическим термином, как полагают многие далекие от физики люди. Это понятие с самого начала имело элемент метафизических спекуляций. Его карьера в истории науки началась с романтической идеи о жизненной силе; исходно «энергия» относилась скорее к живой, чем к неживой природе. Закон сохранения энергии был впервые выдвинут в 1842 году врачом Юлиусом Робертом Майером применительно к живым организмам, а уже позже Герман Гельмгольц распространил его на все виды материи. Дальнейшая история концепта «энергия» также характеризуется взаимодействиями физики и антропологии. Во всем этом ощущается действие той мощной силы внушения, которая столь характерна для технического прогресса. В одном из романов Натаниэля Готорна есть образ, навеянный поездкой по железной дороге 1851 года, в котором «материальный мир благодаря силе электричества превратился в единый огромный нерв, пронизывающий за время одного вдоха тысячу миль» (см. примеч. 111).
На фоне стремительного технического прогресса продолжалось начавшееся еще с Гальвани взаимопроникновение учений о нервах и электротехники. Электротерапия переживает заметный подъем с середины XIX века; при этом импульсы для ее развития поступают и с технической, и с теоретической стороны. Люди по-прежнему не понимали сущности ни нервной силы, ни электричества, и могли только предполагать, что же собственно происходило во время сеанса электротерапии. Довелось узнать и то, что с помощью электричества человека можно не только исцелить, но и убить.
Уже закон сохранения энергии, первый закон термодинамики, применительно к нервам обладал двуликостью: с одной стороны, он нес утешительную весть о том, что энергия никогда не теряется, с другой стороны, напоминал, что энергия не возникает из ничего и нужно обходиться той, которая уже есть в наличии. Непосредственно пессимистическое действие исходило из второго закона термодинамики – закона энтропии, сформулированного Клаузиусом в 1850 году. Из него следовало, что при всех процессах превращения энергии полезная энергия невосполнимо теряется. В соответствии с этим все процессы использования энергии – все то, что для дилетанта является «производством энергии» и где в каком бы то ни было виде появляется энергия, – являются в то же время процессами уничтожения энергии: парадокс, с которым «энергетическая политика» до сих пор не справилась. То есть современная цивилизация с ее растущими энергетическими затратами производит в то же время все большее количество негодной – слишком слабой, слишком рассеянной – энергии, своего рода «энергетических отходов»: эта мысль обнаруживает поразительное сходство с представлением о закономерно и необратимо нарастающей нервозности – того суетного, недееспособного беспокойства, которое следует за сверхактивностью. Недаром Маргарет Э. Кливз писала, что неврастеники постоянно «оказываются лицом к лицу с интереснейшей проблемой жизни – сохранением энергии», и утверждала, что знает, о чем говорит (см. примеч. 112).
Теория о росте нервозности в индустриальную эпоху обладала внутренним сродством с законом энтропии. Закон сохранения энергии, как установила Мария Озитцки, стал очень популярен уже в 1860-е годы, в то время как закон энтропии естественные науки встретили сдержанно.
С выходом книги Бальфура Стюарта «Принцип сохранения энергии» (1873) второй закон также привлек к себе внимание общества, на него стали ссылаться те, кто с пессимизмом смотрел на будущее цивилизации (см. примеч. 113). Этот процесс по времени совпадает с зарождением теории нервозности и вполне ей соответствует. С этого момента тема «энергия» была связана со страхом утраты энергии.
Бирд благодаря сотрудничеству с Эдисоном был знаком с новейшими достижениями электротехники, а электротерапия порой становилась для него главной специальностью. В бирдовском учении о неврастении в целом преобладало представление об ограниченности запаса энергии. Это тем более примечательно, что в это время резко возрастает масса доступных для промышленности энергетических ресурсов. Хотя литература на тему нервов в своей терминологии свидетельствует скорее о механистическом понимании человека, однако она содержала огромный опыт знакомства с пределами его функциональных способностей. Человек, стоящий в центре учения о неврастении, не был машиной в том смысле, что его можно было бы перевести на более высокие обороты. С точки зрения человеческого опыта закон об энтропии был доступнее и понятнее, чем с точки зрения опыта технического. Георг Хирт остроумно описывает опыт старения как «ощущение собственной энтропии; не будь у нас этого ощущения, мы становились бы жертвами поздних соблазнов» (см. примеч. 114).
В истории техники представление о том, что людям нужно уметь обходиться ограниченным количеством энергетических ресурсов, которое нельзя увеличить, но можно возобновлять посредством тщательно продуманного обращения с ними, принадлежит «деревянному веку», когда хозяйственная жизнь человека проходила в осознании ограниченности водных, лесных, животных и почвенных ресурсов. Это сознание пронизывало весь менталитет. Еще в XX веке старик – хозяин водяной мельницы поучал своих племянников: «Тот, кто всецело зависит от природной энергии, становится терпелив и откладывает в сторону все холерическое и “энергическое”. […] Так мельник становится флегматиком или вовсе меланхоликом» (см. примеч. 115). Стремление к «энергичности» свойственно, напротив, эпохе угля, когда кажущиеся безграничными возможности роста изменили менталитет. Однако эта экспансивная энергия сопровождалась сомнениями в ее возобновимости. Отождествление «энергии» в человеческом и в технико-физическом смысле стало более проблематичным и напряженным, чем в то давнее время, когда техника функционировала еще в основном на базе возобновимых энергоносителей.
Применение сильных токов в конце XIX века и начало всеобщей электрификации отразились на понимании энергии в учении о нервах волнующе и неоднозначно. Понятие энергии стало как никогда наглядным и убедительным – сначала в естественных науках, а затем и в повседневном языке. Электричество, которое до того (за исключением молний) было известно только в форме магнетизма и слабого тока, теперь вышло на сцену как сила, причем сила, способная к любому превращению. Но эта новая электрическая сила имела уже не так много от силы природной. Если в случае слабых токов еще можно было ощутить их родство с животным электричеством, то в случае сильного тока, смертельного для живых организмов, это было невозможно. Именно в этот ранний период, когда средства изоляции еще были ненадежны и короткие замыкания были обычным делом, электричество в полной мере доказывало свою опасность. В 1880-е годы в Нью-Йорке, небо которого тогда закрывала масса плохо изолированных электрокабелей, произошла целая серия несчастных случаев, породившая волну страха. Даже такой отважный энтузиаст техники как Ганс Доминик называл ранние технологии высокого напряжения «страшным делом» (см. примеч. 116).
На Международной электрической выставке в Вене в 1883 году электричество было представлено зрителям не только как успех технического прогресса, но и как источник острых ощущений. Посетители могли пробовать на себе его действие до тех пор, пока не начинали вздрагивать и корчиться. «Немалое число людей пришлось после этого везти в больницу, и здоровью их был нанесен ущерб». Впоследствии Зигмунд Фрейд пришел к заключению, что теоретические основы электротерапии – плод фантазии. Особенно чувствительный удар по электротерапии был связан с Международной электротехнической выставкой 1891 года во Франкфурте, которая повлекла за собой победу токов высокого напряжения. Под предлогом выставки во Франкфурте состоялось «собрание электротерапевтов». Инициатором выступил Мёбиус; сам он во Франкфурт не приехал, но даже заочно стал главным героем собрания – дебаты с начала и до конца вращались вокруг его критических высказываний в адрес электротерапии, и единый фронт противников так и не сложился. Это тем более примечательно, что в то время электротерапия приносила множеству неврологов немалый доход. Но даже Эрб, который считался одним из основателей электротерапии и вел заседание, своей позиции не заявил. Мёбиус, хотя и сам поглядывал в сторону электрических методов, пришел к убеждению, что целительное действие электричества, если таковое вообще было, зиждилось исключительно на внушении. Он считал, что электротерапия не обладала подлинным медицинским фундаментом, а опиралась на веру в то, что за физикой – будущее. Однако во Франкфурте именно прогресс физики и электротехники усилил подозрение, что целительные эффекты электротерапии исходят не от электричества. Альберт Эйленбург язвительно напомнил, что «первые лечебные результаты, полученные на еще очень несовершенных аппаратах, намного опережали современные со всем их усовершенствованным оборудованием». Парадоксально, но технический прогресс оказывал демистифицирующий эффект и уменьшал целительную силу веры в чудеса электричества (см. примеч. 117).
Сообщалось, что в лечебнице Бильца[166] с помощью «электрических ванн» добивались «блестящих результатов» в лечении неврастеников. Но уже в сборнике медицинских студенческих песен 18