90 года появляется песня «Электрованна»: «Если все совсем без толку / юххе, юхху, / добавляют в ванну току / юххе, юхху / от энергии такой / астения с глаз долой». На самом деле электротерапия опиралась на то старое учение об астении, авторы которого пытались найти возбуждающие средства для «дряблых» нервов. В случае же неврастении, суть которой состояла в перевозбуждении, следовало, наоборот, опасаться ухудшения состояния при воздействии электричеством (если оно вообще оказывало какое-либо действие). Даже Герман Оппенгейм, принципиальный соматик, в духе Евангелия от Матфея (9: 22)[167] признался одной писательнице – которой электричеством успешно вылечил заболевание глаз, – что спас ее не электрический ток, но вера (см. примеч. 118).
Но судьба концепта «энергия» в учении о нервах не была связана с электричеством. Понятие энергии, когда-то мигрировавшее из физиологии в физику, на рубеже веков совершило обратный переход в учение о жизни и связалось с психическими процессами. Если теперь в неврологии говорили об «энергии», то все больше в том смысле, что через воспитание воли и изменение жизненной позиции эту энергию можно повысить, что, собственно, не отвечало закону сохранения энергии. У многих медиков эта трактовка вызывала недоверие. Гельпах в 1902 году называет распространенной «ерундой» мнение, что нервозность можно побороть с помощью «энергии». В глубине рассуждений о психической энергии чувствуется модный в то время спиритуализм: вера в невидимую и таинственную силу духа. Но и впечатление от бурного экономического роста способствовало тому, что в США и Германии на рубеже веков появился терапевтический стиль, основанный, по замечанию Т.Дж. Джексона Лирса, «не на допущении дефицита психического, а на новой вере в его переизбыток». Эта новая вера ярче всего воплотилась в учении Вильяма Джеймса – автора «Энергии человека» (1906), который ратовал за психологическое, а не физиологическое понимание энергии человека и считал необоснованным страх перед растратой энергии в психических процессах. Лучшим доказательством того, что наивысшее возбуждение, находящее выход в религиозном экстазе, открывает новые источники энергии, служила для него мистик Терезиа фон Авила. Для него самого такая трактовка явно несла компенсаторную функцию: одна из новых монографий представляет Джеймса как наиболее яркого и известного американского неврастеника своей эпохи, постоянно преследуемого страхом перед утратой энергии (см. примеч. 119).
Новое представление об энергии было частью нового витализма, вошедшего в моду на рубеже веков, правда, скорее в обществе, чем в научном мире. Вера в особую жизненную силу, преодоленная первым поколением естествоиспытателей Нового времени, вновь ожила после того, как провалились попытки полностью растворить феномен жизни в физике и химии. Наибольшей популярностью виталистические представления пользовались в натуропатии, но и в университетской медицине отношение к ним стало более толерантным. Оттомар Розенбах, отводивший нервам ключевую функцию как трансформаторам энергии, отошел от физического понимания энергии и полагал «единственно разумной терапией» неврастении «методическое воспитание духа и тела»; позже его идеи стали считать предтечей «аутогенной тренировки» (см. примеч. 120). Поскольку он полагал, что энергия всегда тождественна движению и что потенциальной энергии, т. е. энергии покоя, не существует, то и терапия нервов, основанная на покое, с его точки зрения, не имела смысла.
Воодушевление, вызванное виталистическим пониманием энергии, наложило свой отпечаток на всю картину мира. Если в XX веке энергия стала считаться нервом вещей в экономике и технике, то это было эффектом не только физического, но и виталистического понимания энергии. В то же время не прекращались и поиски физических оснований для подтверждения квазибесконечности энергии. Молния, которая ранее всего донесла до человечества понятие о силе электричества, наводила на мысль, что совершенствование электротехники позволит вскрыть во Вселенной неистощимый резервуар энергии; сегодня такая возможность считается фантастической, но около 1900 года в нее с полной серьезностью верило немалое число инженеров (см. примеч. 121).
Вместе с тем вернулся давний страх, что энергетические ресурсы будут исчерпаны. За империалистической судорогой Германской империи в немалой степени стояло осознание ограниченности ресурсов планеты и беспокойство о том, что из обостряющейся борьбы за все более скудные ресурсы Германия выйдет с пустыми руками. Правда, империализм обещал лишь отсрочку наказания, ведь энергетические ресурсы колоний также не вечны. В 1902 году физик из Йены Феликс Ауэрбах опубликовал статью «Царица мира и ее тень. Общедоступное изложение оснований учения об энергии и энтропии». Чем сильнее растет энергия, тем больше становится ее тень – энтропия: «Как будто она живет самостоятельной жизнью, как будто она сама вознамерилась править миром» (см. примеч. 122).
Главный вопрос заключается в том, как все эти представления об «энергии» сказывались на самосознании человека. Различные трактовки энергии стимулировали совершенно разные формы самовосприятия. Тревожность можно было понимать как растрату энергии, но и как ее проявление, а покой – как отсутствие энергии, но и как состояние аккумуляции потенциальной энергии. Если человек воспринимал самого себя как закрытую систему, то прежде всего нужно было позаботиться о том, чтобы расходовать как можно меньше энергии; если же он, наоборот, видел себя открытым для бесконечных энергий универсума, то мог позволить себе более щедрый стиль жизни – как минимум теоретически. «Мы живем в центре вечных и бесконечных вибраций, – заходится в восторгах Маргарет Кливз, – и мириады наших химических клеток непрерывно вибрируют, чтобы энергия нервов накапливалась, переносилась и принималась». Однако, продолжает она, при современном образе жизни «более высокие вибрации нас не достигают» (см. примеч. 123). Как и большинство неврастеников, она была буквально зациклена на «энергии» – прежде всего потому, что боялась ее утраты. Об энергии вспоминали в первую очередь тогда, когда ее не хватало, – в таком случае понятие энергии помогало выразить общее недовольство как собственным телом, так и духом. Нерешительность, безвольность в профессиональной жизни, бессонница, головокружения, сексуальные проблемы – все это вместе указывало на один серьезный дефект: дефицит энергии. Поскольку «энергия» в то время ассоциировалась, прежде всего, с образом мужчины, то и страдания от ее нехватки больше терзали мужчин: неврастения предстает словно побочным эффектом жажды мужественности.
Очень часто, даже в натуропатии, нервную систему сравнивали с телефонной или телеграфной сетью. Эти технические устройства были тогда еще новы и ненадежны, так что эта метафора вовсе не успокаивала. В научной литературе нервная система часто представлялась не как сложный организм, сформировавшийся за миллионы лет эволюции, но как клубок электропроводов с плохой изоляцией, где постоянно случаются короткие замыкания, а возбуждения постоянно передаются в те части тела, где им вообще не место. Карл Людвиг Шлейх хотя и признавал наличие в нервной системе «механизма торможения», драматически описывал нервное возбуждение как поджигание «бикфордова шнура». «Неврастеник», по его словам, «похож на плохо изолированную электрическую лампу с мигающим колеблющимся светом, истерик – на такую же лампу, но с короткими замыканиями, воспламенениями и взрывами». «Руководство по обращению с невротиками» 1893 года, сравнивающее нервную систему с телеграфной сетью и «находящимся под давлением паром в паровой машине», называет неврастеника «банкротом» и уподобляет нервный срыв на почве переутомления со взрывом машины под сверхдавлением. Технизированный образ человека отвечал состоянию техники своего времени и ассоциировался с образом не самого надежного и совершенного механизма. Кроме того, техника пугала и своим непостижимым многообразием. Теодор Фонтане, читая «Нервный век» Паоло Мантегаццы, подчеркнул строчки: «У нервного человека не пять чувств, а пятьсот, даже пять тысяч, и его нервы, ставшие настоящими микроскопами, телескопами, микрофонами, телефонами и гальванометрами, держат его в постоянном напряжении» (см. примеч. 124). Нервозность постоянно встречается как стиль поведения, навязанный общением и техникой: выходящие из строя технические системы зеркально отражают такие же нарушения мучительно выстроенного человеческого Я.
Из всех контактов, осуществляемых нервной системой, наибольшие тревоги вызывал контакт всех телесных зон с половыми органами. Если представлять себе деятельность нервов как движение тока по электрической цепи и искать два полюса, то напрашивается мысль о мозге и гениталиях. Американский гинеколог Чарльз А.Р. Рид в 1899 году сравнил женскую половую сферу с «центральным телеграфом, откуда провода тянутся в каждый угол и закуток и через который передаются болевые и другие сигналы»: тревожная картина, если вспомнить, что телеграфные службы считались настоящими рассадниками неврастении (см. примеч. 125).
Неудивительно, что увлечение «энергией» влияло и на восприятие сексуальности. Под «энергией» подразумевалась, среди прочего, «мужская сила», сексуальная потенция. Сексолог Иван Блох с удовольствием цитирует Георга Хирта, уже знакомого нам в качестве отца неврастеничного сына. Хирт буквально поет гимн сперматозоидам, «этим бешеным ребятам», которые, так сказать, утирают нос закону энтропии: «Трудно поверить, что в органическом мире существует что-то еще, что при такой ничтожной массе было бы столь шустрым и предприимчивым, как эти “семенные зверушки” […] как стремительно движутся они вперед, пока не достигают заветной цели и не бросаются сломя голову в штрудель яйцеклетки – воистину зрелище для богов. И сомневаться здесь в энергии – почище всякого греха!» (См. примеч. 126.)
Такое понимание энергии превращало сексуальные проблемы в серьезную патологию – ведь они свидетельствовали о нехватке энергии и таким образом связывались со всеми другими жизненными неприятностями. Для неврастении эта связь была основополагающей. Создается впечатление, что все эти «энергетические» понятия внесли в сексуальную жизнь особенно много путаницы, придав сексуальной жизни глубокую амбивалентность, гораздо более тревожную, чем прежнее религиозное отношение к сексу – уничижительное, но как минимум по-своему однозначное. Была ли сексуальная сила энергией, которую с успехом можно накопить, или ее, подобно электрическому току, надо было использовать сразу после производства? Если человек задумывался об этом, он уже не мог понять, правильно ли поступает и что для него лучше – насыщенная сексуальная жизнь или экономия спермы, т. е. кинетическая энергия или потенциальная. И все еще больше запутывалось, когда обнаруживалось, что приложение энергии, усилие не служит правильным средством для преодоления импотенции. Сегодня бросается в глаза, что потенция воспринималась тогда исключительно как проблема нервов индивида, но не отношений между партнерами. Одного этого хватало, чтобы сексуальные разочарования превратились в хроническую проблему.