Собственно, связанные с железной дорогой «нервные» ассоциации могли бы вызвать недоверие к путешествиям. Однако для многих невротиков жажда странствий была подлинной потребностью, а вовсе не чистым рефлексом медицинских теорий, и если врачи рекомендовали своим состоятельным пациентам «сменить обстановку», то не в последнюю очередь из-за того, что тем было приятно это слышать. Случалось и так, что врач настаивал на путешествии против воли самого пациента. По свидетельству Гольштейна, врач Максимилиана Гардена считал «его нежелание путешествовать опасным для жизни». «Но нет, он не хочет». Действительно, в путешествиях иной раз происходили необъяснимые исцеления. Так, Цимзен в 1887 году сообщал об одном «ученом, страдающем неврастенией», который через несколько часов поездки по железной дороге избавился от нарушений сердечного ритма, терзавших его в течение нескольких месяцев (см. примеч. 139). Особенно полезными считались путешествия по морю, правда, уже во времена гигантских пароходов, когда можно было не опасаться штормов.
Путешествия и прежде сопровождались сменой страстей и разочарований, но только в эпоху железных дорог это явление стало массовым и общедоступным опытом. Если сегодня туризм начала века кажется более чем скромным, то для своего времени он обладал воистину революционным размахом и у части средних и высших социальных слоев настолько сильно формировал менталитет, что при изучении этого феномена часто кажется, что речь идет о современных немцах с их туристическим фанатизмом.
В историях болезней путешествия – неисчерпаемая тема, и иногда трудно понять, какую роль они играют – причины болезни, ее симптома или попытки терапии. В лечебницу Морийя под Вефилем в 1900 году был доставлен пациент из дворянской семьи, 31 года, в истории которого в графе «место рождения» было указано «в путешествиях». Отчет начинается с того, что он, как и все шесть его сестер и братьев, является неврастеником. «Душевные задатки очень скверные; несмотря на частную школу, кадетский корпус, реальную школу, священника, принуждения, экзамена не выдержал; вольноопределяющийся, от испытаний освобожден решением короля. […]. Не переносил алкоголь. […] Мало влечения к противоположному полу». И далее: «После смерти отца потерял всяческую опору. С июля 1899 года продолжительные путешествия; нелепые письма». В путешествиях им овладевали бредовые фантазии: головные боли и боли в туловище «уже в течение нескольких лет электрическими и магнетическими путями передавались ему людьми, замышлявшими против него интриги; он постоянно состоял в тайных переговорах с кайзером и королем Саксонии». «Я бы достиг много большего, если бы у меня в голове уже десятки лет не проходил электрический ток» (см. примеч. 140).
Торговец 35 лет, который жил сначала во Франкфурте, а затем переселился в Буэнос-Айрес, сообщал, что в аргентинской столице у него была содержанка, с которой он «предпринимал секс», к этому добавилось «очень много хлопот в делах». «Нервозным я был уже давно. Я был известен в Буэнос-Айресе как нервный человек. Легко возбудим, легко приходил в гнев. […] С любым человеком я через две минуты готов был сцепиться». Создается впечатление, что свою нервозность он подчеркивает, видит в ней личную идентичность, и не без самодовольства дает понять, что он, урожденный швейцарец, даже по латиноамериканским масштабам считался человеком горячей крови. По его рассказам, вся его жизнь состояла из вечных разъездов, утомительной работы и сексуальных эскапад. Заметно, что путешествия со всеми их треволнениями хотя и изматывали его физически и душевно, но приносили ему удовлетворение (см. примеч. 141). Загадка колониальной и заморской романтики не в последнюю очередь крылась в сексуальных и алкогольных эксцессах, скрытых от бдительного ока буржуазного общества.
В 1907 году в Арвайлер прибывает текстильный фабрикант, жена которого рассказала, что ее супруг постоянно работал сверхурочно и перетрудил свои нервы. «К сожалению, у него было очень мало служебных поездок (ведь они могли бы хоть немного скрасить и разнообразить жизнь)». Командировки как терапия для нервов? Но сам пациент сообщал, что «первый сдвиг […] в нервной сфере» случился с ним после поездки в Берлин. «Вернулся измотанным. Лишенным энергии». Позже, оставив фирму, он беспрестанно ездил по различным курортам и даже добрался до обеих стран восточной мечты – Индии и Египта. В конце таких поездок его нервы всегда оказывались «на грани». Тем не менее он не отказывается от дальнейших путешествий, так что поездки и нервозность кажутся вечным заколдованным кругом (см. примеч. 142).
Бирд не одобрял принятую у американских врачей манеру рекомендовать пациентам в качестве лечебного средства поездку в Европу. Маргарет Э. Кливз, автор «Автобиографии неврастенички», послушалась своего врача и отправилась в Европу, в чем сильно раскаялась впоследствии. Незадолго до отъезда с ней случился «первый сокрушительной силы электрический шторм» в ее нервах. Врач рекомендовал ей морское путешествие, но не успел пароход выйти из нью-йоркской гавани, как ей уже казалось, «что каждый ее нейрон вышел из строя». В Фонтенбло ее охватил «несказанный ужас»; она попыталась применить «старый трюк», стиснула зубы и сказала себе «я хочу», но все было напрасно. В других известных европейских городах ее нервные проблемы продолжились. По возвращении домой она заставила своего врача ответить на вопрос, зачем он предложил ее путешествовать. Он признался, что она единственная неврастеничка, которой он рекомендовал путешествие; он якобы не понимал, насколько далеко зашли ее проблемы. Задним числом она заметила, продолжая основную тему своей истории болезни, что мнение о благотворном действии путешествий на неврастеников могло распространиться только потому, что в мире господствует сценарий псевдоневрастении и псевдоневрастеников, которые лишь разыгрывают симптомы неврастении, будучи при этом вполне здоровыми (см. примеч. 143).
Альберт Эйленбург, однако, придерживался мнения, что популярная во все времена рекомендация путешествовать «для нервозных людей в общем оправдана». В статье для «Gartenlaube» под заголовком «Нервозность и путешествия» он хоть и говорит кое-где о неврастении, но на самом деле предается собственной страсти к путешествиям, так что в заключение читатель может быть уверен, что неврологические клиники вполне можно было бы заменить пароходами. Эйленбург замечает, что в «столь характерной для нашего века страсти к путешествиям» находит выход и становится «доступным для исследователя культуры или социал-гигиениста подсознательное и невольное стремление к здоровью». Действительно, жажда странствий во многих случаях имела куда больше общего с подсознательными страстями и желаниями, чем с рациональными научными учениями. Если врачи отказывали своим пациентам в удовлетворении этой жажды, они рисковали потерять доверие пациентов. Как-то раз в Бельвю 20-летний сын коммерсанта буквально «взвыл», когда ему было отказано в путешествии, мысль о необходимости путешествий «для восстановления психического равновесия» была его навязчивой идеей. Однако отец хотел, чтобы тот приучал себя к работе (см. примеч. 144).
В то время дальние путешествия куда чаще, чем сегодня, сопровождались иллюзиями и неудачами, так что типичной была не только жажда странствий, но и разочарованность. Теодор Фонтане, любитель пеших походов и почтовой кареты, в 1873 году подшучивал над тем, кто пытается найти душевный покой на железной дороге и в привокзальной гостинице: «Он хочет уйти от дрожи, но его трясет больше, чем дома». В романе «Сесиль» (1887), повествующем об одной нервной даме, любовник пророчествует: «Нас ждет тотальная реформа медицины или по крайней мере учения о лекарствах, и рецепты будущего будут гласить: три недели Лофотенских островов, шесть недель Энгадина, три месяца Сахары». Однако для героини романа даже поездка в Гарц обернулась тяжелыми последствиями (см. примеч. 145).
Немецко-русский коммерсант, 26 лет, в 1884 году четыре месяца пробывший в Бельвю, после выписки отправился в Голландию и Англию (от запланированной поездки в Нью-Йорк он отказался), чтобы затем причалить в «покойной гавани» Санкт-Петербурга. По словам его тамошнего врача, он всегда был «очень чувствителен и амбициозен». В Кройцлингене он жаловался на «почти постоянный дурман в голове» и «общее чувство слабости». Но своей поездкой остался доволен: «Моя английская поездка во всех отношениях окупилась, как в отношении ее деловых результатов, так и за счет полученного удовольствия» (см. примеч. 146). Как видно, у этого человека уже сформирован менталитет, характерный скорее для более поздних эпох: со свободным временем он обращается как с рабочим, т. е. старается выжать из него максимальный эффект.
Тема «путешествия» ведет в обширную тему «свободное время». Почти вся специальная литература едина в том, что причины нервозности следует искать в досуге не меньше, чем в работе: в охоте за удовольствиями и разнообразием, в ненасытности потребностей и чрезмерном стремлении к всевозможным возбудителям (см. примеч. 147). Подобные рассуждения относятся скорее к морали, чем к медицине. Тем не менее они маркируют моторику стресса, типичную для эпохи модерна – сегодня в этом не приходится сомневаться.
Но действительно ли существовала такая психомоторика 100 лет назад? При чтении текстов того времени кажется, что «общество досуга», считающееся новшеством последних десятилетий, сложилось уже тогда. При этом ассортимент, предлагавшийся тогда широким слоям населения для проведения отпуска и досуга, был по сегодняшним масштабам более чем скудным, и надо думать, что по крайней мере рабочие и мелкие служащие не были особенно отягощены досугом. Свободное время как самостоятельное явление в прежнем мире труда было явлением незнакомым. Как установил Кристоф Дойчман, сельские рабочие кайзеровской Германии, в душе которых еще жило старое отношение ко времени, «чувствительнее всего» реагировали не тогда, когда им увеличивали рабочий день, а когда им мешали делать привычные для них неформальные перерывы в работе. Но на механизированной фабрике в Хемнице, где трудился студент-теолог Гёре, уже в 1890 году дело обстояло иначе: «Распространенные прежде повсюду послеобеденные перерывы были со всеобщего одобрения отменены, так что рабочие заканчивали рабочий день уже в шесть часов вечера». Заметен перелом в отношении рабочих ко времени – возникает стремление выиграть свободное время, и ради этого люди мирятся с интенсификацией труда (см. примеч. 148).