Вильгельмовская эйфория и прежде была подвержена припадкам разочарования и порождала тревожное состояние души. С самого начала особенно чувствительной помехой был Бисмарк со своими сторонниками. С психологической точки зрения отставка Бисмарка была тяжелым бременем вильгельмовской политики и главной причиной, почему кайзер так отчаянно нуждался в успехе. «Отцеубийство»[194] столь высокого стиля, тем более без ясных и убедительных оснований, можно было оправдать впоследствии лишь исключительными, блестящими деяниями. Невротические элементы вильгельмовской политики отчасти объяснялись призрачной битвой с тенью Бисмарка.
В 1894 году Эйленбург писал своему кайзеру, что победа над бисмаркианцами полностью окупила «вложенные силы». Потому что «продолжение борьбы и лавирования» нарушало бы «нервы и равновесие». В том же году он жалуется на «ведомую собственным адским ядом бисмарковскую фронду» – чувствуется его страх перед этой оппозицией. Еще в 1899 году он напоминал Вильгельму II о «беспримерно тяжелом времени» отставки Бисмарка, которое стоило ему «лучшей части его нервов»; и Вильгельм тоже давал понять, как больно ему вспоминать об этом. Бюлов в своей речи в рейхстаге 14 ноября 1906 года, той самой, когда он объявил, что «мы все» «в Германии стали слишком нервозны», заметил, что «догматизация князя Бисмарка» «стала у нас не только манией, но уже почти катастрофой». Как пишет Эрнст Екх, уход Бисмарка спровоцировал «трещину», которая прошла через «берлинское политическое общество и даже через внешнеполитическое ведомство», что надолго отравило общую атмосферу. Споры «за» или «против» Бисмарка разделили даже давних друзей. Вскоре наряду со старыми бисмаркианцами появились новые. Основанная Максимилианом Гарденом в 1892 году еженедельная «Die Zukunft» стала для сторонников Бисмарка в высшей степени привлекательным печатным органом, вдохнувшим в культ Бисмарка новые силы и молодость. В популярнейшей утопии того времени «Рембрандт как воспитатель» Юлиуса Лангбена, грезящей о будущем «сокровенном кайзере», «отмеченном скромностью и спокойствием», об уходе Бисмарка говорилось: «немцев бросит в жар, если призрак их величайшего за триста лет героя будет взирать на них вопрошающе и укоризненно» (см. примеч. 71).
Но о чем вопрошал этот взгляд? Бисмаркианская оппозиция изматывала своих соперников диффузной критикой так, что никогда не было ясно, чего они собственно хотят. У Вильгельма II неизбежно должно было появиться ощущение, что абсолютно все, что он ни делал бы, будет в глазах бисмаркианцев неправильным. Историкам трудно разобраться в расколе между бисмаркианцами и сторонниками Вильгельма, потому что не всегда можно сказать по существу, о каких конкретных расхождениях шла речь. Тем не менее этот раскол доставлял кайзеру и его свите больше хлопот, чем противостояние партий в рейхстаге. Менталитет здесь приводил к формированию партий: одни видели мир в розовом, другие – в черном цвете, одни излучали оптимизм, другие – озабоченность, одни приветствовали мирное время, другие воспринимали его враждебно. Нервозная возбудимость была исходной чертой бисмаркианцев, в то время как в кружке Эйленбурга и Бюлова культивировался покой или как минимум тоска по покою. Но с 1906 года, а возможно и раньше, последователи Бисмарка, будь то гарденианцы или пангерманцы, научились отвечать соперникам их же оружием и представлять себя как партию здоровой жесткости, а противную сторону – как партию декадентской мягкотелости. Это было тем легче сделать, что к этому времени покой уже не всегда считался источником здоровья нервов. Бисмаркианцы, хотя их политические цели были не более ясными, чем у окружения Вильгельма, тем не менее нашли персональный объект для нападения – «Фили» Эйленбург и его «неслыханный» кружок женственных мужчин.
Подозрения в адрес Эйленбурга из-за его гомофильных наклонностей изначально исходили от самого Бисмарка – именно через него Гарден вышел на этот след. Его уколы в адрес дружеского круга Эйленбурга начались уже вскоре после основания «Die Zukunft», но долгое время не выходили за рамки мелких уколов и намеков. С течением времени язвительные намеки участились, превратившись в крупную наступательную кампанию. Гарден, чей псевдоним стал постепенно восприниматься как символ жесткости[195], специализировался на злобных шутках против любых проявлений мягкосердечия в окружении Вильгельма.
Он требовал, чтобы «на место болтунов» встали «люди дела», тогда бы «дела в Германской империи пошли лучше». Слабости болтунов были ему известны по собственному опыту, ведь он и сам к ним принадлежал. У него было чутье на все нервозное и суетное, потому что, как писал о нем Теодор Лессинг, «основой его расколотой натуры» была «вечно угрожавшая ему возбудимость». Он упрекал кайзера в том, что тот испугался войны из-за Марокко. Но когда в 1914 году Вильгельм II сделал реальный шаг к войне, Гардена вскоре охватил страх. Дело Эйленбурга не раз ставило на грань психофизического срыва не только преследуемого «Фили», но и самого Гардена. Это была настоящая игра нервов. Бывший врач Бисмарка Швенингер, лечивший также Гардена, в 1906 году предостерегал от дальнейших перегрузок его «и так чудовищно перегруженные нервы» (см. примеч. 72). Гарден, которого Теодор Лессинг считал образцом еврейской ненависти к себе, олицетворял еще и самоуничижение нервозности.
Серьезную атаку на эйленбурговскую «камарилью», «либенбергские застолья», он начал после Алхесираса, когда пришел к убеждению, что если речь зайдет о жизни и смерти, то мягкотелая и слащавая шайка не даст кайзеру и его правительству защитить честь великой германской державы открытой угрозой войны. С этого момента Гарден, по словам другого публициста и историка Генриха Фридъюнга, «без устали» «пришпоривал читателей своей “Die Zukunft”», превзойдя в этом даже пангерманцев. На протяжении всей кампании против Эйленбурга Гарден всячески провоцировал кайзера, стремясь вызвать в нем ощущение, что только война может спасти его честь. Всеобщее внимание вызвала опубликованная Гарденом в 1907 году статья «Вильгельм Миролюбивый». Заголовок отсылал к фразе Клемансо, якобы назвавшего кайзера «пацифистом». Гарден добавил к этому слух, будто это личное желание кайзера – «остаться в истории под именем Вильгельма Миролюбивого». «Злополучная флейта!» – комментировал он, намекая на музыкальные склонности «трубадура» Эйленбурга. «Но если германский кайзер настолько не склонен к войне, что даже попытка унижения не вынудит его взяться за оружие, то немецкий народ сам будет ковать свою судьбу». В июне 1908 года, когда Гарден в лице рыбака Якоба Эрнста нашел наконец надежного свидетеля обвинения против Эйленбурга и фюрст оказался разбит, Гарден торжествовал: «Заколдованный круг разорван. Сладкоголосые певцы и духовидцы вернутся не скоро». Теперь кайзер «свободен», освобожден от «веры в романтическую политику».
Разоблачения Гардена, которые в течение нескольких лет эпизод за эпизодом изящно предлагались широкой публике, стали европейской сенсацией и приковали к себе всеобщее внимание. Эйленбург полностью сдался, признав, что стал для немцев «жупелом», при имени которого бьют «кулаком о пивной стол». Карл Краус, когда-то почитатель Гардена, теперь кипел от ярости и отвращения к той низости, с какой Гарден мобилизовал предрассудки против гомосексуальности, и ужасался чудовищному отклику на эту травлю в Германии. Необъяснимая популярность «антигомосексуалиста» Гардена, по словам Крауса, демонстрировала «духовную извращенность этого народа». Именно тогда он произнес фразу о «немцах как народе судей и палачей», которую сегодня обычно относят к преступлениям национал-социалистов (см. примеч. 73).
Примечательно, что первым, кто сообщил кайзеру о гарденовской атаке в «Die Zukunft», был кронпринц, решительный сторонник жесткого курса в политике. Это добавило ему популярности. «Никогда я не забуду отчаянное, искаженное лицо моего отца, смотревшего на меня неподвижно и растерянно», – вспоминал он позже. Кронпринц объяснил этот ужас «моральной чистотой» кайзера, который до этого случая не имел понятия о сексуальных извращениях в лучших семействах. Однако в действительности Вильгельма испугало то, что в опасности может оказаться он сам. Цедлитц-Трютцшлер в ноябре 1907 года записал, что скандал вокруг Эйленбурга «в итоге сильнее затронул кайзера, чем можно было предвидеть». При этом ему бросилось в глаза, что Вильгельм II не пытался вытеснить из сознания эту мучительную ситуацию. «Обычно он старается избегать правды, если она может быть неприятной, но здесь хотел услышать все до конца». Его реакции были крайне резкими – то он впадал в глубочайшее уныние, то вскипал яростью на прессу. «Короче, у него, так сказать, сдали нервы», – комментировал гофмаршал. Баронесса Шпитцемберг тогда заметила, что Вильгельм II и его окружение стали более «брутальными». Ведь кайзер никогда не был сугубо мягким и чувствительным человеком, каким его хотел видеть Эйленбург, и теперь, когда мягкосердечие оказалось не в чести, он тем более рьяно обратился к твердой стороне своего характера и не препятствовал краху Эйленбурга (см. примеч. 74).
Скандал вокруг Эйленбурга до сих пор обсуждался скорее в той части исторической науки, куда попадают анекдоты; с точки зрения политической и социальной истории он не выглядел серьезным событием. Тем не менее тезис Николауса Зомбарта о том, что «политическое значение» процесса Эйленбурга «трудно переоценить», вероятно, не лишен оснований. Зомбарт полагал, что безжалостная борьба Гардена против тех мужчин в окружении кайзера, кто якобы был не готов «при необходимости прибегнуть к мечу», наложила глубокий отпечаток на политическое сознание следующего поколения. Алхесирас и дело «Daily Telegraph» также внесли в него свою лепту. Гарден был теперь захвачен мыслью о том, что настало время бороться с крупным заговором гомосексуалистов. По его словам, он получил огромный ворох писем с угрозами, но револьвер его заряжен. Насколько глубоко вся эта история проникла в головы современников, заметно по тому, что молодые люди стали обнаруживать в себе признаки гомосексуальности и в то же время разразилась «эпидемия преследования» (Лёвенфельд) гомосексуалистов. Прусский военный министр призвал офицеров-гомосексуалистов подавать в отставку. Давление нарастало. Разнеслась печальная весть, что в соседних странах немцев подозревают в том, что они «в большинстве своем чувствуют себя равно-полыми». Военный историк Ганс Дельбрюк жаловался на «чудовищное моральное опустошение», которое произвел Гарден в «душе немецкого народа», внедрив интерес к сексуальным извращениям в фантазию миллионов. Процесс над Оскаром Уайльдом, проходивший в Англии в 1895 году, имел сходные последствия – случалось, что прохожие кричали вслед длинноволосому денди «Привет, Оскар!» Однако дело Эйленбурга оказалось более тесно связано со сменой политических тенденций. Восприятие ситуации в мире тесно переплелось с восприятием собственного тела: в обоих случаях слабость грозила опасностью, и побороть ее позволяла лишь суровость. С этих пор для правящих кругов стало опаснее, чем когда-либо, проявлять «мягкотелость» – нарушитель тотчас же попадал под подозрение, что он вредит национальным интересам, а также вызывал сомнения в своем физическом и моральном здоровье. Показательно, что наиболее тяжелый нервный срыв Вильгельма II, случившийся с ним в ноябре 1908 года, еще под впечатлением от дела «Daily Telegraph», был вызван тем, что начальник его военного кабинета Хюльзен-Хезелер упал замертво после того, как он (уже не впервые) станцевал перед кайзером шуточный танец, облачившись в балетную пачку. В актуальном контексте эта внезапн