ая смерть показалась божьей карой за подобные игры. Гольштейн подвел под делом Эйленбурга следующий итог: «Скандальные разоблачения […] мы преодолеем прежде всего тем, что будем проводить и внутри страны, и за ее пределами достойную политику, которая вытащит нацию из трясины и приведет ее к высоким целям» (см. примеч. 75).
Городская гигиена, школьная нагрузка, реформа жизни: реформаторский потенциал заботы о нервах
Сто лет назад о нервозности писали даже больше, чем сегодня о стрессе. Концепт нервозности особенно сгодился в трех долгих публичных дискуссиях: о плюсах и минусах больших городов, о школьной нагрузке и обо всем, что имело отношение к «гигиене» и реформе жизни. Учение о нервах повсюду ассоциировалось с актуальными реформ-движениями.
В 1902 и 1903 годах независимо друг от друга выходят два сочинения с одинаковым названием «Гигиена нервов в большом городе». Оба были написаны известными неврологами – Альбертом Эйленбургом и Отто Дорнблютом. Первый писал по опыту работы в Берлине, перед глазами другого были жители Франкфурта. В том же 1902 году берлинский невролог Альберт Молль опубликовал статью «О влиянии жизни в большом городе на нервную систему». Актуальность темы была налицо. Бросается в глаза, что все авторы начинали свои труды одинаково – отвергали подозрения в своей нелюбви к мегаполисам, а уже потом переходили к тому, что несмотря на все достижения гигиены жизнь в большом городе очень тяжела для нервов и не все предостережения против нее есть предрассудки закоренелых ретроградов. Неприятие мегаполисов было на рубеже веков далеко не столь модным, как это изображает сложившаяся позже картина истории, в которой образованная буржуазия кайзеровской Германии бредит реакционной романтикой. Когда остались позади наиболее неприятные гигиенические проблемы, большие города по-новому оценили плюсы урбанизации. Заметно, что все три автора (все они принадлежали к немецко-еврейской интеллигенции, были сторонниками прогресса и жили в крупных городах) дистанцировались от реакционно-аграрных взглядов. И если они все же писали о нагрузках для нервов в больших городах, то не из антиурбанистических предрассудков, а скорее вопреки своей симпатии к мегаполисам.
Эйленбург начинает с утверждения, что большие города стали оплотами неврастении только потому, что их население рекрутируется «в основном из физически и духовно неполноценных слоев». Он считает, что в маленьких городках и в деревне «неврастения распространена сегодня никак не меньше». Тем не менее в конце книги уверяет, что один ученый из небольшого университетского городка был «тысячу раз прав», когда ради благополучия своих детей отказался от приглашения в Вену. «Присущая большому городу чудовищная концентрация», когда число контактов растет «в геометрической прогрессии», неизбежно разрушает нервную систему. Видимо, он не замечает, насколько противоречат друг другу его утверждения. «Все» в большом городе «перегружены – от высокопоставленного государственного чиновника до ассистента почтового работника, путевого обходчика и стрелочника, от директора престижного торгового дома до самого мелкого торгового служащего и приказчика». «Измученному горожанину с его истерзанными нервами» остается только бежать из мегаполиса. Проживание в спокойных предместьях, большие и малые путешествия, садовые колонии – лучшие лекарства от городской нервозности. Эйленбург приветствует также народные купальни и даже поддерживает требование социалистов об общественных кухнях, которые освободят «мир женщины» от «незначительных и недостойных» бытовых мелочей. Кроме того, он призывает к строжайшей борьбе против «крупнейших бедствий городской жизни» – алкоголизма и проституции (см. примеч. 76).
Большой город как патогенный элемент встречается во многих трудах о нервозности, причем повторяются одни и те же аргументы. Если авторы объясняют нервные расстройства сверхпотоком раздражителей и переизбытком потребностей и излишеств, то они в качестве главного виновника склонны видеть жизнь в мегаполисе. «Гигиеническая листовка» для нервнобольных 1901 года говорит как о доказанном факте, что «жизнь в большом городе и нервные расстройства равнозначны». Но и та мысль, что повышенная нервозность – это не только расстройство, но и приспособительная реакция к индустриальной культуре, также возникает на опыте большого города.
Тема нервозности способствовала тому, что спорить о состоянии городов продолжили и после того, как удалось достичь первой великой цели коммунального гигиенического движения, на которой прежде концентрировалось все и вся, – речь идет о снабжении городских жителей чистой питьевой водой. В 1888 году показатели смертности в немецких городах впервые упали ниже сельских, и этот эпохальный перелом был отмечен и оценен современниками. В 1902 году один медик привлекает внимание к «гигиене деревень» и советует гигиенистам обратиться к борьбе с грязью в сельской местности, гигиенические проблемы городов он считает уже решенными. Именно на таком фоне развернулась волна публикаций о «гигиене нервов» горожан. Авторы с полным правом отмечали, что с первыми достижениями городской санитарии решены еще далеко не все проблемы, многие неприятности стали по-настоящему заметны только теперь. Широкие улицы, через которые в город пришел ветер, избавили их жителей от древнего страха перед духотой и спертым воздухом, но зато ускорили движение транспорта. Расширение улиц и канализация невольно повлекли за собой нежелательный эффект, позволив строить густонаселенные доходные дома, – расходы на канализацию легче было выдержать при плотной застройке, а широкие улицы устранили недоверие гигиенистов, пожарных и полицейских по отношению к густонаселенным домам. Новое поколение городских реформаторов стало сомневаться в прежнем типе городской гигиены (см. примеч. 77).
Радость от снижения уровня смертности в городах была недолгой, в последние годы перед войной общество взбудоражила новая тема: снижение уровня рождаемости, особенно заметное именно в больших городах. Тот, кто считал горожан дегенератами, мог не испытывать сожалений по поводу их малой плодовитости, но такой культуроптимист как Гельпах задался «насущнейшим» и «великим вопросом» о том, чего именно не хватает жителям мегаполисов для продолжения рода – «физической силы» или же «духовного желания». Сегодня ответ кажется абсолютно ясным – дело не в силе, а в желании, ведь все те мотивы, которые с ростом благосостояния снижают радость от появления детей, известны и банальны. Однако в то время вопрос этот представлялся волнующей загадкой. Как мы уже видели, по господствующим тогда представлениям неврастения часто проистекала из онанизма, сифилиса и прерванного полового акта. Соответственно, ее возникновение имело много общего с противозачаточными практиками, в которые можно включить и связь с проститутками. В то же время неврастения зачастую снижала потенцию, порождала бессильное сладострастие. Из-за своей раздражительности неврастеники считались дурными родителями и супругами. Все это позволяет предположить, что между снижением рождаемости и слабонервностью складывается порочный круг. Отто Бинсвангер отмечал, что неврологи, лечившие в основном горожан, придавали сексуальной неврастении очень важное значение, в то время как сам он, имея опыт в лечении жителей как деревень, так и мелких городов, встречался с ней редко (см. примеч. 78).
Тема секса традиционно играет большую роль в критике урбанизма: большой город нередко кажется чуть ли не кодовым словом сексуального раскрепощения. Ужас перед теснотой, скученным образом жизни городской бедноты объяснялся не только медицинскими соображениями и любовью к людям, но нес в себе элемент сладостного трепета перед фантомом сексуальных оргий, которые, как казалось, происходили в подобных условиях. Не только доводы рассудка объясняли интерес жилищных реформаторов к многоквартирным домам. Многие их выпады кажутся сегодня странными и выглядят как доказательство того, что критика урбанизации в то время отражала буржуазно-консервативную мораль. Однако время было другим, и мотивы неприятия мегаполисов – совсем иными, чем у более близких нам депрессий, вызванных «негостеприимностью», анонимностью, вытеснением людей машинами. Даже такой опытный исследователь секса, как Иван Блох полагал, что «возбуждающий, оглушающий характер большого города […] достиг невероятного накала». «Город – типичный носитель того возбужденного состояния чувств и нервов, которое характеризует наше поколение». «Горожанин – типичный носитель нервозности в ее современном проявлении» (см. примеч. 79).
Однако Макс Вебер, преодолев тяжелейший душевный и нервный кризис, вполне сознательно устремился в огромный индустриальный город со всеми его бурями и вихрями. В 1904 году он прибыл в Нью-Йорк и поселился в одном из небоскребов. У иных из его спутников начались разного рода нервные расстройства, однако сам он не только не страдал нервами, но ему стало «так хорошо, как никогда еще не было со времен его болезни». Он не хотел отвергать Нью-Йорк, как делали это многие и многие европейцы, и в положении туриста ему было нетрудно сохранить хорошее настроение. В дискуссии на Франкфуртском заседании социологов 1910 года он подчеркнул, что «определенные формальные ценности в нашей современной культуре могли быть порождены только существованием большого индустриального города с его трамваями, метро, электрическими и другими фонарями […] и всем этим диким танцем звуковых и цветовых импрессий, впечатлений, будоражащих сексуальную фантазию». Так, через культуру получает признание именно возбуждающая сторона большого города. И до болезни Вебер однажды с удивлением заметил, что «воздух Берлина […] укрепляет» его нервы. Марианна Вебер, также ощущавшая себя «нервной», в юности воспринимала Берлин как спасение от скуки маленького городка в Липпе: «Стремительный ритм берлинской жизни струился по жилам, наконец-то жизнь!» (См. примеч. 80.)
Взаимосвязь неврастении с крупным городом была не такой прямой и неизбежной, как думали многие горожане. Жизнь в сельской местности казалась спокойной, но это впечатление было обманчивым – деревня также была захвачена развитием капитализма, и более того, оказалась совершенно беспомощна перед ним. И до индустриализации деревни знали, что такое недоверие и враждебность. Тем не менее критика городов складывалась не только из ностальгических иллюзий. Многие мегаполисы кайзеровской Германии пережили на рубеже веков такой взрывоподобный рост, какого не знали ни до, ни после. По показателям плотности населения Берлин, Гамбург, Мюнхен и Вена далеко опередили Лондон и даже Нью-Йорк и Чикаго. Немецкие города напоминали тогда бурлящие адские котлы. В наше время такая картина характерна скорее для мегаполисов Третьего мира. В городах было еще много бедноты, нищенства, нелегальных проституток, узких и запутанных улиц. Мобильность населения была аномально высокой. Сельское население привлекали в город не реальные шансы на улучшение жизни, а призрачные возможности. Ни до, ни после в немецких городах не было такого наплыва людей, не привыкших к городской жизни. Даже Эрнст Ройтер, позже став