Трейчке писал, что приехавшие с востока евреи привнесли «элементы спешки, бесцеремонности и моральной бесчувственности в нашу хозяйственную жизнь». В 1920-х годах психолог Мюллер-Фрейенфельс в книге «Психология немецкого человека» пишет, что еврей «резко противостоит» немцу своим «гораздо более быстрым темпом жизни». Однако при этом он полагал, что благодаря евреям в немецкую кровь вливается то шампанское, которого, по мнению Бисмарка, ей не хватает (см. примеч. 110). Если возврат к прежнему уюту уже невозможен, то с еврейским элементом в немецкой культуре можно было бы смириться.
Литература о нервных и психических расстройствах, как бы осторожна она ни была в вопросах национальности, для евреев делала исключение. Это относится не только к немецким авторам: Шарко также верил в «нервозность» евреев, а через него это представление разошлось по всей Франции. Андреа Варга, автор статистического исследования об итальянских домах для умалишенных между 1874 и 1888 годами, придерживалась мнения, что евреи вследствие «лихорадочной тревожности» во всей Европе дают «самый высокий процент душевнобольных». Эрб утверждал, что «семиты» это «уже от природы склонная к невротии раса», «у которой благодаря неукротимой жажде приобретательства и веками присущего им образа жизни, а также вследствие близкородственных браков в удивительно высокой степени развилась и распространилась нервозность». Его трактовку подхватил Крафт-Эбинг, а его, в свою очередь, процитировал венский врач Мартин Энглендер в своем исследовании о «наиболее частых болезненных явлениях еврейской расы» (1902), усомнившись, правда, в тезисе о близкородственных браках. Еще социально-медицинский справочник Моссе и Тугендрайха (1913) констатировал, что почти все известные учебники «подтверждают склонность еврейской расы к психическим аффектациям», если не рассматривать алкогольные психозы, гораздо более частые у христиан, чем у евреев. Статистические данные при всех этих утверждениях почти не приводятся (см. примеч. 111).
Антисемитских настроений в немецкой неврологической литературе, напротив, почти не встречается. Это тем более примечательно, что противникам евреев было бы очень легко внести в популярную литературу о нервах подспудный антисемитизм. В Англии и Франции именитые медики вполне позволяли себе такие отступления, но в немецкоязычном пространстве их почти нет. Эдуард Шортер объясняет это тем, что немецким врачам приходилось считаться с пациентами еврейского происхождения (см. примеч. 112). Но этого объяснения недостаточно, ведь тогда антисемитские комментарии врачей должны были встречаться в историях болезней, но и этого почти нет. По всей вероятности, тот антисемитизм, который в 1920-е годы принял среди медиков устрашающие формы, до 1914 года был еще не так силен. Значительный процент людей еврейского происхождения среди самих неврологов также не объясняет отсутствие антисемитских интонаций, ведь тогда следовало бы ожидать яростного антисемитизма от конкурирующих с ними врачей нееврейского происхождения – если бы к тому существовала предрасположенность. В общем и целом дискурс нервов решительно противоречит теории Гольдхагена о том, что смертельная ненависть к евреям давно уже была элементом немецкой культуры.
Многие евреи соглашались с тем, что нервозность была существенной частью их натуры и разделяли убеждение, что неврозы особенно часто встречаются среди еврейского населения. Лёвенфельд считает «фактом», «что среди иудеев в настоящее время обнаруживается диспропорционально большой контингент неврастеников и истериков». Он не называет это «особой склонностью расы» – у евреев из Восточной Европы можно скорее предположить нищету и «тяжелейшее моральное давление», а на западе – «преобладание среди иудеев людей умственного труда». Концепт неврастении открывал широкое поле для поиска внешних факторов. Герман Оппенгейм упоминает в качестве источника неврастении «чрезмерное честолюбие» еврейских семейств, вынуждавшее детей «к нездоровому напряжению всех сил». Об антисемитизме как причине неврастении эти авторы не говорят. Зато Август Крамер наглядно описывает, как проявления дискриминации вызывают у еврейских пациентов, уже явно идущих на поправку, все новые и новые вспышки нервозности. «Невероятно, что им приходится переживать. […] Куда бы они ни пошли, они никогда не знают, что с ними случится, поедут ли они по железной дороге, на конке или зайдут в ресторан. Они все время готовы к тому, что над ними будут смеяться, издеваться и глумиться» (см. примеч. 113). Нервозность была адекватной реакцией евреев на положение в стране, где они хотя и не преследовались, но постоянно сталкивались с диффузным и подспудным антисемитизмом.
Из историй пациентов складывается впечатление о еврейской нервозности, хотя достоверность здесь не поддается проверке. Ситуации, когда пациент в анамнезе намеренно подчеркивает свое еврейское происхождение как отягчающий элемент, встречаются очень редко. Электротехник, пациент Бельвю, у которого нервное расстройство из-за эротических и профессиональных разочарований перешло в острую стадию, писал Роберту Бинсвангеру: «В гимназии я долгое время был единственным евреем в классе, и в этом качестве, тем более что я был во всех отношениях более избалованным, более притязательным и отчасти также более одаренным, чем мои одноклассники, а также не хотел участвовать в их играх, я нередко подвергался насмешкам и плохому обращению». Он заговаривает о своем еврейском происхождении, но сразу же приводит и другие факторы, имеющие значение в его социальной изоляции.
В Арвайлере в документах о 30-летнем инженере-строителе иудейского вероисповедания, который «всегда был несколько изнеженным и слабым», пишут: «В течение многих лет у него было чувство, что из-за конфессии его только терпят, не воспринимают как полноценного. Поэтому жил одиноко и уединенно». Сначала он состоял на государственной службе, на железной дороге, где работа не была «чрезмерно утомительной». Но поскольку он думал, «что из-за своей веры ему не сделать карьеру на государственной службе», он перешел на частное предприятие, где труд был «очень утомительным». «Постепенно стало усиливаться чувство, что и здесь на него косо смотрят. Ему казалось, что за его спиной морщат нос, что к его чертежам придираются. Потом коллеги и начальство опять стали неестественно любезны. […] В конце концов дошло до того, что ему стала чудиться настоящая травля». Через неделю после приезда в Арвайлер он жаловался отцу, что ему там не хорошо. «Большинство пациентов – бывшие офицеры» (имелось в виду, видимо, офицеры резерва), «и травля разразилась снова. Ему нужно в еврейское общество, где он будет знать, что его не преследуют». В Арвайлере диагностировали «нервное истощение с параноидальными идеями». Его расстройство выражалось, прежде всего, в сексуальных проблемах: «из идеализма» он никогда в жизни не имел сношений с женщинами, зато страдал частыми поллюциями. Еврейское происхождение выступает у него как патогенный элемент лишь в сочетании с другими факторами (см. примеч. 114).
Были и такие еврейские авторы, кто сознательно описывал нервозность у евреев как недостойное и опасное состояние, чтобы всколыхнуть евреев и заставить их ощутить необходимость коллективного возрождения. Это относится к Нордау, борцу против «вырождения» и одному из основателей сионизма. Теодор Лессинг называл «еврейскую возбудимость» в отношении критики некоторых еврейских качеств «частью социальной неврастении» и «патологией народной души», которую необходимо преодолеть. Швейцарский психиатр и сионист Рафаэль Бекер признавал, что евреи особенно подвержены не только неврастении, но и тяжелым психическим заболеваниям, однако делал это лишь за тем, чтобы подчеркнуть, что единственное средство и «радикальная терапия» заключается в «создании собственного дома и страны». Потому что в настоящее время евреев доводит до безумия не давление извне, но утрата веры и коллективный комплекс неполноценности (см. примеч. 115).
При всех разговорах о нервозности евреев никогда не забывали о том, что нервная слабость чрезвычайно широко распространена и среди других наций. Сделать из нее стигму было явно невозможно. Даже наоборот, тема нервозности почти автоматически, даже без желания автора, задавала определенную солидарность немцев и евреев. Если считать, что нервозность как массовый феномен порождена эпохой модерна, то у евреев, этого древнейшего народа, не могло быть к ней никакой наследственной предрасположенности. Соответственно, причины неврозов крылись в разочарованиях и внешнем давлении. Если в глазах антисемитов евреи были источником нервозности, то в дискурсе нервов они представали жертвами слабых нервов. По мнению Хьюстона Стюарта Чемберлена, наиболее влиятельного антисемита вильгельмовской эпохи, еврейский национальный характер знаменовала «аномально развитая» и «тираническая» воля; но как неврастеники, евреи, наоборот, страдали болезненным слабоволием. Если в фантазиях антисемитов они были демонически опасными вследствие сексуальной привлекательности, то неврологи обнаруживали, что евреи мучились сексуальными расстройствами как минимум не меньше других.
Если кто-то считал возможным окончательную победу над модерной нервозностью, то евреев можно было считать тяжелым препятствием на этом пути. До 1914 года немецкие медики мало верили в возможность такой победы. Однако наряду с профессиональным дискурсом были и «дикие» дилетантские обсуждения, и их участники сильнее проявляли антисемитские настроения. Антисемитизм питал иллюзию, что «гонка и травля» Нового времени это не структурная проблема, что с ней можно справиться, изгнав из общества определенную группу людей. Это окружало неприязнь к евреям той аурой приятного спокойствия, с которой даже Фонтане расставался «со слезами» и которую после Освенцима уже невозможно ни представить, ни описать. У венского писателя Артура Требича учение о нервозности соединяется с самоуничижением евреев: нервозность, как он утверждал, «в существенной степени еврейское заболевание». Требича, вопреки еврейскому происхождению, особенно ценил Гитлер, считая его