Для Мёбиуса охота за симулянтами была хрестоматийным доказательством его любимого утверждения, что врачи игнорируют психологические особенности пациентов. Но это не означает, что сам он объясняет травматический невроз несчастными случаями. Он относил это расстройство скорее к истерии, а характерной чертой истерии, с его точки зрения, было то, что она базировалась на воображении – больше, чем неврастения, при возникновении которой важны также экзогенные факторы (см. примеч. 132). В середине 1890-х годов в дебатах на какое-то время наметился компромисс: подателей исков перестали постоянно подозревать в умышленном надувательстве, зато стали обращать больше внимания на бессознательное воздействие недавно открытых Begehrungsvorstellungen[209].
Это позволяло ввести в игру власть бессознательного. На первый план вышел феномен наведенного самовнушения. Теперь обвинения выдвигались уже не против рабочего, но против социального законодательства, которое порождало подобные ипохондрические навязчивые представления. Собственно, в таком случае главным виновником надо было бы назначить Бисмарка, но в его времена нельзя было предвидеть и рассчитать эти психологические последствия. «Закон, в этом нет сомнений, произвел эту болезнь», – заверил в 1910 году в своей речи во Фрайбургском университете Альфред Е. Хохе. Однако: «Никто этого не предвидел, никто не мог этого предвидеть» (см. примеч. 133). При этом нужно добавить, что медики в годы становления социального государства очень мало заботились о возможных непреднамеренных последствиях: оглядываясь назад, невольно удивляешься, насколько мало было в 1880-е годы значимых медицинских дискуссий о системе социального страхования.
В 1912 году в дебаты вступил экономист Людвиг Бернгард. Среди коллег он прослыл белой вороной, после того как в 1908 году был назначен профессором Берлинского университета вопреки отсутствию вотума. Его полемическая статья «Нежелательные последствия немецкой социальной политики», которая уже вскоре была несколько раз переиздана и стала вызовом для «катедер-социалистов»[210], привлекла к себе тем большее внимание, что Бернгард, будучи учеником Луйо Брентано, еще недавно считался защитником интересов наемных работников. Под «нежелательными последствиями» Бернгард имел в виду, прежде всего, «погоню за пенсиями» – он цитирует ключевые слова «пенсионная истерия», «пенсионная ипохондрия» и «пенсионная неврастения» и ссылается при этом на медицинскую литературу: только она являет собой «средство составить ясное представление о процессах, затемненных интересами и интригами их участников». Его текст оставляет впечатление, как будто медицина давно уже достигла такого уровня, который позволил бы врачам разоблачить систему страхования как причину возникновения нервных расстройств, дающих возможность получить пенсию. Далее он на 20 страницах цитирует медицинскую литературу и убеждается, что и мнения врачей резко противостоят (см. примеч. 134). Спор не получалось разрешить при помощи медицины.
В последние предвоенные годы в дебатах появляется новая и неожиданная тема – персональный опыт ученых, которые сами стали жертвами несчастных случаев благодаря новой спортивной моде – от автомобиля до альпинизма. Опираясь на него, они утверждали, что у человека, который не рассчитывает получать ренту как жертва несчастного случая, ни резкий удар, ни пережитый страх смерти не вызывают хронического нервного расстройства, препятствующего профессиональной деятельности. Зигфрид Плацек, доктор из реабилитационной неврологической лечебницы для жертв несчастных случаев «Лесной санаторий Нойбабельсберг», известный исследованиями нервных расстройств у служащих железной дороги, в 1913 году собрал целую коллекцию таких случаев – от хирурга и тайного советника, пролетевшего 15 м по воздуху при автоаварии, до профессора-альпиниста, который провалился в трещину на леднике и отважно выбрался наружу, избежав близкой смерти. Подчеркивая, что все эти люди, несмотря на катастрофу, продолжали свою профессиональную деятельность, Плацек упускал из виду одно обстоятельство. Дело в том, что профессорская кафедра не вызывает столько воспоминаний о ледниковой трещине, сколько наушники телефонистки – о пережитом ударе электротоком. Главный врач университетской клиники в Бонне, критически ответивший на статью Людвига Бернгарда, высказал сомнения в доказательной силе «альпинистского» аргумента (см. примеч. 135).
С 1914 года мировая война четко и ясно доказала медикам то, чего не могла прояснить медицина со всеми ее средствами: травматический невроз – не более чем фантом. Время, когда пострадавший в железнодорожной аварии, даже оставшийся целым и невредимым, мог требовать компенсации за пережитый шок от вида искореженных трупов, мгновенно ушло в прошлое. Уже в ноябре 1914 года психиатр, опекавший лазарет с русскими и французскими пленными, среди которых было множество тяжелораненых, сообщал, что он «ни единого раза не видел даже намека на симптомы травматического невроза», – ведь эти военнопленные не имели перспектив ни на немецкую пенсию, ни на возвращение на фронт. С этого момента участились прямые нападки на Оппенгейма, порой даже ставилась под сомнение его профессиональная честь. На так называемом военном заседании Немецкого общества неврологов в сентябре 1916 года, темой которого были «неврозы после военных ранений», Роберт Гаупп докладывал как точно доказанный факт, что психогенные болезни чаще встречаются «у тех, кто остался невредим», и «напротив, очень редки у тяжелораненых». Он «не понимал», как мог Оппенгейм отрицать этот прискорбный факт (см. примеч. 136).
В глазах многих медиков Первая мировая война хотя и была поражением Германии, однако принесла победу над травматическим неврозом. Тем не менее только в 1926 году ИСС вынесла принципиальное решение, исключавшее обязательные выплаты после несчастных случаев, если «неспособность пострадавшего к труду основана только на его представлении о том, что он болен». Этому решению предшествовали бурные бои и битвы против «рентного невроза» и «истерии вследствие несчастного случая». Теперь против травматического невроза можно было пустить в ход даже психоанализ. Однако вопрос о том, можно ли отождествлять неявное и недоказуемое расстройство нервной системы с отсутствием всякого нарушения, остался открытым (см. примеч. 137).
Каков же сухой остаток этой дискуссии? Крепелин цитирует некоего специалиста, который в пяти тысячах несчастных случаев выявил всего 0,7 % случаев травматического невроза, еще один автор приводит цифры 0,9 % из 1370. Получается, что весь шум был поднят впустую и представлял собой театрализованную попытку медиков показать характер и вызвать недоверие к социальному законодательству. Но если даже суммы выплаченных пенсий и компенсаций были невысоки, поток исков создавал массу работы арбитражным судам, и при изучении документов клиник очевидно, что и врачам они доставляли множество хлопот (см. примеч. 138). Отраслевые страховые ассоциации направляли жалобщиков на экспертизу ко все новым и новым врачам. Сама процедура создавала между врачом и пациентом атмосферу недоверия и была мучительной для обеих сторон.
Лишь на одну отрасль «травматический невроз», вероятно, лег серьезным финансовым грузом – на железную дорогу. Это не удивительно, ведь шоковый эффект железнодорожных катастроф стоял у истоков самого этого понятия. Исследование, проведенное на семинаре по социальной медицине Боннского университета, показало, что в 1911 году из 195 человек, пострадавших на участке Эльберфельд местной железной дороги, не менее 89, т. е. 46 %, имели «проблемы с нервами». И хотя противники травматического невроза делали акцент на симулянтах из рабочего класса, история железной дороги рисует иную картину. Самые громкие случаи, когда жалобщики требовали аномальные суммы компенсации, опираясь на сомнительное медицинское заключение, обнаруживаются в высших слоях общества. Эти люди могли позволить себе хорошего адвоката, способного произвести впечатление на судью и отстоять высокие требования. Доказательством служит дело 40-летнего торговца, который в 1907 году попал в железнодорожную катастрофу, никаких явных телесных повреждений не получил, однако был шокирован видом обезглавленного трупа. Хотя его нервная система, по замечанию эксперта, «вследствие спекулятивных сделок еще до катастрофы демонстрировала признаки возбудимой слабости», в качестве компенсации ему назначили невероятную по тем временам сумму 140 тысяч марок. Если бы за этим случаем последовали другие, то страховые компании и вправду имели бы повод для паники. В ином случае застрахованный на крупную сумму директор фабрики, путешествуя в спальном вагоне скорого поезда, перенес катастрофу «без телесных повреждений, но с изрядным испугом». «Двенадцать врачей, известнейшие немецкие и австрийские специалисты в области неврологии, единогласно признали его физически и духовно совершенно сломленным человеком», в результате чего он в то время, когда средняя заработная плата в Германии составляла 750 марок в год, получил компенсацию в общей сумме 485 277 марок. Недаром главный врач берлинского Красного креста и доверенный врач Отраслевого страхового общества железа и стали утверждал, что материальные Begehrungsvorstellungen – это не особая черта рабочих и что «у среднего класса и более высоких слоев общества» такие явления выражены еще интенсивнее. Он напомнил о том, что в высших слоях общества врачи сильнее зависели от пациентов (см. примеч. 139). На этом фоне выступления медиков против стремления рабочих к получению пенсий выглядят отвлекающим маневром, чтобы скрыть те постыдные экспертизы, которые они любезно писали для платежеспособных пациентов.
Каким бы ни был материальный итог борьбы с травматическим неврозом, но ее эмоциональное, символическое значение явно было высоким. Недаром вокруг этой темы возникло столько споров и разгоряченной полемики с сердитыми цитатами, часто повторяющимися аргументами и саркастическими выпадами. Нет сомнения – раздражение было искренним. «Для меня любой невротик, требующий ренту, – подлая свинья», – заявлял один медицинский эксперт. Подозрение в симуляции вызывало сильные эмоции, и не только среди медиков. Иногда на симулянтов поступали доносы, особенн