В самом конце XIX века центр гипнотизма перемещается из Франции в Германию. Правда, Вильгельм Вундт, глава немецких психологов, по-прежнему испытывал отвращение к гипнозу, а Мейнерт, у которого когда-то учился Фрейд[216], называл его «противоестественным собачьим порабощением человека другими людьми».
В Швейцарии авторитетом в области гипноза стал Форель, в то время как Дюбуа, новый корифей психологической науки, объявил, что «взращивать» и без того «фатальную самовнушаемость» невротиков, принципиально неверно. Самовнушение он считал «злобным кобольдом». «Воспитание истеричности до гипнотизма, – ругался венский невролог Мориц Бенедикт, – в любых условиях такое же преступление, как взращивание морфинистов» (см. примеч. 12).
Верхушка немецкого союза натуропатов в конце XIX века была целиком на стороне гипноза: в «Der Naturarzt» противники гипноза сначала вообще не заявляли о себе, но после контрнаступления сумели добиться прекращения серии статей о гипнозе. Гипноз можно было трактовать как активизацию в человеке природных сил. Однако через какое-то время один натуропат, также бывший сторонником гипноза, заметил, что гипноз ослабляет «силу мысли и воли», «так как без уничтожения мысли и воли он просто невозможен». К такому же выводу пришел еще один автор. Учение о воле стало камнем преткновения в триумфальном шествии гипноза, прежде всего для тех, кто считал сутью неврастении слабость воли. В 1910 году в Арвайлер в качестве пациента поступил некий крупный промышленник и воинственный парламентарий. Он страдал от «тревожности, непостоянства, суетности» – неудивительно при его многообразной занятости. Но ко всему этому добавилось еще то, что когда после рождения 14 детей он прекратил половые сношения с женой, в нем вдруг проснулись непреодолимые гомосексуальные желания: смертельная опасность для политика, имевшего врагов. Это сделало его особенно «тревожным и нервным». Ашаффенбург предложил ему лечение гипнозом; однако тот отказался, потому что подобный курс «лишает людей воли», а ничего хуже для человека его склада и быть не могло (см. примеч. 13).
Вследствие трудностей с неврастениками гипноз постепенно оказался в сложной ситуации. Исходно «идеальным» объектом для гипноза считались «функциональные» расстройства, т. е. жалобы без заметных органических изменений. Гипнотическая терапия органических болезней предполагала бы неортодоксальное допущение, что духовные идеи могут воздействовать на органические изменения. Однако в случае неврастении не было точно известно, основывалась ли она лишь на представлениях или имела реальные материальные причины. Среди американских неврологов наибольший интерес к гипнозу проявлял тогда не кто иной, как Бирд, однако в своей книге по неврастении он обошел гипноз полным молчанием. С его точки зрения, суть неврастении состояла в объективной утрате крепости нервов, которую нельзя было восстановить гипнозом. Мёбиус, напротив, все больше значения в возникновении неврастении придавал психике и потому считал исцеление гипнозом принципиально возможным; но в 1894 году он жаловался, что «гипнотическое внушение» в работе с «неврастениками – это такая тяжелая вещь, что большинству врачей не хватает либо умения, либо терпения, либо и того и другого вместе». «Честно признаюсь, что к “большинству” я причисляю и себя самого» (см. примеч. 14). К сходному заключению пришел и Крафт-Эбинг, объясняя его тем, что неврастеники редко приходят в «спокойное расположение духа и трудно фиксируют внимание». А уж если-таки подвергать их гипнозу, то не помешает и «немножко хлороформа для поддержки».
Лучше всего поддавались гипнозу, как заметил Лёвенфельд, «те, кто не имел обыкновения много думать и […] был привычен к известному пассивному послушанию». Неврастениками же были в основном люди с собственным мнением и много думающие. Даже Шренк-Нотцинг, один из самых решительных сторонников гипноза в Германии, признавал, что «гипнотизация неврастеников – это тяжелейшая задача для любого специалиста по внушению». Он рекомендовал гипноз прежде всего при «нарушениях сексуального желания» (см. примеч. 15). В этом случае гипнотическое воздействие имело ясную цель, в отличие от неврастенических нарушений диффузного типа.
С началом XX века первый бум гипноза быстро пошел на спад. Вероятно, сыграл свою роль и неутешительный опыт работы с неврастениками. Многие пациенты, казавшиеся успешно загипнотизированными, после сеанса смеялись над врачами, признаваясь в злостной симуляции. Именно так поблек нимб вокруг Шарко. Райнхольд Герлинг, бывший актер и директор театра, издатель известнейшего журнала «Der Naturarzt» и автор постоянно переиздаваемого руководства по гипнозу, в 1905 году опубликовал популярный труд «Гимнастика воли», призывавший читателей к «укреплению силы воли без посторонней помощи». Там говорилось, что техника внушения доведена до такого совершенства, что гипнотизация в смысле погружения в искусственный сон уже не требуется, но пациент после соответствующего обучения может лечить себя сам. Самовнушение, предшественник «аутогенной тренировки», стало новым решением, устранившим противоречие между терапией внушением и учением об укреплении воли. Создается впечатление, что неврастеники как люди, более податливые к самовнушению, чем к внушению со стороны, были в этом методе пионерами. И только во время войны, когда от солдат, страдающих нервами, требовалась уже не собственная воля, но полное подчинение, гипноз вновь оказался в чести (см. примеч. 16).
Об изменении тренда в неврологии от отдыха к укреплению духа свидетельствовало и появление новых технических приспособлений. Парадигму задал велосипед, который Золя в 1898 году назвал средством «воспитания воли» для девушек, а автор «философии велосипеда» Бертц в 1900 году – «славной школой мужества». Велосипеду приписывалась особенная роль в укреплении нервов. Сходным эффектом обладало раскрепощение в обращении с водой. Современный водопровод, в котором вода подавалась под давлением, изменил процедуру принятия душа. Она стала более волнительной, чем прежде, когда душ был обычной лейкой. По сравнению с квиетизмом теплой ванны тугие струи душа несли с собой новую философию воды. А уж как отличалось от «ванного квиетизма» купание в волнах Северного моря! Кабирске, председатель Бреслаусского общества крытых бассейнов и пресс-секретарь Немецкого союза народных купален, в 1899 году воскликнул: «Душ – хорошо, купание – еще лучше, но все превосходит плавание, венец всего, что связано с водой». Он также ссылался на «нервозную эпоху» и подчеркивал ценность плавания для «крепости нервов». В целом массовый спорт, пришедший на рубеже веков из Англии в Германию, принес с собой множество новых впечатлений и открытий собственного тела, повлиявших, в частности, и на лечение нервов. Люди поняли, что могут выдержать больше, чем казалось, и что телесное усилие даже идет им на пользу (см. примеч. 17).
На рубеже веков в моду вошла – родом из Швеции – «механотерапия» с аппаратами Цандера и «упражнениями на сопротивление». Этот опыт нес радость изобретений и новых открытий. Некоторые аппараты приводились в действие мотором через систему передач и придавали гимнастическому залу вид «хотя и очень чистого», но фабричного помещения. Отто Бинсвангер в 1903 году восторженно рассказывал об одной «юной шведке», которая привезла с собой в Йену новейшие достижения шведской лечебной гимнастики: «Даже не знаю теперь, как бы я лечил неврастению и истерию без отделения механотерапии». Собственно, «механотерапевтический тренд» противоречил общей психизации учения о нервах, но «упражнения на сопротивление» можно было интерпретировать как упражнения на укрепление силы воли. Тем не менее уже скоро польза аппаратов Цандера для нервов стала вызывать сомнения. Были и совсем резкие высказывания: «Не могу представить себе ничего более ужасного и возбуждающего нервную систему, чем аппарат для гребли или гимнастическую лестницу» в спальне, – ворчал Пельман. По его мнению, если терапию покоя непременно нужно дополнять движением, то лучшим методом была бы полезная работа. Как можно видеть, менталитет Trimmdich[217] только-только зарождался; преобладала точка зрения, что усилие и напряжение должны иметь какой-то смысл (см. примеч. 18).
Мысль о том, что труд полезен для здоровья, конечно, не новая. Разумеется, предполагалась умеренная физическая работа, не слишком монотонная и разгоняющая кровь. Иоганн-Кристиан Гейнрот (1777–1843), один из ведущих представителей школы психиков, имя которого было забыто, а затем восстановлено Мёбиусом, считал «занятость» «универсальным лечебным средством для успокоившихся» больных. «Труд – лучшее лекарство» было лозунгом Боделынвинга в основанной им колонии Вефиль, где участие больных в работе приветствовалось уже по экономическим причинам, но и соответствовало пожеланиям многих пациентов. Мёбиус обосновывал трудовую терапию принципом покоя: как бы «удивительно» это ни звучало, писал он, – но на вопрос о том, как «больному обрести покой и мир в душе», правильным ответом будет: «через труд». Еще легче было обосновать трудовую терапию принципом укрепления воли. Пациентам из образованных слоев общества, не имевшим привычки к физическому труду, требовалось серьезное внутреннее усилие, чтобы выдержать трудовую терапию. Автор исследования 1905 года, написанного по материалам лечебниц «Дом Шёнов» и Констанцерхоф, с явным сарказмом пишет, что «вопреки всем настойчивым призывам о лечебной пользе труда не так просто подвигнуть нервного тайного советника, университетского профессора, майора или советника коммерции к работе садовника, столяра или переплетчика». В 1913 году «Дом Шёнов» для небольшой группы тщательно отобранных больных ввел в свою программу «упражнения для воли» следующего типа: «участники под руководством тренера вместе принимают определенные позы и выдерживают их в течение краткого или более длительного времени. Моделями для таких поз служат античные и современные скульптуры». «Упражнением для воли» стала популярная в то время игра в «живые скульптуры». Насколько безобидные практические последствия имел новый культ воли до 1914 года, настолько сильно все изменилось, когда он перешел в сферу политики.