Эмиль Дюркгейм в памфлете 1915 года «ÜAllmagne au-dessus de tout»[218]видел в стремлении Германии к статусу мировой державы «болезненную гипертрофию воли, своего рода манию воли» – идею, что олицетворяемая государством коллективная воля способна перешагнуть границы, заданные природой вещей. Он имел в виду, что подлинный источник немецкого национализма нельзя слишком идеологизировать, это была не идеология, а скорее «конкретное живое чувство»: «чрезмерная жажда воли». Хотя сочинение Дюркгейма было данью военной пропаганде, его тезис не был полностью ошибочным. Правда, в Германии мания воли была еще молода, истоки ее лежали скорее на западе Европы, не в последнюю очередь во Франции. Уже в словах Руссо о volonte generale[219] звучала надежда преодолеть лабильность индивида за счет коллективной воли. Справочник Гебхардта «Как стать энергичным» во введении к разделу о «самостоятельной тренировке воли» ссылался на Поля-Эмиля Леви и на Амбруаза Огюста Льебо, основателя школы Нанси. Леви принципиально отвергал курс покоя и восторженно ратовал за «воспитание воли». В 1880-х годах французы изобрели «заболевания воли», а в последние годы перед мировой войной во французской популярной гигиенической литературе, как и в Германии, заметно усилился культ силы воли (см. примеч. 19).
В Англии терапия воли также имеет более долгую историю, чем в Германии. Мать Вильгельма II, британская принцесса Виктория, уже в 1861 году, беспокоясь о «взбудораженных нервах» своего супруга, призывала его применить «немножко силы воли» и тем самым познакомила берлинский дворец Гогенцоллернов с новейшими достижениями английских учений о нервах и силе воли. В викторианской Англии обращение медиков к силе воли имело моральный подтекст. Исследовательница Джанет Оппенгейм считает, что XIX и начало XX веков стали «трагедией британской психиатрии», потому что методы лечения были в это время ограничены господствующей в обществе моралью и бессмысленными призывами к воле, которой полагалось быть свободной и вместе с тем соответствовать той же основной морали (см. примеч. 20).
В США споры между философией досуга и философией активной суеты обнаруживаются в переписке между Уильямом Джеймсом, философом и психологом, и его отцом Генри. Генри Джеймс всегда беспокоился, как бы излишняя работа не повредила его здоровью. Неутомимый Уильям, хрестоматийный неврастеник по понятиям того времени, напротив, вечно стремился к движению и разнообразию, пусть и с ущербом для здоровья. В Германии он увидел женщину, занимавшуюся тяжелым трудом, и стал убеждать свою сестру в том, что работающая женщина – это идеальная и счастливая женщина. Он делил людей на два идеальных типа: «нежноногие из Бостона» и «суровые как Скалистые горы». В эссе «Евангелие расслабления» (1899) он писал, что американцев делает нервными не чрезмерная работа, а неверная жизненная установка. Когда американец приезжает из Европы и в его памяти еще свежи европейские лица, ему бросается в глаза «дикий взгляд» на лицах земляков. Этот взгляд объясняется «слишком отчаянной жадностью и страхом или чрезмерной ответственностью и любезностью». Лечебный курс покоя против этого совершенно ошибочен. Тем не менее в следующем году он отправляется на курс лечения в Бад Наухайм.
С начала XX века в США распространяется новый вид терапии, авторы которого исходили не из недостатка энергии, а из ее избытка. Уэйр Митчелл, американский первооткрыватель лечения покоем, начал направлять пациентов мужского пола не в санаторий, а в путешествие верхом на лошадях через Дакоту. Теодор Рузвельт, ставший к этому времени «тяжеловесом» американской политики, воспринимал себя неврастеником, но в Дакоте во время суровой верховой поездки праздновал победу над своей слабостью. Как описывает Том Лютц, его «ковбойская философия» и понимание империализма были «непосредственным результатом» его теоретического и практического опыта неврастении. Ни один руководитель иностранного государства не производил такого сильного впечатления на Вильгельма II, как Теодор Рузвельт. Тот, в отличие от немецкого кайзера, мог легко играть мускулами и строить боевые корабли, не подвергая при этом свою страну серьезному риску (см. примеч. 21).
В процессе психизации неврастении с начала XX века все чаще обнаруживается, что суть этого расстройства видят уже не в определенных функциональных нарушениях, а в слабости воли. Соответственно, и терапия должна была состоять в укреплении силы воли. Если исходить из того, что воля – это продукт жизненной установки и мировоззрения, то терапия нервов приобретала философский характер. Леви даже считал слабоволие «великой болезнью нашего времени», а Карл Бирнбаум, ассистент в берлинской клинике для душевнобольных Бух, в 1911 году назвал слабоволие своеобразной болезнью эпохи, «получившей широкое распространение». В 1906 году 23-летний наследный граф Эразм фон Эрбах-Эрбах был признан недееспособным по причине «патологического слабоволия» и «сексуальной неврастении», при этом он открыто признался в том, что не почитает иных богов, кроме Бахуса и Венеры. Этот случай привлек к себе внимание общества, поскольку обладал всеми достоинствами бульварного романа, а кроме того, речь шла о наследстве в 40 млн марок и экспертизу проводила целая галерея неврологических и психиатрических знаменитостей. При этом оказалось, что к северу от Майна судили строже, чем к югу от него, о чем была даже составлена эпиграмма (см. примеч. 22).
Открытие в нервозности проблемы воли содержало зерно истины. Если прежде в разговорах о нервах нередко делали вид, что речь идет о некоей периферийной части тела, которую можно отделить от своего Я и за которую человек сам не отвечал, то учение о воле показало, что за «нервами» на самом деле скрывается собственное Я. Но что из этого следовало? Воля могла быть чем-то, что присуще человеку от природы, но и чем-то, чего человек может достичь по собственному желанию. В традиционалистском обществе тренировка воли была нацелена на способность идти предначертанным путем. В обществе, находящемся на стадии перелома, укрепление воли, напротив, должно было повысить способность сосредоточиться на одной из многих возможных целей и не растерять собственные силы.
В конце XIX века понятие воли, прежде всего в популярной психологии, попало под влияние «энергетического» мышления: под «волей» имелось в виду чувство собственной силы и целеустремленности, хотя часто и напряженного усилия. Лозунгом «Воля есть сила!» предварял свою «Гимнастику воли» Райнхольд Герлинг. Если в понятие воли возвращался момент свободы, это способствовало неврастенической нерешительности. Тем не менее терапевтам приходилось сохранять элемент свободы в трактовке воли, потому что воля только тогда обладала терапевтической ценностью, когда над ней можно было работать. Но если тренировку воли воспринимали как чересчур утомительное предприятие, возникала другая дилемма: часто речь шла об освобождении от тормозящих идей и представлений; если же человек слишком сильно старался избавиться от них, как раз на них он и фиксировался. «Но как сделать так, чтобы по-настоящему захотеть?» – спрашивает в вымышленном диалоге пациент врача, который рассказал ему о «технике хотения». Удачный ответ: «Тем, что прежде всего как следует не хотеть это делать! Беззаботно пустить все на самотек, вот в чем секрет – тогда все пойдет само собой. […] Совсем ничего не делать, это великое искусство, которому должен учиться невротик – забыть о том, что вы хотели что-то сделать, что-то по-настоящему хотели сделать» (см. примеч. 23).
В глубоко продуманном виде учение о воле приближалось к терапии покоя. Но популярные идеи часто звучали совсем иначе.
Учение, которое, с одной стороны, считало волю энергией, но с другой – допускало, что слабовольный человек способен к усилению воли за счет внутреннего толчка, запутывалось во внутреннем противоречии, если вспомнить закон сохранения энергии; ведь получается, что в нем заключалась вера в чудо, в то, что энергия может возникнуть из ничего. Вильгельм Оствальд, который в своей теории энергии никогда полностью не отрицал ее физической основы, считал опасным заблуждением мысль о том, что человек способен повысить собственную энергию усилием воли, и полагал, что одной из его жертв пал Уильям Джеймс. Своего полного расцвета учение о воле достигло на нематериалистическом фундаменте. Священнослужители, которые уже из теологических причин предполагали свободу воли к добру, апеллировали к воле и без всякой современной психологии. Профессиональный устав заведений Боделынвинга наставлял диаконис, чтобы те поддерживали в пациентах «силу воли». Рудольф Штейнер в 1912 году также признал «культуру воли» средством против нервозности (см. примеч. 24).
Но немецкая психиатрия и неврология того времени не хотели иметь ничего общего ни с теологией, ни с морализаторством, ни тем более со спиритуализмом. Неудивительно, что терапия воли для многих ученых была делом подозрительным и чуждым. Дюбуа смеялся, что зачастую так называемые волевые люди на самом деле всего лишь «упрямцы» или «рабы собственных импульсов». Учение о воле явно не было порождением медицинской науки, скорее оно было веянием времени и детищем личного опыта (см. примеч. 25).
Венский невролог Хиршкрон еще в 1893 году выстроил свое учение о нервах целиком на понятии воли. «Стрелок, который на головокружительной высоте выслеживает серну, – пишет он, – отчетливо доказывает власть воли»: «нерешительность и робость неврастеников» образуют противоположный полюс. «Воздействие воли» на все «движения и действия» людей показывает «воздействие духа на тело». Волю он понимает как силу, которая формируется образом жизни и не может быть создана из ничего посредством волевых актов. Неврастеник не может одной доброй волей стать отважным охотником, а охотнику не требуется особого усилия воли, чтобы отправиться на охоту (см. примеч. 26).