Make love, not war[239]. Вильгельмовские «шлюпики» (Schlappis[240]) еще не обладали тем шармом и уверенностью в себе, какие были свойственны Softies 60-х и 70-х годов. Стать «шлюпиком» для офицера и резервиста в кайзеровской Германии было воистину приговором: достаточно вспомнить кузена Йоахима из «Волшебной горы» Томаса Манна. Как пишет Фриц Фишер, и для Вильгельма II, и для Бетмана подобные обвинения были более страшным грузом, чем давление слева. Кайзер старался защититься от него, упрекая в слабости своих противников, например, русского царя или даже свое собственное правительство, т. е. Бюлова (см. примеч. 71).
Движение «Анти-шум» Теодора Лессинга служит лучшим примером «нервного» смыслопроизводства. Поскольку Лессинг хотел противопоставить шуму нечто лучшее, чем просто покой, он вспомнил лозунг религиозных войн начала Нового времени: non clamor sed amor[241](см. примеч. 72). Оно уже немного напоминает make love, not war, однако лессингская «любовь», как она предстает в его издании, имела в себе нечто малокровное, навязываемое образованной элитой, и обычно полностью абсорбировалась понятием «раздражительность». Идея нервозности как одаренности, связанная с импрессионизмом fin-de-siede, уже вскоре после наступления нового века исчерпала свои возможности в литературе и живописи. И если даже там она долго не продержалась, то в политике и подавно.
Вечные разговоры о «нервах» в конечном счете пробудили невероятную тоску по «крепким нервам», даже если таковые вовсе не входили в намерения неврологов, да и, строго говоря, понятия «стальных нервов» для медиков вовсе не существовало. Эльза Хассе, одна из немногочисленных женщин, участвовавших в немецком дискурсе нервов, в 1911 году писала, что «нервозным бессилием» объясняется «поклонение всему мускулистому и насильственному, общая шумиха вокруг силы и напыщенные речи сегодняшнего поколения». В пример она приводила Ницше (см. примеч. 73).
Изданный в 1905 году популярный справочник «Крепкие нервы – бодрый дух – бурная жизнерадостность за счет тренировки воли» воспевал силу «героя» и ее целительное действие на окружающих. «Мужество героя» передается «толпе полупараличных современников как живительное дуновение», как один-единственный зевок вызывает в обществе «целую эпидемию зевоты». Означало ли это, что нервы надо укреплять через войну? Но если не получилось наделить смыслом нервную мягкосердечность, то и противоположное – т. е. убедительная версия оздоровления нервов за счет военной суровости – до 1914 года давалось нелегко. Поиски внятных высказываний о воздействии войны на нервы в довоенной медицинской литературе были бы тщетными. На что же тогда можно было сослаться? Последние войны, которые вели немцы, остались в той эпохе, когда неврологии как самостоятельной дисциплины еще не существовало. И даже победоносная война 1870–1871 годов вовсе не доказывала тезис, что вооруженный поход – это надежное средство укрепления нервов, хотя психологическая нагрузка той войны после 1914 года показалась бы почти безобидной.
В 1886 году Военно-медицинский отдел прусского Военного министерства опубликовал обширный обзор о «Заболеваниях нервной системы» у немецких солдат в войну 1870–1871 годов. Глава «Военные психозы» начинается с ретроспективного анализа гипотез о психологическом воздействии войны и намечающихся здесь разногласий. Изначально, как правило, исходили из того, что война увеличивает число душевнобольных. Затем некоторые авторы пытались оспорить это утверждение, но убедительного успеха не добились. Статистические данные «с большой вероятностью» показывают, что война имеет своим следствием «значительный рост числа душевнобольных в армии» (см. примеч. 74).
В апреле 1912 года в Шарите на лечение поступает механик 38 лет. До этого он уже провел три четверти года в одной из венских психиатрических клиник, потому что в Вене сбросил в воду полицейского. Когда-то он хотел попасть журналистом на Англо-бурскую войну, однако же буры принудили его к военной службе, и он получил ранение в голову, ставшее причиной сильных болей. С тех пор во время еды ему иногда казалось, «будто еда сочится кровью», по ночам ему чудилось, «что убитые им англичане собираются вместе и пляшут вокруг него». Не особенно верится в целительную силу войны, тем более для того, кто попал на войну по принуждению, не имея солдатского мировоззрения. В Шарите в начале 1911 года одного пациента – портного, страдавшего «психозом страха», попросили написать сочинение на тему «Есть ли в войне хорошее?» Несмотря на тему, портной писал в основном о недостатках войны, а в качестве преимущества упоминает не укрепление мужского характера благодаря битвам и героизму, а улучшение карьеры военных и чиновников. «Тем не менее мы молим Господа Бога, чтобы он сохранил нам благословение мира» (см. примеч. 75).
Другой вопрос – как влияла на нервы военная служба в мирное время. Как следует из одной истории болезни, бывало, что выпускник гимназии «из-за нервозности» освобождался от военной службы, хотя физических симптомов, помимо учащенного сердцебиения и геморроя, не наблюдалось. В данном случае пациент в целом представлял собой избалованного маменькиного сынка. В то время, когда военные службы не стремились к последовательному исполнению всеобщей воинской обязанности, подобное часто встречалось, во многих историях пациентов мужского пола нет данных о воинской службе. Фриц Хаарман, впоследствии ставший серийным убийцей, в 1902 году, проходя военную службу, из-за неврастении был признан «на длительный срок полным инвалидом», причем заместитель корпусного врача объяснил резкое ухудшение расстройства «своеобразием военной службы». Вильгельм Эрб, напротив, заверял, что для «очень многих молодых людей […] военная служба […] – подходящее средство отдыха для нервной системы» (см. примеч. 76).
Отто Бинсвангер сообщает об учителе 35 лет, по ночам страдавшем от «чудовищных» поллюций, эрекций «высотой в дом» (sic!), с состоянием общей нервозности. Все это полностью исчезло на военной службе, а затем возобновилось во время поездки в Англию. Крамер приписывал военной службе «необычайно благотворное воздействие», особенно на невротиков, имеющих высшее образование. В 1909 году он даже высказывал опасения, что будущее разоружение угрожает здоровью нации. Даже молодой Фрейд хотя и скучал на военной службе, однако писал Брейеру, что было бы «неблагодарностью не признать, что военная жизнь с ее безнадежным “надо” является отличным курсом лечения от неврастении». Правда, его военная служба не была особенно тяжелой (см. примеч. 77). Вероятно, благотворный эффект военной службы не в последнюю очередь заключался в таких обстоятельствах, которые не делали чести «школе нации»: большом количестве свободного времени и бесцеремонной мужской атмосфере, которая у буржуазных сынков проявлялась в жеманстве и привередливости. Но если не слишком долгие военные упражнения закаляли людей, больше привыкших сидеть за столом, то это еще не значило, что тот же вывод можно было отнести к долгой военной службе или даже войне.
Офицерский образ жизни традиционно не считался здоровым даже в мирное время. Мнения о том, насколько тяжелы были физические и психические нагрузки вследствие почетного труда и суровой службы, расходятся. Однако вполне доказуемо, что холостые офицеры, которым семью заменяло казино, намного легче становились добычей алкоголя и сифилиса, чем обычные бюргеры. Среди 200 неврастеников, которых Крафт-Эбинг разделил по профессиональным группам, наиболее многочисленную, из 18 человек, составили офицеры. Один 47-летний капитан в Бельвю пришел к заключению, что «в его нервозности серьезно виновата профессия». Однако еще тяжелее, чем воинская служба, для офицера часто становилось вынужденное бездействие, если его продвижение вверх останавливалось на ступеньке «майора». Ассистент врача из «физиотерапевтического и диетического санатория» Ламана под Дрезденом в 1895 году писал, что уволенные офицеры «страшно страдают от парализующего бездействия», особенно если они еще не стары и полны сил. «Нередко видишь, что человек рушится, как срубленное дерево, и с неврозом бездействия попадает в лечебницу для душевнобольных». Таким мужчинам начало войны принесло избавление (см. примеч. 78).
Больше всего неврастения была распространена на флоте, несмотря на то что там вследствие его стремительного развития трудности продвижения по службе были минимальны. Здесь преобладал иной вид стресса – связанный с форсированным темпом вооружения и совершенствованием техники. С 1898 года снаряжение флота продвигалось вперед «в бешеном темпе» (Залевски), при этом многое было новым и не могло опираться на уже существующий опыт. Строительство флота должно было постоянно ускоряться, и самим кораблям тоже полагалось быть все более быстроходными. Точка зрения предшественника Тир-пица Хольмана, что строить более быстрые корабли не нужно, чтобы старые суда в битвах не отставали от новых, теперь казалась неудачной шуткой. Новые конструкции и увеличение скорости поначалу приводили к неприятным вибрациям, а требования постоянного ускорения не оставляли времени подумать о том, какая физическая нагрузка ляжет на плечи моряков. По словам Тирпица, «невероятные скачки», «которыми продвигается наше судостроение», привели к тому, что любое судно «устаревало» уже при спуске на воду. Технологам постоянно приходилось отходить от надежного фундамента былого опыта, на что они шли «с промедлениями и нерешительностью»: гонка морских вооружений создавала у немецкой стороны тяжелую атмосферу постоянного напряжения. В 1905 году все планы опять смешались: в Англии был построен первый в мире корабль «дредноутного типа», что подействовало «на технологию военного судостроения всего мира как удар молнии». Когда в конце 1905 года, во время первого Марокканского кризиса, Бюлов высказал пожелание ускорить темп вооружения флота, чтобы за несколько лет преодолеть отставание от Англии, Тирпиц дал ему понять, что темп судостроения уже достиг своих технических и человеческих пределов, поскольку «работоспособность и образование персонала не выдержат слишком высокую скорость», и «ускорение не соответствует нашей способно