Снова явившаяся пышногрудая служанка задернула шторы, разворошила поленья в камине и утешительным тоном пообещала: «Verrà, verrà»[32]. Когда она удалилась, Арчер встал и принялся ходить по комнате. Следует ли ему продолжать ждать? Его положение определенно становилось глупым. Может, он неправильно понял мадам Оленскую и она вовсе не приглашала его?
Вдали послышался бодрый цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой; приблизившись, он замер перед крыльцом, и Арчер услышал, как открылась дверца экипажа. Немного раздвинув шторы, он выглянул на улицу, уже погружавшуюся в ранние сумерки. Прямо напротив окна горел уличный фонарь, и в его свете он увидел ладный английский брогам Джулиуса Бофорта, запряженный крупной чалой лошадью, и самого банкира, помогавшего мадам Оленской выйти из кареты.
Держа шляпу в руке, Бофорт что-то сказал своей спутнице, но ее ответ, судя по всему, был отрицательным; они обменялись рукопожатием, и пока Эллен поднималась на крыльцо, банкир сел в карету и уехал.
Войдя в гостиную и обнаружив там Арчера, графиня не выказала ни малейших признаков удивления; удивление, похоже, вообще было эмоцией, ей несвойственной.
– Как вам понравился мой смешной дом? – спросила она. – Для меня он – просто рай. – Произнося это, она развязала ленты своей бархатной шляпки и бросила ее на диван вместе с длинной накидкой, не сводя при этом задумчивого взгляда с Арчера.
– Вы чудесно его обустроили, – ответил он, сознавая тривиальность собственных слов, но оставаясь пленником условностей, несмотря на жгучее желание быть простым, но не банальным.
– О, это неказистое место. Моя родня его презирает. Но, во всяком случае, оно не такое унылое, как дом ван дер Люйденов.
От ее слов его как будто пронзило электрическим током, потому что мало кому хватило бы бунтарского духа, чтобы отважиться назвать роскошно-величавый дом ван дер Люйденов унылым. Те, кто имели привилегию посещать его, говорили о нем с трепетом и восхищением. И он вдруг обрадовался тому, что она подала голос против этого священного трепета.
– То, что вы сделали здесь, восхитительно, – повторил он.
– Мне нравится этот маленький домик, – призналась она, – хотя, наверное, все дело в том, что я испытываю блаженство от возвращения сюда, в свою страну, в свой родной город, и еще от того, что я в этом доме одна. – Она говорила так тихо, что он едва разобрал конец фразы, но от неловкости подхватил его:
– Вам так нравится жить одной?
– Да, пока друзья не дают мне почувствовать себя одинокой. – Она села у камина и, жестом разрешив ему снова занять свое кресло, добавила: – Настасья скоро принесет чай. Я вижу, вы уже облюбовали себе уголок.
Откинувшись на спинку кресла, она сцепила руки за головой и устремила взгляд на огонь из-под полуопущенных век.
– Это время дня я люблю больше всего, а вы?
Чувство собственного достоинства все же подвигло его ответить:
– А я уж испугался, что вы забыли о времени. Должно быть, Бофорт оказался очень увлекательным собеседником.
Ей это показалось забавным.
– А что, вы долго ждали? Мистер Бофорт возил меня смотреть несколько домов, поскольку, кажется, здесь остаться мне не позволят. – Но, похоже, она тут же выкинула из головы и Бофорта, и его самого, и продолжила: – Я никогда не видела города, где существовало бы такое предубеждение против des quartiers excentriques[33]. Какая разница, где ты живешь? Мне сказали, что это вполне респектабельная улица.
– Она не модная.
– Не модная?! Неужели вы все придаете такое значение моде? Почему бы самим не создавать моду? Впрочем, наверное, я жила до сих пор слишком независимо. В любом случае, теперь я хочу вести себя так же, как все вы, чтобы чувствовать себя в безопасности и ощущать поддержку.
Он был тронут так же, как накануне вечером, когда она говорила, что нуждается в советах.
– Это именно то, чего хотят для вас ваши друзья. Нью-Йорк абсолютно безопасное место, – добавил он с оттенком сарказма.
– Ведь правда? Это чувствуется, – воскликнула она, не замечая иронии. – Находиться здесь – это все равно как если тебя как хорошую девочку, сделавшую все уроки, везут на праздник.
Аналогия была вполне благонамеренная, но его она все же немного покоробила. Сам он был не прочь отпустить шуточку в адрес Нью-Йорка, но не любил, когда это позволяли себе другие. Интересно, понимает ли она, насколько это мощный механизм, подумал он, и догадывается ли, что он чуть не перемолол ее? Ведь злосчастный обед Ловелл Минготтов, который пришлось латать с помощью всевозможных «обрезков общества», должен был показать ей, как близка она оказалась к катастрофе. Но либо она совершенно не сознавала, что прошла по краю пропасти, либо триумф на вечере у ван дер Люйденов затуманил ей взгляд. Арчер склонялся к первому предположению, догадываясь, что для нее Нью-Йорк по-прежнему нечто единое, и это вызвало у него раздражение.
– Вчера вечером, – сказал он, – Нью-Йорк расшибся для вас в лепешку. Ван дер Люйдены никогда ничего не делают вполсилы.
– Да, это так любезно с их стороны! Прием был таким милым. Похоже, все относятся к ним с большим почтением.
Ее формулировки были едва ли подобающими, так можно было сказать разве что о чаепитии у старых добрых мисс Лэннинг.
– Ван дер Люйдены, – ответил Арчер, сам сознавая, как напыщенно звучат его слова, – самая влиятельная сила нью-йоркского общества. Увы, из-за слабого здоровья миссис ван дер Люйден они очень редко принимают.
Она расцепила руки, задумчиво глядя на него, и спросила:
– Может, причина именно в этом?
– Причина?..
– Их большого влияния. В том, что они не балуют свет своим гостеприимством.
Слегка покраснев, он уставился на нее и вдруг осознал всю глубину ее наблюдения. Одним махом она проткнула воздушный шар ван-дер-люйденовского авторитета, и тот вмиг сдулся. Он рассмеялся и без сожаления водрузил его на жертвенный алтарь.
Настасья принесла и поставила на низкий столик поднос с чаем в японских чашечках без ручек и с миниатюрными блюдами под крышками.
– Но вы ведь просветите меня, расскажете все, что мне следует знать, – сказала мадам Оленская, передавая ему чашку.
– Скорее это вы меня просвещаете, открываете мне глаза на вещи, которые так долго мозолили мне глаза, что я перестал их видеть.
Она отстегнула от одного из своих браслетов маленький золотой портсигар, предложила сигарету ему и взяла сама. На каминной полке лежали длинные лучины для раскуривания.
– Ну, тогда мы можем помогать друг другу. Но мне помощь требуется гораздо больше, чем вам. Вы должны мне говорить, что делать.
У него чуть не сорвалось с языка: «Не нужно, чтобы вас видели разъезжающей по улицам с Бофортом», но он слишком глубоко погрузился в атмосферу этой комнаты, которая являлась ее атмосферой, дать ей подобный совет было бы все равно что рекомендовать торговцу розовым маслом на самаркандском базаре запастись теплыми непромокаемыми ботами, предназначенными для нью-йоркской зимы. Нью-Йорк в этот момент был от него гораздо дальше, чем Самарканд, и если они действительно собирались помогать друг другу, то первую услугу по этому договору она ему уже оказала, заставив взглянуть на родной город непредвзято. Увиденный словно бы не с того конца телескопа, он выглядел обескураживающе маленьким и далеким, каким и должен представляться из Самарканда.
Язычок пламени взметнулся над поленьями, и она склонилась к огню, так близко протянув к нему тонкие руки, что вокруг ее овальных ногтей засияли тусклые нимбы. В отблесках, касавшихся рыжевато-каштановых локонов, выбившихся из прически, ее и без того бледное лицо казалось еще бледнее.
– Есть множество людей, которые готовы подсказывать вам, что делать, – ответил Арчер, невольно испытывая зависть к этим людям.
– О! Вы имеете в виду моих тетушек? И мою дорогую старушку-бабушку? – Она беспристрастно поразмыслила над этой идеей. – Они все немного сердятся на меня за то, что я здесь поселилась, особенно бедная бабушка. Она хотела держать меня при себе, но мне нужна свобода.
Его впечатлило то, с какой легкостью она говорила о грозной Екатерине, и взволновала мысль о том, что же заставило мадам Оленскую так жаждать свободы, пусть даже ценой одиночества. Но другая мысль – о Бофорте – продолжала грызть его.
– Думаю, я понимаю ваши чувства, – сказал он. – И все же семья может дать вам полезные советы, объяснить некоторые тонкости, указать верный путь.
Она подняла узкие черные брови.
– Нью-Йорк и впрямь такой лабиринт? А я считала, что он совершенно прямолинейный – как Пятая авеню. И все поперечные улицы пронумерованы! – Похоже, она уловила тень неодобрения в выражении его лица и добавила с обворожительной улыбкой, которая редко озаряла ее лицо: – Если бы вы знали, как я люблю его именно за это – за прямолинейную расчерченность и крупные честные ярлыки на всем!
Он увидел в этом свой шанс.
– Ярлыками можно снабдить вещи, но не людей.
– Возможно. Наверное, я слишком упрощаю, тогда поправьте меня. – Отвернувшись от камина, она посмотрела ему в глаза. – Здесь есть только два человека, которые, по моим ощущениям, понимают меня и способны мне что-то объяснить: вы и мистер Бофорт.
Арчер поморщился от соседства своего имени с именем Бофорта, но быстро сменил настрой, проявив понимание, сочувствие и жалость. Должно быть, она жила в такой близости от сил зла, что даже в здешнем воздухе ей все еще дышалось свободней. Но поскольку она считала, что он ее понимает, его обязанностью было открыть ей глаза на Бофорта и вызвать ее презрение к нему и всему тому, что он олицетворяет.
– Я понимаю, – деликатно ответил он, – но хотя бы на первых порах не отказывайтесь от помощи старых друзей – я имею в виду женщин старшего поколения: вашу бабушку Минготт, миссис Уелланд, миссис ван дер Люйден. Они любят вас, восхищаются вами и хотят вам помочь.