– Возвращаю вам бумаги, сэр. Если хотите, я встречусь с мадам Оленской, – сказал он сдавленным голосом.
– Благодарю. Благодарю вас, мистер Арчер. Если вы свободны сегодня вечером, приезжайте ко мне пообедать, а потом мы обсудим дело, и тогда вы сможете встретиться с нашей клиенткой уже завтра.
В этот день Ньюланд Арчер снова направился с работы прямо домой. Стоял прозрачный зимний вечер, над крышами сияла невинная молодая луна, ему хотелось наполнить этим чистым сиянием легкие своей души и ни с кем не разговаривать, пока они с мистером Леттерблэром не закроются у того в кабинете после обеда. У него не было иного выбора: лучше уж он сам встретится с мадам Оленской, чем ее секреты окажутся выставленными на всеобщее обозрение. Мощная волна сострадания смыла равнодушие и нетерпимость: он видел перед собой беззащитную несчастную женщину, которую любой ценой надо было спасти от дальнейших травм, которые она наносила себе в безумных попытках идти наперекор судьбе.
Он вспомнил, как она рассказывала ему о требовании миссис Уелланд избавить ту от любых «неприятных» подробностей ее биографии, и поморщился при мысли, что, быть может, именно такой подход к жизни и позволяет нью-йоркскому воздуху оставаться столь незамутненным. «Неужели по сути своей мы всего лишь фарисеи?» – подумал он, озадаченный собственной попыткой примирить свое инстинктивное отвращение к человеческой подлости с таким же инстинктивным сочувствием к человеческой слабости.
Впервые он осознал, насколько примитивными были в сущности его принципы. Он слыл молодым человеком, не боявшимся рисковать, знал, что его тайная связь с глупенькой миссис Торли Рашуорт не была такой уж тайной и даже добавила его репутации флер авантюризма. Но миссис Рашуорт была «женщиной определенного сорта»: неумной, тщеславной и скрытной по натуре, и ее гораздо больше привлекали секретность и опасность их связи, нежели его достоинства и чары. Когда пришло осознание этого факта, оно чуть не разбило ему сердце, но теперь казалось смягчающим обстоятельством. Подобные интрижки заводили все молодые люди его возраста и круга, и все оставляли их позади со спокойной совестью и глубоким убеждением, что между женщиной, которую любишь и уважаешь, и женщиной, с которой забавляешься, лежит бездонная пропасть. В этом убеждении их старательно поддерживали матери, тетушки и прочие старшие родственницы, единодушно разделявшие мнение миссис Арчер, что «когда случаются такие вещи», это, безусловно, является глупостью со стороны мужчины, но преступлением со стороны женщины. Все пожилые дамы, знакомые Арчеру, считали любую женщину, имевшую неосторожность безрассудно влюбиться, бессовестной расчетливой интриганкой, а простодушного мужчину – безвольной жертвой в ее когтях. Единственный выход был в том, чтобы убедить его, желательно как можно раньше, жениться на милой девушке и поручить ей присмотр за ним.
В более сложно организованных старых европейских обществах, как начинал догадываться Арчер, любовные отношения, видимо, были не такими простыми и не так легко разрешаемыми. Богатые, праздные и более затейливые сообщества неизбежно порождали гораздо больше разнообразных ситуаций, в том числе таких, в которых даже щепетильная и замкнутая женщина волей обстоятельств, в силу беззащитности и одиночества, могла оказаться втянутой в связь, непростительную с точки зрения светских условностей.
Добравшись до дома, он написал графине Оленской записку, в которой спрашивал, в котором часу она завтра могла бы принять его, и отправил ее с посыльным, тот вернулся с сообщением, что следующим утром она собирается в Скайтерклифф, чтобы провести выходные у ван дер Люйденов, но сегодня вечером, после обеда, она будет дома одна. Свою записку, без даты и адреса, она набросала на весьма неряшливом обрывке листа, но почерком твердым и спокойным. Его удивила ее идея провести выходные в торжественном уединении Скайтерклиффа, но он тут же подумал, что именно там лучше, чем где бы то ни было, она ощутит холодность умов, жестко отстраненных от всего «неприятного».
Надеясь, воспользовавшись этим предлогом, поскорее улизнуть от Леттерблэра после обеда, ровно в семь Арчер уже был у него. Из врученных ему старшим партнером бумаг он составил собственное мнение о деле, и ему не особенно хотелось обсуждать его. Мистер Леттерблэр был вдовцом, так что обедали они вдвоем, обильно и медленно, в темной обшарпанной комнате, стены которой украшали пожелтевшие гравюры «Смерть графа Чатема» и «Коронация Наполеона». На буфете, между парой шератоновских «гофрированных» подставок для ножей, стояли графин «О-Брион» и графин выдержанного портвейна Лэннинга (подарок клиента), запасы которого старый мот Том Лэннинг распродал за год или два до своей таинственной и недостойной смерти в Сан-Франциско, которая, впрочем, была для семьи событием менее постыдным, нежели распродажа погребов.
После густого устричного крем-супа подали шэд[38] и огурцы, потом запеченную молодую индейку с кукурузными оладьями, за которой последовала дикая утка со смородиновым желе и сельдерейным майонезом. Мистер Леттерблэр, который на ланч съедал лишь сэндвич с чаем, к обеду относился серьезно и обстоятельно и того же требовал от гостя. Но в конце концов, когда все ритуалы были соблюдены, скатерть снята со стола и раскурены сигары, мистер Леттерблэр, откинувшись на спинку стула так, чтобы ее приятно согревало жаром, идущим от камина, и отставив рюмку с портвейном, сказал:
– Вся семья настроена против развода. И, думаю, они правы.
В Арчере мгновенно пробудился дух противоречия.
– Но почему, сэр? Если когда-либо существовало дело, которое…
– А толку? Она тут, он – там, между ними – Атлантика. Она никогда не получит обратно ни одного доллара из своих денег, кроме тех, которые он сам решил ей вернуть, – об этом надежно заботятся их проклятые варварские брачные контракты. По их обычаям Оленский поступил еще благородно: мог оставить ее вообще без гроша.
Молодой человек это знал, поэтому промолчал.
– Насколько я понимаю, – продолжил мистер Леттерблэр, – она не придает большого значения деньгам. Однако семья считает, что это тот случай, когда от добра добра не ищут.
Час назад, приехав к мистеру Леттерблэру, Арчер придерживался точно такого же мнения, но, когда оно было четко облечено в слова этим эгоистичным, сытым и в высшей степени равнодушным стариком, он вдруг явственно услышал фарисейский голос общества, напрочь отгородившегося каменной стеной от всего неприятного.
– Полагаю, решать – ей, – сказал он.
– Хм-м… А вы просчитали все последствия, если она решит все же развестись?
– Вы имеете в виду угрозу, содержащуюся в письме ее мужа? Думаете, она действительно имеет значение? По-моему, это не более чем туманные запугивания рассерженного негодяя.
– Да, но могут пойти неприятные разговоры, если он действительно выдвинет встречный иск.
– Неприятные!.. – с чувством повторил Арчер.
Мистер Леттерблэр недоуменно поднял брови, и молодой человек, отдавая себе отчет в том, сколь бесполезно пытаться объяснить, чтó у него на душе, кивнул с молчаливым согласием, а его начальник продолжил:
– Развод всегда дело неприятное, – и, не дождавшись ответа, спросил: – Вы согласны со мной?
– Естественно, – ответил Арчер.
– Ну, значит я могу на вас рассчитывать, точнее, Минготты могут рассчитывать на то, что вы употребите все ваше влияние, чтобы отговорить мадам Оленскую?
Арчер замялся и после паузы сказал:
– Я не могу брать на себя никаких обязательств, пока не увижусь с графиней.
– Мистер Арчер, я вас не понимаю. Вы что, хотите войти в семью, над которой висит скандальный бракоразводный процесс?
– Не думаю, что это имеет какое-то отношение к делу.
Мистер Леттерблэр поставил бокал с портвейном на стол и посмотрел на своего младшего коллегу тревожно-настороженным взглядом.
Арчер понял, что рискует лишиться мандата. По какой-то непонятной причине такая перспектива ему не понравилась, и, чтобы предотвратить подобный ход событий, он решил успокоить лишенного воображения старика, воплощавшего юридическую совесть Минготтов.
– Можете быть уверены, сэр, что я не приму никакого решения, не поставив вас в известность, я просто хотел сказать, что предпочел бы не высказывать своего мнения, пока не поговорю с мадам Оленской.
Мистер Леттерблэр кивнул в знак одобрения подобной предосторожности, которая была в духе лучших нью-йоркских традиций, и молодой человек, взглянув на часы, откланялся, сославшись на деловую встречу.
Придерживавшийся старых обычаев Нью-Йорк обедал в семь и продолжал в основном следовать традиции послеобеденных визитов, хотя в окружении Арчера над ней и подтрунивали. Когда молодой человек шел по Пятой авеню от Уэверли-плейс, длинная улица была пуста, если не считать вереницы экипажей, стоявших перед домом Реджи Чиверсов (где давали обед в честь герцога), да время от времени – случайной фигуры пожилого господина в тяжелом пальто и шарфе, поднимавшегося по лестнице какого-нибудь коричнево-кирпичного здания и скрывавшегося в его освещенном газовыми лампами вестибюле. Переходя через Вашингтон-сквер, он заметил старого мистера дю Лака, который шел к своим кузенам Дагонетам, а завернув за угол Западной Десятой улицы, увидел мистера Скипуорта из своей юридической конторы, который явно направлялся с визитом к сестрам Лэннинг. Чуть дальше по Пятой авеню на пороге собственного дома возник Бофорт; темным силуэтом на фоне ярко освещенного дверного проема он спустился по лестнице, сел в собственный брогам и укатил в некое загадочное и, возможно, неафишируемое место. В Опере тем вечером спектакля не давали, никто не устраивал приема, так что выезд Бофорта явно носил не подлежащий широкой огласке характер. У Арчера возникла мысленная ассоциация с маленьким домом за Лексингтон-авеню, окна которого с недавних пор украсились пышными занавесками и цветочными горшками; перед его свежеокрашенной дверью часто видели канареечного цвета брогам мисс Фанни Ринг.