– Я думаю, – продолжила она, адресуясь к обоим мужчинам, – что неожиданность умножает удовольствие. Наверное, неправильно каждый день встречаться с одними и теми же людьми.
– В любом случае это чертовски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, – проворчал Бофорт. – Но когда я пытаюсь развеять вашу скуку, вы меня так подводите. Подумайте еще раз! Воскресенье – ваш последний шанс, потому что Кампанини на следующей неделе уезжает в Балтимор и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет со «Стейнвеем», и они будут весь вечер петь только для меня.
– Как прекрасно! Можно мне еще подумать? Завтра утром я вам напишу.
Она говорила дружелюбно, но с едва заметным намеком на то, что аудиенция закончена. Бофорт явно уловил его и, не будучи привычен к тому, чтобы его выпроваживали, упрямо сдвинув брови, пристально посмотрел на нее.
– А почему не сейчас?
– Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его в столь поздний час.
– Вы называете это время поздним?
Она ответила ему холодным взглядом.
– Да, потому что мне еще предстоит обсудить некое дело с мистером Арчером.
– Ах так, – рассердился Бофорт. Но по ее тону было ясно, что решение обжалованию не подлежит, поэтому, чуть пожав плечами, он отработанным движением взял ее руку, поцеловал, уже удаляясь, бросил Арчеру: «Послушайте, Ньюланд, если вам удастся уговорить графиню остаться в городе, вы, разумеется, тоже приглашены на ужин», – и самоуверенной тяжелой поступью вышел из комнаты.
Последние слова графини зародили у Арчера подозрение, что мистер Леттерблэр предупредил ее о его визите, но то, как она продолжила разговор, отмело подозрение.
– Значит, вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их кругу? – спросила она, глядя на него с живым интересом.
– О, не то чтобы. Я даже не знаю, существует ли здесь «круг» людей творческих профессий – каких бы то ни было; скорее это лишь очень тонкая прослойка, живущая в некоем пригороде.
– Но вас интересует искусство?
– Безмерно. Бывая в Париже или Лондоне, я не пропускаю ни одной выставки. Стараюсь не отставать.
Она опустила взгляд на мысок атласной туфельки, выглядывавший из-под подола ее платья.
– Я тоже безмерно интересовалась искусством, моя жизнь была наполнена им. Но теперь стараюсь отвыкать.
– Вы хотите отвыкнуть от этого?
– Да, я хочу отринуть все, что связано с прошлой жизнью, и стать как все тут.
Арчер покраснел.
– Вы никогда не будете такой, как все тут, – сказал он.
Ее прямые брови чуть приподнялись.
– О, не говорите так. Если бы вы знали, как я ненавижу отличаться!
Ее лицо сделалось мрачным, как трагическая маска. Она склонилась вперед, обхватила колени тонкими руками, и ее взгляд устремился в неведомую темную даль.
– Я хочу отделаться от всего этого, – решительно произнесла она.
Он помолчал, потом, откашлявшись, произнес:
– Я знаю. Мистер Леттерблэр сказал мне.
– Вот как?
– И поэтому я здесь. Он попросил меня… видите ли, я работаю в его фирме.
Она немного удивилась, потом взгляд ее просиял.
– Вы имеете в виду, что можете уладить мою проблему? И я могу поговорить с вами, а не с мистером Леттерблэром? О, это будет намного проще!
Он был тронут ее тоном, который вселил в него уверенность и даже некоторое самодовольство. Ему стало ясно, что она сказала Бофорту о «некоем деле», просто чтобы избавиться от него, и победа над Бофортом дала ему ощущение триумфа.
– Я для того и приехал, чтобы обсудить вашу проблему, – повторил он.
Она сидела молча, продолжая подпирать голову рукой, покоившейся на спинке кушетки. Лицо ее казалось бледным и изможденным, померкшим на фоне ярко-красного платья. Арчера внезапно поразило, насколько потерянной и даже жалкой выглядела она в этот момент.
«А теперь придется перейти к неприятным фактам», – подумал он, вдруг ощутив инстинктивное желание оградить себя от них, которое так часто осуждал в своей матери и ее ровесниках. Как же мало имел он опыта в преодолении необычных ситуаций! В его словаре даже не было слов, какими следовало бы говорить о них, они казались ему принадлежащими миру литературы и театра. Перед лицом предстоявшего разговора он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.
После паузы мадам Оленская воскликнула с неожиданной горячностью:
– Я хочу быть свободной, хочу отмести прошлое.
– Я понимаю.
Выражение ее лица смягчилось.
– Значит, вы мне поможете?
– Сначала… – он запнулся, – наверное, мне нужно немного больше узнать.
Казалось, это ее удивило.
– Но вы же знаете о моем муже… и моей жизни с ним? – Он утвердительно кивнул. – Тогда что же еще? Я протестантка, наша Церковь в подобных случаях не запрещает расторжения брака. Ведь в этой стране разводы разрешены?
– Разумеется, разрешены.
Они оба снова замолчали, и Арчер представил себе призрак отвратительно гримасничающего графа Оленского с письмом в руке. Письмо занимало всего полстраницы и представляло собой именно то, что описал мистер Леттерблэр в их разговоре: туманную угрозу рассерженного негодяя. Но не крылась ли за ним какая-то доля правды? Это могла сказать только жена графа.
– Я просмотрел бумаги, которые вы представили мистеру Леттерблэру, – сказал он наконец.
– Ну и? Вы можете себе представить что-нибудь более гнусное?
– Нет.
Она немного изменила позу, прикрыв глаза ладонью.
– Вы, конечно, понимаете, – продолжил Арчер, – что, если ваш муж решит… бороться, как он пригрозил…
– То что?..
– Он может обнародовать факты… факты, которые могут оказаться непри… неблагоприятными для вас: сделает их всеобщим достоянием, пойдут слухи, и это нанесет вам вред, даже если…
– Если?..
– Я хотел сказать: независимо от их обоснованности.
Она надолго замолчала, так надолго, что, не желая смотреть на ее омраченное лицо, он имел достаточно времени, чтобы подробно изучить очертания ее руки, покоившейся на колене, и три кольца на ее безымянном пальце и мизинце; ни одно из них, как он заметил, не было обручальным.
– Какой вред его обвинения, даже если он выдвинет их публично, могут причинить мне здесь? – спросила она.
У него на языке вертелось: «Бедное дитя, здесь – гораздо больший, чем где бы то ни было!», но он ответил с интонацией, которая даже для него самого прозвучала по-леттерблэровски:
– Нью-йоркское общество – узкий мирок по сравнению с тем, в котором вы жили. И управляется он, несмотря на видимость, несколькими людьми с… с довольно старомодными представлениями.
Она ничего не сказала, и он продолжил:
– Особенно старомодны наши представления о браках и разводах. Наше законодательство разрешает разводы, но наши общественные установления их не поддерживают.
– Ни при каких обстоятельствах?
– Ни при каких… если что-то хоть в мизерной степени свидетельствует против женщины, как бы она ни была оскорблена и как бы ни была безупречна, если она совершила хоть какой-то поступок, противоречащий условностям, и тем самым подвергла себя оскорбительным инсинуациям…
Графиня еще ниже опустила голову. Он ждал, горячо надеясь на вспышку негодования с ее стороны или хотя бы на короткий возглас отрицания. Но не дождался.
Казалось, вся затихшая и погрузившаяся в размышления комната молча ждала вместе с Арчером. Только маленькие дорожные часы уютно тикали на полке у плеча мадам Оленской, да в камине рассы́палось фейерверком искр переломившееся полено.
– Да, – произнесла она после долгого молчания, – то же самое говорят мне и мои родственники.
Арчер слегка поморщился.
– В этом нет ничего удивительного…
– Наши родственники, – поправила она себя, и Арчер снова покраснел. – Вы ведь скоро тоже станете моим родственником, – мягко добавила она.
– Надеюсь.
– И вы разделяете их точку зрения?
Он встал, прошел в противоположный конец комнаты, невидящим взглядом уставился на одну из картин, висевших на стене, задрапированной красным дамастом, потом вернулся и нерешительно сел рядом с ней. Как он мог прямо сказать ей: «Да, разделяю, если то, на что намекает ваш муж, правда и даже если вы просто не можете это опровергнуть».
– Говорите откровенно, – попросила она, видя, что он собирается высказать какую-то мысль, но колеблется.
Он задержался взглядом на пламени ка-мина.
– Если откровенно… Что вы приобретаете такого, что возместило бы вероятный… нет, верный ущерб, который нанесет вам поток гадких разговоров?
– Но моя свобода… разве она ничего не стоит?
На миг в голове у него пронеслась мысль, что содержавшиеся в письме обвинения – правда и что она надеется выйти замуж за соучастника своей вины. Как ему сказать ей, если она и впрямь вынашивает подобный план, что законодательство Соединенных Штатов неумолимо этому противостоит? Сама мысль о том, что она может лелеять подобное намерение, вызвала у него резкую неприязнь.
– Но разве сейчас вы не свободны, как птица? – возразил он. – Кто может вас тронуть? Мистер Леттерблэр сказал, что финансовые проблемы улажены…
– О да, – равнодушно подтвердила она.
– Тогда в чем дело? Неужели развод стоит риска навлечь на себя события, которые могут причинить бесконечные неприятности и боль? Подумайте о газетах, об их мерзкой неразборчивости! Конечно, все это свидетельствует о глупости, ограниченности и несправедливости, но одному человеку не под силу переделать общество.
– Это верно, – со смирением ответила она, и голос ее прозвучал так слабо и безотрадно, что ему вдруг стало стыдно за свои дурные мысли.
– В подобных случаях индивидуума почти всегда приносят в жертву тому, что считается коллективным интересом: люди держатся за любую условность, которая сохраняет семью, защищает детей, если они есть. – Он, не умолкая, выплескивал все, что вертелось на языке, в горячем желании прикрыть уродливую действительность, которую, казалось, обнажает ее молчание. Поскольку она не хотела или не могла произнести слово, которое было бы способно разрядить атмосферу, его единственным желанием было не дать ей почувствовать, будто он пытается вызнать ее секреты. Лучше было скользить по поверхности, как принято в благоразумном старом Нью-Йорке, чем расковыривать рану, коей он не сможет исцелить.