– Моя обязанность, – продолжал он, – помочь вам увидеть ситуацию так, как видят ее люди, безмерно вас любящие: Минготты, Уелланды, ван дер Люйдены – все ваши друзья и родные, и если бы я откровенно не объяснил вам, как они судят о подобных вещах, это было бы нечестно с моей стороны, не так ли? – Он говорил настойчиво, почти умоляюще, изо всех сил стараясь заполнить зияющую пустоту ее молчания.
– Да, это было бы нечестно, – медленно произнесла она.
Огонь в камине догорел почти до пепла, и одна из ламп бульканьем призывала обратить на нее внимание. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но не села.
То, что она осталась стоять, как бы послужило знаком: им обоим больше сказать нечего, и Арчер тоже встал.
– Хорошо, я поступлю так, как вы советуете, – коротко сказала она. Кровь бросилась ему в лицо; ее капитуляция застала его врасплох, и от неожиданности он неловко взял ее за обе руки.
– Я… я действительно хочу вам помочь, – сказал он.
– Вы уже помогли. Доброй ночи, кузен.
Склонившись, он припал губами к ее ладоням, холодным и безжизненным. Она отняла руки, и он направился к двери. В тускло освещенной передней он нашел свои пальто и шляпу и вышел в зимнюю тьму, распираемый запоздалым красноречием, все равно неспособным выразить невыразимое.
Тем вечером театр Уоллака был переполнен.
Давали «Шаграуна» с Дайоном Буссико в заглавной роли; роли любовников исполняли Харри Монтегю и Ада Диас. Популярность восхитительной английской труппы была на пике, и «Шаграун» всегда собирал полный зал. На галерке восторг публики был безграничен; в партере и ложах посмеивались над банальностью чувств персонажей и рассчитанными на дешевый эффект ситуациями, но получали от спектакля не меньшее удовольствие.
В пьесе была сцена, которая особенно захватывала зрителей от партера до последнего яруса, в ней Харри Монтегю после печального, почти безмолвного прощания с мисс Диас поворачивался, чтобы уйти. Актриса, стоявшая у камина и глядевшая на огонь, была в сером кашемировом платье без модных отделок и украшений, облегавшем ее высокую фигуру и от пояса ниспадавшем к ее ступням расширяющимися плавными линиями. Лишь ее шею обвивала узкая черная бархотка, концы которой струились по спине.
Когда возлюбленный отворачивался от нее, она клала скрещенные руки на каминную полку и опускала на них голову. На пороге он оборачивался, тихо возвращался, поднимал один кончик бархотки, целовал его и покидал комнату, все это он проделывал так беззвучно, что она, ничего не заметив, не меняла позы. После его безмолвного ухода падал занавес.
Ньюланд Арчер ходил на «Шаграуна» именно ради этой сцены. Прощание Монтегю и Ады Диас он находил ничуть не уступающим игре Круазетт и Брессана в Париже или Мэдж Робертсон и Кендала в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью эта сцена трогала его сильней, чем самые выдающиеся театральные излияния чувств.
Тем вечером этот маленький фрагмент спектакля отозвался в нем с особой пронзительностью, напомнив – он и сам не понимал почему – его прощание с мадам Оленской после их конфиденциального разговора, состоявшегося днями десятью ранее.
Трудно было найти хоть какое-то сходство между этими двумя ситуациями, равно как и между внешностью их участников. Ньюланд Арчер не мог даже отдаленно претендовать на романтическую красоту молодого английского актера, а мисс Диас была высокой рыжеволосой женщиной с величественной фигурой и бледным очаровательно-некрасивым лицом, она ничем не напоминала колоритный облик мадам Оленской. Не были Арчер и мадам Оленская и любовниками, расстающимися в душераздирающем безмолвии; они были клиенткой и юристом, прощавшимися после встречи, которая оставила у юриста самое неблагоприятное впечатление о деле своей клиентки. В чем же тогда померещилось ему сходство, задним числом заставившее его сердце забиться от волнения? Быть может, в загадочной способности мадам Оленской вызывать мысль о вероятности трагических и трогательных поворотов судьбы, выходящих за рамки повседневного опыта? Она никогда не сказала ему ни единого слова, которое могло бы создать такое впечатление, но оно само собой возникало при общении с ней, будучи то ли проекцией ее таинственного заморского прошлого, то ли какими-то изначально присущими ей драматизмом, страстностью и необычностью. Арчер всегда склонялся к тому, что случай и обстоятельства играют в определении жизненного пути роль, незначительную по сравнению с врожденной предрасположенностью к тому или иному ходу событий. Эту предрасположенность он почуял в мадам Оленской с первой встречи. Спокойная, почти пассивная молодая женщина поразила его тем, что казалась именно таким человеком, с которым определенные события неминуемо должны случаться, как бы она ни старалась их избежать и спрятаться от них. Самое интересное заключалось в том, что она, живя в атмосфере, насыщенной драмами, видимо, не сознавала того факта, что сама провоцирует их. Именно странное отсутствие у нее способности удивляться создало у него впечатление, будто она была существом, вырванным из самой сердцевины водоворота: то, что она принимала как должное, устанавливало для нее и меру того, против чего она бунтовала.
Арчер покинул ее тогда с убеждением, что обвинения графа Оленского небеспочвенны. Загадочная личность, фигурировавшая в прошлом его жены под названием «секретаря», вероятно, не осталась без награды за помощь в ее спасении. Условия жизни, от которых она бежала, были невыносимыми, не поддающимися описанию, за гранью нормального понимания: она была молода, напугана, пребывала в отчаянии – было более чем естественно с ее стороны отблагодарить своего спасителя. Сожалеть следовало лишь о том, что благодарность поставила ее – в глазах закона и высшего света – на одну доску с ее мерзким мужем. Обязанностью Арчера было заставить ее это понять, открыть ей глаза на то, что простодушный добрый Нью-Йорк, на милосердие которого она, очевидно, уповала, являлся тем местом, где ей меньше всего следовало надеяться на снисхождение.
Необходимость поставить ее перед этим фактом – и сделаться свидетелем ее безропотного принятия этого факта – оказалась для него чрезвычайно болезненной. Его влекло к ней смутное чувство ревности и жалости, словно, молчаливо признав свою ошибку, она покорно и униженно отдавала себя на его милость. Он был рад, что она открыла свой секрет перед ним, а не под холодным изучающим взглядом мистера Леттерблэра или сконфуженными взглядами родни. Он без колебаний решил заверить того и других, что она сама отказалась от идеи развода, осознав бесполезность судебного процесса, и они с бесконечным облегчением отвели взоры от того «неприятного», что чуть было не развернулось перед ними по ее вине.
– Я была уверена, что Ньюланд сумеет все уладить, – с гордостью за будущего зятя сказала миссис Уелланд, а старая миссис Минготт, которая призвала его для конфиденциальной беседы, похвалила за умелость и раздраженно добавила:
– Глупая гусыня! Я ведь и сама говорила ей, какая это чушь: снова стать Эллен Минготт и превратиться в старую деву, когда тебе повезло быть замужней дамой и графиней!
Эти эпизоды так оживили его воспоминание о последнем разговоре с мадам Оленской, что, когда после сцены расставания влюбленных опустился занавес, в его глазах стояли слезы, и он поднялся, чтобы покинуть театр, но, обернувшись по дороге, увидел даму, о которой только что размышлял, в ложе на противоположной стороне зала в компании Бофорта, Лоуренса Леффертса и еще одного или двух мужчин. Он не оставался с ней наедине с того самого вечера и избегал ее общества, но теперь они встретились взглядами, а поскольку в этот же момент и миссис Бофорт, заметив, томным жестом призвала его, проигнорировать приглашение было невозможно.
Бофорт и Леффертс расступились перед ним, и, обменявшись несколькими словами с миссис Бофорт, которая всегда предпочитала красоваться, не утруждая себя разговорами, Арчер сел позади мадам Оленской. Кроме перечисленных лиц в ложе был еще только мистер Силлертон Джексон, который, доверительно понизив голос, рассказывал миссис Бофорт о приеме у миссис Лемьюэль Стразерс в прошлое воскресенье (где, как кое-кто докладывал, были танцы). Воспользовавшись тем, что миссис Бофорт с самой обворожительной своей улыбкой слушала его обстоятельный рассказ, склонив голову именно под тем углом, под которым ее профиль наиболее выигрышно смотрелся из партера, мадам Оленская полуобернулась и тихо заговорила с Арчером.
– Как вы думаете, – спросила она, глядя в сторону сцены, – пошлет ли он ей завтра утром букет желтых роз?
Арчер покраснел, и от неожиданности у него екнуло сердце. Он был у мадам Оленской дважды и каждый раз посылал ей после этого желтые розы, но оба раза без карточки. Она никогда не делала никаких намеков насчет этих цветов, и он считал, что она не догадывалась, от кого они. Теперешнее неожиданное упоминание о них и ассоциация со сценой нежного прощания наполнили его радостным возбуждением.
– Мне тоже эта мысль пришла в голову… я даже хотел уйти из театра, чтобы сохранить в памяти эту картину, – ответил он.
К его удивлению, щеки ее невольно порозовели. Она опустила взгляд на перламутровый театральный бинокль, который держала в руках, гладко обтянутых перчатками, и, помолчав, сказала:
– Чем вы занимаете себя в отсутствие Мэй?
– Работой, – ответил он, слегка раздосадованный этим вопросом.
Согласно давней традиции, Уелланды на предыдущей неделе уехали в Сент-Огастин, где из уважения к предполагаемой слабости бронхов мистера Уелланда всегда проводили конец зимы. Мистер Уелланд был человеком мягким и безропотным, не имевшим собственных мнений, но приверженным множеству привычек. Нарушать их никому дозволено не было. Одна из этих привычек требовала, чтобы его жена и дочь всегда сопровождали его в ежегодной поездке на юг. Для его душевного покоя было чрезвычайно важно, чтобы домашний уклад не нарушался, а без миссис Уелланд он никогда не найдет свою щетку для волос и не будет знать, где взять почтовые марки.