Поскольку все члены семьи обожали друг друга, а мистер Уелланд был в ней главным идолом, ни его жене, ни Мэй никогда и в голову не приходило отпустить его в Сент-Огастин одного, а его сыновья, оба действующие юристы, не имевшие возможности покидать Нью-Йорк в зимнее время, неизменно присоединялись к ним на Пасху, после чего все вместе возвращались домой.
О том, чтобы Арчер возразил против поездки Мэй с отцом, не могло быть и речи. Репутация семейного врача Минготтов главным образом основывалась на лечении пневмонии – которой, заметим, у мистера Уелланда никогда не было, – поэтому его настоятельная рекомендация проводить конец зимы в Сент-Огастине оспариванию не подлежала. Изначально предполагалось, что о помолвке Мэй не будет объявлено до их возвращения из Флориды, и тот факт, что оглашение пришлось ускорить, ни в коей мере не должен был повлиять на планы мистера Уелланда. Арчер был бы рад составить им компанию и провести несколько недель, греясь на солнце и плавая в лодке с невестой, но он тоже был связан обычаями и условностями. Какими бы необременительными ни были его профессиональные обязанности, весь клан Минготтов осудил бы его за легкомыслие, если бы он попросил отпуск среди зимы, поэтому он смирился с отъездом Мэй, проявив уступчивость, которая, как он догадывался, является одной из главных составляющих семейной жизни.
Он видел, что мадам Оленская смотрит на него из-под приопущенных век.
– Я сделала то, чего вы хотели… что вы советовали, – внезапно сказала она.
– Э-э… я рад, – ответил он, смущенный тем, что она затронула эту тему в такой момент.
– Я поняла… что вы были правы, – продолжила она с легким придыханием. – Но жизнь иногда бывает трудна… и запутанна…
– Я знаю.
– Я хотела сказать, что действительно считаю ваш совет разумным и благодарна вам за него, – закончила она и быстро поднесла бинокль к глазам, потому что в этот момент дверь отворилась и зычный голос Бофорта прервал их беседу.
Арчер встал, вышел из ложи и покинул театр.
Как раз накануне он получил письмо от Мэй Уелланд, в котором она, со свойственным ей простодушием, просила его «быть добрым к Эллен» в их отсутствие. «Она любит вас, восхищается вами, и, знаете, хоть она этого и не показывает, она очень одинока и несчастна. Не думаю, что бабушка и дядя Ловелл Минготт понимают ее, они считают ее гораздо более практичной и любящей блистать в обществе, чем она есть. А я вижу, что в Нью-Йорке ей тоскливо, хотя семья не хочет этого признавать. Думаю, она привыкла ко многому, чего у нас нет: к чудесной музыке, художественным выставкам, общению со знаменитостями – художниками, писателями и всеми теми творческими людьми, которыми восхищаетесь и вы. Бабушка не может взять в толк, что можно желать чего-то еще, кроме бесконечных званых обедов и новых нарядов. Но я понимаю, что вы, может быть, единственный в Нью-Йорке человек, который способен поддержать беседу с ней о том, что ей действительно интересно».
Его мудрая Мэй! Он еще больше любил ее за это письмо. Но не собирался действовать в соответствии с ним. Во-первых, он был слишком занят, во-вторых, будучи помолвлен, не желал откровенно играть роль защитника мадам Оленской. Что-то ему подсказывало, что она сама могла постоять за себя гораздо лучше, чем полагала наивная Мэй. Бофорт был у ее ног, мистер ван дер Люйден распростер над ней крыла, как ангел-хранитель, а чуть в отдалении застыло большое количество кандидатов (в том числе Лоуренс Леффертс), ждущих своего шанса. Тем не менее, когда бы он ни виделся и ни разговаривал с ней, его не покидало чувство, что на самом деле простодушие Мэй почти равноценно божественному дару провидения. Эллен Оленская и в самом деле была одинока. И она была несчастна.
В вестибюле Арчер столкнулся со своим приятелем Недом Уинсеттом – единственным из тех, кого его сестра Джейни называла «умными людьми», с кем ему было интересно вести разговоры чуть более серьезные, нежели болтовня, обычная для клубов и ресторанов.
Он еще в зале заметил сутулую спину Уинсетта в поношенном сюртуке и увидел, что он смотрит на ложу Бофорта. Мужчины обменялись рукопожатием, и Уинсетт предложил выпить по кружке пива в немецком ресторане за углом. Арчер, не расположенный в тот момент к разговору, который там неизбежно возник бы, отказался под предлогом того, что у него дома много работы, и Уинсетт сказал:
– О, у меня тоже, если уж на то пошло, и я тоже собираюсь быть Усердным Работником.
Они вышли вместе и зашагали по улице. После долгого молчания Уинсетт признался:
– Послушайте, что меня действительно интересует, так это имя смуглой дамы в той роскошной ложе – кажется, Бофортов, не так ли? Этот ваш друг Леффертс, похоже, сражен ею наповал.
Арчер, сам не зная почему, немного разозлился. На кой черт Уинсетту понадобилось имя графини Оленской? И главное – почему он связывает с ним имя Леффертса? Такое любопытство вовсе несвойственно Уинсетту. Впрочем, вспомнил Арчер, он ведь журналист.
– Надеюсь, это не для печати? – рассмеялся он.
– Нет, это для меня лично, – ответил Уинсетт. – Дело в том, что она – моя соседка. Странное место жительства для такой красавицы, как она. К тому же она по-доброму отнеслась к моему сынишке, который, погнавшись за своей кошечкой, забежал к ней во двор, упал там и очень сильно порезался. Она выбежала с непокрытой головой, отнесла его к себе на руках, замечательно перевязала ему колено, привела домой и была так мила и любезна, что моя жена от растерянности не спросила ее имени.
– Это графиня Оленская, внучка старой миссис Минготт.
– Ничего себе! Графиня! – присвистнул Нед Уинсетт. – Я и не знал, что графини могут вести себя так по-добрососедски. На Минготтов это не похоже.
– Может, и они вели бы себя так же, если бы вы им позволили.
– Ну, не знаю… – Это был их давний нескончаемый спор насчет решительного нежелания «умных людей» посещать светские салоны, и оба они знали, что нет никакого смысла продолжать его.
– Интересно, – после недолгой паузы прервал молчание Уинсетт, – как графиню угораздило поселиться в наших трущобах?
– А ей совершенно все равно, где жить, наши социальные вешки ей не указ, – сказал Арчер, втайне гордясь выданной им характеристикой графини.
– Гм-м-м… полагаю, ей доводилось живать в более престижных местах, – заметил в ответ его собеседник. – Ну, вот и мой угол.
Сутулясь, он стал переходить на другую сторону Бродвея, а Арчер остался стоять, глядя ему вслед и размышляя над его последними словами.
У Неда Уинсетта случались вспышки прозрения, это больше всего привлекало в нем Арчера, и он всегда задумывался: почему его приятель так равнодушно смирился с участью неудачника в возрасте, когда большинство мужчин продолжают бороться за жизненный успех.
Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и сын, но никогда их не видел. Он всегда встречался с ним в «Сенчури» или в других местах, где собирались журналисты и люди театра, в таких, как тот ресторан, в котором Уинсетт предлагал ему выпить пива. Когда-то он дал понять Арчеру, что его жена – инвалид; это могло быть правдой, а могло означать, что его жене недоставало социальных навыков общения или вечерних нарядов, а может, того и другого. Уинсетт и сам питал яростное отвращение к светским ритуалам. Арчер, который переодевался к вечеру по привычке, потому что считал, что таковы требования опрятности и удобства, и который никогда не задумывался о том, что в скромном бюджете эти требования составляют две из самых дорогостоящих статей, воспринимал такое отношение Уинсетта как часть неприятно-вызывающей «богемной» позы, по сравнению с которой поведение людей светских, никогда не обсуждавших вопрос о необходимости переодевания или о том, сколько кто держит слуг, выглядело гораздо более простым и непринужденным. Тем не менее Уинсетт всегда пробуждал в нем интерес, и, когда бы он ни замечал узкое бородатое лицо и меланхоличные глаза журналиста, он вытаскивал его из угла, куда тот забивался, и вовлекал в долгую беседу.
Журналистом Уинсетт стал не по своей воле. Он был прирожденным писателем, несвоевременно родившимся в мире, не испытывавшем никакой потребности в литературе, но после публикации сборника коротких изысканных критических эссе, сто двадцать экземпляров которого были проданы, тридцать – розданы, а остальные в конце концов уничтожены издателями (согласно договору), чтобы освободить место на складе для более продаваемой продукции, он отказался от своего истинного призвания и устроился редактором отдела в женский еженедельник, где картинки и выкройки образцов модной одежды чередовались с любовными историями в духе Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.
Его рассказы о «Семейном очаге» (так называлась газета) были неистощимо занимательны, но за их остроумием проглядывала горечь еще молодого человека, уставшего и сдавшегося. Беседы с ним всегда заставляли Арчера по-новому осмыслить собственную жизнь и почувствовать, насколько она пуста; впрочем, в жизни Уинсетта было еще меньше глубокого смысла, и, хотя общность интеллектуальных интересов и любознательность делали их разговоры чрезвычайно оживленными, обмен мнениями обычно оставался в рамках дилетантских рассуждений.
– Суть в том, что ни вам, ни мне жизнь не благоприятствует, – сказал как-то Уинсетт. – Я потерпел крушение, и этого уже не исправить. Я умею производить лишь один продукт, но он категорически не востребован на рынке и не будет востребован при моей жизни. Но вы свободны и хорошо обеспечены. Почему бы вам не занять активную позицию? Единственный способ сделать это – пойти в политику.
Арчер рассмеялся, запрокинув голову. Вот тут-то и пролегала непреодолимая пропасть между такими людьми, как Уинсетт, и другими – такими, как Арчер. В приличном американском обществе всем было известно, что «джентльмен политикой не занимается». Но поскольку нельзя было вот так прямо сказать это Уинсетту, он ответил уклончиво:
– Вспомните, чем закончились карьеры честных американских политиков!