Бофорт все это знал и должен был предвидеть, поэтому то, что он предпринял такое дальнее путешествие в надежде на столь малую награду, свидетельствовало о мере его нетерпения. Безусловно, он преследовал графиню Оленскую, а цель, с какой он преследовал хорошеньких женщин, была у него всегда одна. Его унылый бездетный дом давно ему опостылел, и в дополнение к более-менее постоянным утешениям на стороне он всегда находился в поиске любовных приключений в своем кругу. Явно он и был тем мужчиной, от которого мадам Оленская бежала. Вопрос в том, бежала ли она потому, что он докучал ей своей назойливостью, или потому, что она не была полностью уверена в своей способности ей противостоять. Если, конечно, все ее разговоры о бегстве вообще не являлись дымовой завесой, а отъезд – всего лишь маневром.
По-настоящему Арчер в это не верил. Как бы мало он ни знал мадам Оленскую, ему начинало казаться, что он умеет читать по ее лицу – если не по лицу, то по голосу, – а и лицо ее, и голос при внезапном появлении Бофорта выдали досаду и даже испуг. Но, в конце концов, неизвестно, чем они были вызваны: что, если она покинула Нью-Йорк с конкретной целью – встретиться с ним здесь? Если это правда, то она переставала быть объектом домогательств, так как сама связывала свое имя с самым вульгарным из лицемеров, а женщина, вступившая в любовную связь с Бофортом, компрометировала себя бесповоротно.
Да, в тысячу раз хуже, размышлял Арчер, если, осуждая Бофорта и, быть может, даже презирая его, она испытывает влечение к нему в силу тех преимуществ, которыми он обладает перед другими мужчинами, ее окружающими: опытом жизни на двух континентах, в двух обществах, его близким знакомством с художниками, артистами и вообще людьми мира, а также его беспечным презрением к местным условностям. Бофорт вульгарен, необразован, кичится своим богатством, но обстоятельства его жизни и некая врожденная проницательность делают его собеседником, более интересным, нежели большинство мужчин, выше его стоящих в моральном и социальном отношении, но чей горизонт ограничен рамками Бэттери и Центрального парка. Как же женщина, пришедшая из более широкого мира, может не почувствовать разницу и не увлечься?
В порыве раздражения мадам Оленская сказала Арчеру, что они разговаривают на разных языках, и он понимал, что в определенном смысле это правда. А вот Бофорт понимал все тонкости ее диалекта и сам свободно владел им: его взгляды на жизнь, манера поведения, отношение к тем или иным понятиям были просто более грубым отражением того, что прочитывалось в письме графа Оленского. Казалось бы, это должно восстанавливать жену графа против Бофорта, но Арчер был достаточно умен, чтобы не думать, будто такую молодую женщину, как Эллен Оленская, непременно отвращает все, что напоминает ей о прошлом. Она могла и сама верить, что полностью отвергает его, но то, что очаровывало ее в этом прошлом, не утратило для нее своего обаяния и теперь, пусть даже против ее воли.
Так, стараясь быть беспристрастным, как бы это ни было больно, молодой человек пытался разобраться в ситуации, сложившейся между Бофортом и его жертвой. Он остро ощущал потребность вразумить ее, наставить на путь истинный, и бывали моменты, когда ему казалось, что она сама просит его об этом.
Тем вечером он распаковал прибывший из Лондона ящик. Тот был полон книг, которых он дожидался с таким нетерпением: новый том Герберта Спенсера[48], сборник блестящих рассказов плодовитого Альфонса Доде, роман под названием «Мидлмарч»[49], о котором много писали в последнее время в литературных обзорах. Ради этого духовного праздника он отклонил три приглашения на обед, но хоть и листал новые книги со сладострастием истинного библиофила, почти не понимал того, что читает, и книги одна за другой выпадали у него из рук. Но вдруг среди всего этого книжного изобилия он заметил небольшой томик стихов, который заказал из-за привлекшего его названия – «Дом жизни»[50]. Он открыл его и погрузился в атмосферу, какой на него никогда еще не веяло от книги, – такую теплую, такую насыщенную и одновременно такую невыразимо нежную, что она придавала новую, завораживающую красоту самым простым человеческим страстям. Всю ночь сквозь эти зачарованные страницы его преследовал образ женщины с лицом Эллен Оленской, но когда он проснулся на следующее утро, увидел в окно коричневые дома на противоположной стороне улицы, вспомнил свой стол в конторе мистера Леттерблэра и их семейную скамью в церкви Благодати[51], часы, проведенные в парке Скайтерклиффа, представились ему чем-то находящимся за пределами реальности – наподобие ночного видения.
– Господи, Ньюланд, какой ты бледный! – воскликнула Джейни, когда они пили кофе за завтраком, а их мать добавила:
– Ньюланд, дорогой, в последнее время я замечаю, что ты кашляешь. Надеюсь, ты не позволяешь себе переутомляться на работе? – Обе дамы были уверены, что под железной пятой деспотичных старших партнеров профессиональная жизнь молодого человека протекает в изнурительных трудах, и он не считал необходимым их в этом разубеждать.
Два-три следующих дня тянулись невыносимо тяжко. От унылости обыденной рутины во рту словно бы ощущался привкус золы, и случались моменты, когда Арчер чувствовал себя заживо погребенным под собственным будущим. Он ничего не слышал о графине Оленской или «идеальном маленьком доме», и хоть и встречал Бофорта в клубе, они лишь кивали друг другу через ломберный столик. Только на четвертый день, по возвращении с работы, он нашел записку: «Приходите завтра попозже, я должна объяснить вам. Эллен».
Молодой человек, собиравшийся к кому-то на обед, сунул записку в карман, улыбнувшись неуклюжему обороту речи. После обеда он отправился в театр, так что послание мадам Оленской он вынул и медленно перечитал несколько раз, только вернувшись домой после полуночи. Ответить на него можно было по-разному, и на протяжении беспокойной ночи он тщательно обдумал все варианты. Тот, на котором он остановился наконец к утру, предписывал, побросав кое-какие вещички в саквояж, запрыгнуть на борт корабля, отправлявшегося в Сент-Огастин.
Когда, идя по пыльной главной улице Сент-Огастина к дому, на который ему указали как на дом, где проживает мистер Уелланд, Арчер увидел стоявшую под магнолией Мэй с сиявшими на солнце волосами, он сам удивился: зачем было так долго медлить с приездом?
Вот она – правда, вот реальность, вот жизнь, которая принадлежит ему, а он, якобы презирающий условности, ущемляющие свободу, боялся покинуть свое рабочее место из опасения, что его осудят за неурочный отпуск!
Первое, что у нее вырвалось:
– Ньюланд, что-то случилось?
Ему пришло в голову, что было бы более «по-женски», если бы она в первый же миг прочла в его глазах истинную причину приезда. Но когда он ответил: «Да, случилось: я вдруг понял, что мне необходимо вас увидеть», разлившийся по ее лицу счастливый румянец унес холодок первого удивления, и он понял, как легко ему простят нарушение правил, и даже сдержанное недовольство мистера Леттерблэра забудется при виде снисходительных улыбок родни.
Несмотря на ранний час, на главной улице было неуместно что бы то ни было, кроме казенных приветствий, а Арчер мечтал остаться с Мэй наедине и излить перед ней всю свою нежность и нетерпение. До позднего завтрака у Уелландов оставался еще час, и вместо того, чтобы пригласить его в дом, Мэй предложила прогуляться до старой апельсиновой рощи на окраине. Она только что каталась на лодке, и солнце, золотой сетью покрывавшее мелкие волны, казалось, оплело этой сетью и ее. Ветер шевелил ее сверкавшие, словно серебряные нити, волосы, падавшие на нежно-загорелые щеки, и глаза ее казались еще более светлыми и по-девичьи ясными. Идя рядом с Арчером свободной упругой походкой, с выражением отрешенной безмятежности на лице, она напоминала ему античную мраморную статую.
Для натянутых нервов Арчера зрелище было таким же умиротворяющим, как вид синего неба и лениво текущей реки. Они сели на скамью под апельсиновыми деревьями, он обнял Мэй и поцеловал ее. Это было – как испить из холодного родника, искрившегося на солнце, но его объятие, видимо, оказалось более страстным, чем следовало, потому что кровь бросилась ей в лицо, и она отпрянула, словно он напугал ее.
– Что? – спросил он с улыбкой. Она удивленно посмотрела на него и ответила:
– Ничего.
Оба почувствовали неловкость, и ее рука выскользнула из его ладони. Это был единственный раз, когда он поцеловал ее в губы, если не считать мимолетного поцелуя в оранжерее у Бофортов, и он заметил, что она встревожена и выведена из своего обычного по-детски невозмутимого состояния.
– Расскажите мне, чем вы занимаетесь весь день, – попросил он, откинув голову назад, надвинув шляпу на лоб, чтобы защитить глаза от солнца, и скрестив руки на затылке. Предоставить ей возможность говорить о простых и привычных делах было самым простым способом отдаться течению собственных независимых мыслей под изложение хроники ее незамысловатых занятий: плавание, прогулки на лодке и верхом, иногда танцы в старомодной гостинице с моряками пришвартовавшегося военного корабля. Есть несколько приятных людей из Филадельфии и Балтимора, они остановились в гостинице, и семейство Селфридж Мерри приехало на три недели, потому что Кейт Мерри переболела бронхитом. Хотели было поиграть в лаун-теннис на пляже, но ни у кого, кроме Кейт и Мэй, не оказалось ракеток, а большинство знакомых вообще понятия не имели о такой игре.
Дни заполнены до отказа, поэтому у нее еще не было времени почитать изящный томик в кожаном переплете, который Арчер прислал ей на прошлой неделе («Сонеты с португальского»[52]), но она учит наизусть «Как привезли добрую весть из Гента в Ахен»