– Да, – сказал он резко, – я ездил на юг, чтобы уговорить Мэй выйти за меня сразу после Пасхи. Не вижу никаких причин, этому препятствующих.
– А Мэй, обожающая вас, все же не поддалась на уговоры? Я считала ее достаточно умной, чтобы не становиться рабыней таких абсурдных условностей.
– Она действительно умна. И она – не рабыня условностей.
Мадам Оленская удивленно взглянула на него.
– Но тогда… я не понимаю.
Покраснев, Арчер торопливо заговорил:
– У нас состоялся откровенный разговор – едва ли не впервые. Она считает мою нетерпеливость плохим знаком.
– Господи помилуй! Плохим знаком?
– По ее мнению, это означает, что я не уверен в себе: выдержит ли моя любовь испытание временем. Коротко говоря, она считает, что я тороплюсь со свадьбой, чтобы окончательно порвать с кем-то, к кому меня тянет сильней.
Мадам Оленская обдумала его слова с любопытством.
– Но если она так думает, почему бы и ей не стремиться ускорить события?
– Потому что она слишком для этого благородна. Она хочет дать мне время определиться…
– Время, чтобы вы могли отказаться от нее ради другой женщины?
– Если я этого захочу.
Склонившись к огню, мадам Оленская уставилась в него немигающим взглядом. В тишине улицы послышался приближающийся цокот лошадиных копыт.
– Это действительно благородно, – произнесла она чуть надтреснутым голосом.
– Да. Но это смешно.
– Смешно? Потому что вы не любите никого другого?
– Потому что я не собираюсь ни на ком другом жениться.
– А! – Последовала еще одна долгая пауза. Спустя некоторое время мадам Оленская подняла голову и спросила: – А та, другая женщина… она вас любит?
– Да нет никакой другой женщины. Я хочу сказать, та, которую имеет в виду Мэй, никогда не…
– Тогда и впрямь: почему вы так торопитесь?
– Ваша карета подъехала, – сказал Арчер.
Она обвела комнату рассеянным взглядом. Веер и перчатки лежали рядом с ней на диване, она машинально взяла их.
– Да, думаю, мне пора.
– Вы едете к миссис Стразерс?
– Да, – улыбнулась она и добавила: – Я вынуждена ездить туда, куда меня приглашают, иначе останусь в полном одиночестве. Почему бы вам не поехать со мной?
Арчер почувствовал, что любой ценой должен удержать ее, заставить подарить ему остаток вечера. Игнорируя ее вопрос, он продолжал стоять, опираясь на каминную полку и сосредоточив взгляд на ее руке, сжимавшей перчатки и веер, словно хотел увидеть, сумеет ли он силой внушения заставить ее выпустить их.
– Мэй не ошиблась, – сказал он. – Другая женщина есть, но не та, которую она имеет в виду.
Эллен Оленская не ответила и не пошевелилась. Секунду спустя он сел рядом с ней и, взяв ее руку в свою, мягко разжал ее пальцы, перчатки и веер упали на диван между ними.
Испугавшись, она освободила руку и, вскочив, ушла на другой конец комнаты.
– Ах, не надо заигрывать со мной! Слишком многие пытаются это делать, – сказала она, нахмурившись.
Изменившись в лице, Арчер тоже встал: это был самый горький укор, какой она могла ему сделать.
– Я никогда не заигрывал с вами, – возразил он, – и никогда не буду. Но именно вы – та женщина, на которой я женился бы, будь это возможно для нас обоих.
– Возможно для нас обоих? – Она посмотрела на него с неподдельным изумлением. – И это говорите вы? Вы, человек, сделавший это невозможным!
Он вглядывался во тьму, как будто хотел найти единственный лучик света, ведущий к ней.
– Я сделал это невозможным?!
– Вы. Вы! Вы! – выкрикнула она. Губы у нее дрожали, как у ребенка, готового расплакаться. – Разве не вы заставили меня отказаться от развода, убедив, что это будет дурно и эгоистично с моей стороны, что следует пожертвовать собой ради сохранения достоинства института брака… чтобы уберечь семью от публичного скандала – ради вас с Мэй? Я сделала так, как вы сказали, в чем меня убедили. Ах, – она вдруг рассмеялась, – да я и не скрывала, что делаю это ради вас!
Она снова рухнула на диван, съежившись в ворохе рюшей своего парадного платья, как раненый участник маскарада. Молодой человек продолжал стоять у камина, не двигаясь и не сводя с нее глаз.
– Боже милостивый! – простонал он. – А я-то думал…
– Что вы думали?
– О, не спрашивайте!
Он снова увидел, как краска разливается по ее шее, подступая к лицу. Она сидела, выпрямив спину и глядя на него с несгибаемым достоинством.
– Но я все же спрашиваю.
– Ну… в письме, которое вы дали мне прочесть…
– В письме моего мужа?
– Да.
– Там не было ничего такого, чего мне следовало бы бояться – абсолютно ничего! Моим единственным страхом было – спровоцировать скандал и навлечь дурную славу на семью, на вас и Мэй.
– Боже милостивый, – снова простонал он, закрывая лицо руками.
Последовавшее молчание накрыло их тяжелой плитой окончательности и бесповоротности. Арчеру казалось, что оно придавило его, как собственное надгробие, и во всем своем будущем он не видел ничего, что могло бы снять этот груз с его души. Он не шевелился и не отнимал рук от лица, глаза, открытые под ладонями, видели лишь кромешную тьму.
– Во всяком случае я любил вас… – вымолвил он с трудом.
По другую сторону камина, с дивана, на котором, как он предполагал, она продолжала сидеть, съежившись, послышался сдавленный всхлип, похожий на детский. Испугавшись, он подошел к ней.
– Эллен! Это же безумие! Почему вы плачете? Нет ничего непоправимого. Я еще свободен, и вы можете стать свободной.
Он обнял ее, и когда его губы коснулись ее залитого слезами лица, ему показалось, что он целует влажный от росы цветок; пустые страхи растаяли, как призраки на рассвете. Единственное, что его поразило в этот момент: зачем было пять минут стоять и спорить с ней через всю комнату, когда единственное прикосновение сделало все таким простым.
Она ответила на его поцелуй, но миг спустя он почувствовал, как напряглось в его объятии ее тело; она отстранила его и встала.
– Ах, бедный мой Ньюланд, полагаю, это должно было случиться. Но это ни в коей мере ничего не меняет, – сказала она, стоя спиной к камину и глядя на него сверху вниз.
– Это меняет всю мою жизнь.
– Нет-нет… так не должно и не может быть. Вы помолвлены с Мэй Уелланд, а я замужем.
Он вспыхнул и встал с решительным видом.
– Вздор! Все изменилось. Мы не имеем права лгать ни себе, ни другим. Оставим ваш брак в стороне, но можете ли вы себе представить, что после этого я женюсь на Мэй?
Она стояла молча, облокотившись на каминную полку; в зеркале позади нее отражался ее профиль. Выбившийся из шиньона локон упал ей на шею, она выглядела осунувшейся и в одночасье постаревшей.
– Чего я не могу себе представить, так это того, как вы задаете этот вопрос Мэй. А вы?
Он безразлично пожал плечами.
– Ничего другого мне теперь не остается. Слишком поздно.
– Вы говорите это потому, что в данный момент так проще всего, а не потому, что это правда. На самом деле слишком поздно делать что бы то ни было другое, кроме того, что мы оба с вами решили.
– Ах, я вас не понимаю!
Она вымучила жалкую улыбку, от которой лицо ее приняло еще более страдальческое выражение.
– Не понимаете, потому что до сих пор не сознаете, насколько вы изменили для меня все, с самого начала, задолго до того, как я узнала о том, что вы сделали.
– О том, что я сделал?
– Да. Я ведь совершенно не отдавала себе отчета в том, что здесь все сторонятся меня, считая легкомысленной особой. Кажется, они даже отказались от приглашения на обед, чтобы не встречаться со мной. Это я узнала уже задним числом, как и то, что вы уговорили свою мать поехать к ван дер Люйденам и настояли на оглашении своей помолвки на балу у Бофортов, – чтобы за моей спиной стояли не одна, а две семьи…
Арчер не сдержал горького смеха.
– Только вообразите, какой глупой и ненаблюдательной я была! Я ничего не ведала обо всем этом, пока бабушка однажды не проговорилась. Для меня Нью-Йорк означал только мир и свободу, возвращение домой. И я была так счастлива оказаться среди своих, что мне казалось, будто все ко мне добры и рады меня видеть. Но с самого начала, – продолжала она, – я чувствовала, что нет никого добрее вас; никто, кроме вас, не объяснял мне так, чтобы я поняла, что какие-то вещи, которые мне казались такими неприятными и… необязательными, делать необходимо. Даже самые хорошие люди не могли убедить меня, я считала, что они просто никогда не знали, что такое искушение. А вы знали, вы понимали, вы чувствовали, каково это, когда внешний мир тянет к вам свои золотые руки, и ненавидели то, чего он требует взамен; для вас было неприемлемо счастье, купленное ценой предательства, жестокости и безразличия. Такой поддержки у меня не было никогда, и это лучшее, что я знала в своей жизни.
Она говорила ровным тихим голосом, без слез, без внешних признаков волнения, но каждое ее слово падало ему на сердце расплавленным свинцом. Он сидел, ссутулившись, обхватив голову руками, уставившись в выглядывавший из-под платья мысок атласной туфельки. Потом вдруг упал на колени и поцеловал его.
Она склонилась над ним, положила руки ему на плечи и посмотрела таким проникновенным взглядом, что он обмер.
– Давайте же не будем зачеркивать то, что сделано! – воскликнула она. – Я уже не могу вернуться к прежнему образу мыслей. Я не смогу любить, не отказавшись от вас.
Его руки потянулись к ней, но она отступила назад, они смотрели друг на друга, разделенные расстоянием, на которое развели их ее слова. А потом вдруг он взорвался гневом:
– А Бофорт?! Это он вам меня заменит?!
Не успели вырваться у него эти слова, как он уже был готов к ответной вспышке гнева и даже предвкушал ее как подпитку для собственной ярости. Но мадам Оленская лишь побледнела еще больше и уронила руки, голова ее чуть склонилась, как бывало, когда она над чем-то размышляла.
– Он прямо сейчас ждет вас у миссис Стразерс, что же вы не едете? – усмехнулся Арчер.