Она развернулась, позвонила в колокольчик и, когда появилась служанка, сказала ей:
– Я никуда не поеду сегодня вечером, скажи кучеру, чтобы возвращался за синьорой маркизой.
После того как дверь за горничной закрылась, он, продолжая смотреть на мадам Оленскую ожесточенным взглядом, спросил:
– К чему такие жертвы? Поскольку вы сказали мне, что чувствуете себя одинокой, я не имею права препятствовать вашему общению с друзьями.
Она улыбнулась, взглянув на него из-под влажных ресниц.
– Я больше не буду одинока. Я была одинока, мне было страшно. Но пустота и тьма ушли; теперь, когда я снова стала самой собою, я – как ребенок, среди ночи вошедший в комнату, где всегда горит свет.
Ее тон и вид словно обволакивали ее мягкой пеленой недоступности, и Арчер снова простонал:
– Я вас не понимаю!
– Зато вы понимаете Мэй!
Он покраснел от резкого ответа, но взгляда не отвел.
– Мэй готова отпустить меня.
– Ну и ну! Вы будете просить ее об этом через три дня после того, как на коленях умоляли ускорить свадьбу?
– Она отказалась, это дает мне право…
– О, вы сами объяснили мне, сколь отвратительно это слово, – сказала она.
Арчер отвернулся с чувством крайней усталости. Ощущение было такое, будто он много часов взбирался на крутую скалу, а когда достиг вершины, руки у него ослабели, и теперь он, очертя голову, летит в непроглядную пропасть.
Если бы он смог снова обнять ее, быть может, ему удалось бы отмести ее аргументы, но какая-то непостижимая отчужденность ее взгляда и его собственное осознание ее искренности удерживали его на расстоянии. Тем не менее он снова принялся умолять:
– Если мы сейчас отступим, потом будет только хуже… хуже для всех…
– Нет! Нет! Нет! – почти выкрикнула она, как будто он ее напугал.
В этот момент по всему дому разнеслась трель звонка. Они не слышали, чтобы у крыльца останавливалась карета, поэтому застыли, встревоженно глядя друг на друга.
В передней послышались шаги Настасьи, входная дверь отворилась, а несколько мгновений спустя горничная вошла в гостиную и вручила хозяйке телеграмму.
– Дама очень обрадовалась цветам, – доложила Настасья, разглаживая фартук. – Она подумала, что их прислал ей signor marito[60], прослезилась и сказала, что это безумие.
Ее хозяйка, улыбнувшись, приняла желтый конверт, вскрыла его и поднесла листок к лампе, а когда Настасья вышла, передала телеграмму Арчеру.
Телеграмма из Сент-Огастина была адресована графине Оленской. В ней значилось:
«Телеграмма бабули возымела действие. Мама и папа согласны свадьбу после Пасхи. Телеграфирую Ньюланду. От счастья нет слов. Крепко люблю. Твоя благодарная Мэй».
Полчаса спустя, отперев дверь собственного дома, Арчер нашел такой же конверт на столике для почты в прихожей, он лежал поверх стопки записок и писем. Послание внутри конверта тоже было от Мэй Уелланд, и оно гласило: «Родители согласны свадьбу вторник после Пасхи полдень церкви Благодати восемь подружек невесты пожалуйста повидайтесь настоятелем счастлива люблю Мэй».
Арчер скомкал желтый листок, как будто, уничтожив его, можно было отменить новость, в нем содержавшуюся. Потом вынул из кармана маленький ежедневник и стал лихорадочно листать его дрожащими пальцами, но не нашел того, что искал, и, сунув телеграмму в карман, пошел к себе наверх.
Свет сочился из-под двери маленькой гостиной, служившей Джейни гардеробной и будуаром, и Ньюланд нетерпеливо постучал по наличнику. Дверь открылась, и перед ним предстала сестра в своем извечно лиловом платье, с заколотыми «по-домашнему» волосами. Лицо у нее было бледное и встревоженное.
– Ньюланд! Надеюсь, в телеграмме нет плохих новостей? Я специально ждала тебя, чтобы… (Джейни не оставляла без внимания ни единого поступления в корреспонденции брата.)
Он пропустил вопрос мимо ушей.
– Послушай, на какой день в этом году приходится Пасха?
Джейни была шокирована его невежеством в области христианских праздников.
– Пасха? Ньюланд! Ну разумеется, на первую неделю апреля. А что?
– На первую неделю? – Он снова принялся листать ежедневник, производя какие-то подсчеты в уме. – Ты сказала – первую неделю? – Откинув голову назад, он зашелся смехом.
– Да скажи же ради бога, в чем дело!
– Ни в чем, если не считать того, что я женюсь через месяц.
Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей лиловой фланелевой груди.
– О, Ньюланд, как замечательно! Я так рада! Но, дорогой, почему ты смеешься? Потише, а то маму разбудишь.
Книга II
День выдался свежим, бодрый весенний ветерок гонял пыль по улицам. Все пожилые дамы обоих семейств извлекли на свет свои потускневшие соболя, пожелтевшие горностаи, и камфорный дух с передних скамей почти заглушал легкий весенний аромат лилий, которыми был обильно украшен алтарь.
Ньюланд Арчер вместе с шафером вышел из ризницы церкви Благодати и занял место на ступеньке алтаря по отмашке ризничего, означавшей, что экипаж с невестой и ее отцом появился в поле зрения, но, разумеется, процессия еще должна была на существенное время задержаться в притворе для окончательного приведения в порядок убранства невесты и последних наставлений; там уже толпились подружки невесты, напоминавшие пасхальную охапку цветов. На всем протяжении этой неизбежной задержки жениху, в доказательство своего рвения, полагалось выставлять себя напоказ перед собравшимися, и Арчер выполнял этот ритуал так же смиренно, как и все прочие, делавшие венчание в Нью-Йорке девятнадцатого века таким же, каким оно было на заре истории. На пути, который ему предстояло пройти, все было одинаково просто – или одинаково мучительно, как кому, – и он повиновался суматошным указаниям своего шафера так же безропотно, как в свое время другие женихи повиновались его собственным, когда он вел их через тот же лабиринт.
Пока он был уверен, что должным образом выполнил все обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей были разосланы подружкам невесты в срок, так же как золотые с сапфирами запонки – восьми шаферам и булавка для галстука с кошачьим глазом – главному шаферу; полночи Арчер просидел, пытаясь разнообразить тексты благодарственных писем друзьям и бывшим дамам сердца за присланные подарки; гонорары епископу и настоятелю покоились в кармане шафера-распорядителя; его собственный багаж, а также дорожный костюм, в который ему предстояло переодеться, уже были отправлены в дом миссис Мэнсон Минготт, где всех ждал свадебный завтрак; и в поезде, которому надлежало унести новобрачных в никому не известный пункт назначения, было забронировано отдельное купе – сокрытие места, где пройдет первая брачная ночь, являлось одним из священнейших табу доисторического ритуала.
– Кольцо не забыли? – шепотом спросил молодой ван дер Люйден Ньюланда, неопытный по части шаферских обязанностей и испытывавший благоговейный трепет от возложенной на него ответственности.
Арчер сделал жест, который столько раз видел у женихов: сунул правую руку в нагрудный карман темно-серой жилетки и убедился, что маленький золотой ободок на месте (на внутренней стороне колечка было выгравировано: «Мэй – от Ньюланда. … апреля 187… г.»), потом принял прежнюю позу и, держа в левой руке цилиндр и жемчужно-серые перчатки с черной строчкой, устремил взор на дверь церкви.
Каменные арочные своды храма начали торжественно наполняться звуками генделевского марша, пробуждая смутные воспоминания о многих свадьбах, на которых он с веселой беззаботностью стоял на ступеньке алтаря, наблюдая, как чужие невесты плывут по нефу навстречу своим женихам.
«Как это похоже на премьеру в Опере!» – подумал он, узнавая все те же лица, в тех же ложах (ну, пусть на церковных скамьях) и гадая: когда прозвучит труба, возвещающая конец света, будут ли всё так же на своих местах миссис Селфридж Мерри в своей извечной шляпе с огромным страусовым плюмажем и миссис Бофорт в тех же бриллиантовых серьгах и с той же улыбкой и не приготовлены ли уже для них в мире ином достойные места на авансцене?
У него еще было время, чтобы обозреть одно за другим знакомые лица в первых рядах: женские, напрягшиеся от любопытства и волнения, и мужские, хмурые в преддверии необходимости переодеваться к свадебному завтраку во фраки и пробиваться к столу за едой.
Жених так и слышал голос Реджи Чиверса: «Жаль, что завтрак будет у старой Кэтрин. Но говорят, будто Ловелл Минготт настоял, чтобы угощение готовил его шеф-повар, так что оно должно быть отменным, если, конечно, удастся до него добраться» и мог представить себе, как Силлертон Джексон авторитетно добавляет: «Мой дорогой друг, разве вы не слышали? Завтрак будет сервирован на маленьких столиках, на новый английский манер».
Взгляд Арчера задержался на левой скамье, где его мать, которую под руку ввел в церковь мистер Генри ван дер Люйден, тихо всхлипывала под вуалью из кружев шантильи, спрятав руки в горностаевую муфту своей бабушки.
«Бедная Джейни, – подумал он, глядя на сестру, – даже если свернет себе шею, она увидит только тех, кто сидит в передних рядах, а там – сплошь безвкусно одетые Ньюланды и Дагонеты».
За белой лентой, отделяющей места, предназначенные для родственников новобрачных, он увидел Бофорта, высокого, краснолицего, рассматривающего женщин наглым взглядом. Рядом с ним сидела жена, вся в серебристых шиншиллах и разных оттенках фиолетового, а на дальнем конце скамьи – Лоуренс Леффертс, чья изящно причесанная голова сторожевой башней возвышалась над незримыми угодьями божества Хорошего Тона, председательствовавшего на церемонии.
«Интересно, сколько огрехов против требований своего божества узрит Лоуренс Леффертс своим острым взглядом?» – подумал Арчер и вдруг вспомнил, что когда-то и сам считал подобные вопросы важными. То, что раньше заполняло его существование, теперь казалось детской игрой в настоящую жизнь или диспутами средневековых схоластов по поводу метафизических терминов, которых никто никогда не понимал. Бурные споры о том, следует ли «выставлять напоказ» свадебные подарки, омрачили ему последние часы перед свадьбой. Для него было непостижимо, как взрослые люди могут доводить себя до подобной ажитации из-за таких пустяков; в конце концов миссис Уелланд решила вопрос (отрицательно), заявив со слезами негодования: «Я скорее позволю репортерам шнырять по моему дому!» А ведь было время, когда Арчер имел совершенно определенное и довольно агрессивное мнение по всем таким вопросам и когда все, касающееся манер и обычаев его маленького племени, казалось ему всемирно значимым.