Его отец, рано умерший, занимал невысокий дипломатический пост, и предполагалось, что сын продолжит его карьеру, но ненасытный интерес к литературе привел молодого человека в журналистику, потом – к писательству (судя по всему, не имевшему успеха), а со временем – после еще некоторых экспериментов и превратностей, которыми он поделился со своим слушателем, – к гувернерству в Швейцарии. До этого, однако, он долго жил в Париже, был завсегдатаем у братьев Гонкур, часто беседовал с Мериме в доме своей матери, сам Мопассан советовал ему оставить попытки писать (даже это казалось Арчеру головокружительной честью). Мсье Ривьер явно был всегда отчаянно беден и озабочен (имея на попечении мать и незамужнюю сестру), и его литературные амбиции, совершенно очевидно, остались нереализованными. В сущности, его ситуация, если говорить о материальной стороне дела, была не более блестящей, чем ситуация Неда Уинсетта, но он жил в мире, где, по его словам, ни один человек, живущий идеями, не умрет от духовного голода. Поскольку именно от такого голода умирал бедняга Уинсетт, Арчер словно бы от его имени позавидовал этому энергичному неимущему молодому человеку, который при всей своей бедности жил богатой духовной жизнью.
– Видите ли, мсье, интеллектуальная свобода стоит всего остального – вы согласны? Нет ничего важнее, чем не быть рабом чужих суждений, сохранять независимость собственной критической мысли. Именно поэтому я ушел из журналистики и занялся гораздо более скучным делом: стал работать гувернером или личным секретарем. В этой работе много нудной рутины, но она позволяет сберечь моральную свободу, то, что во Франции называют quant à soi – оставаться самим собой. Если какой-то разговор тебе интересен, ты можешь вступить в него, не будучи обязанным идти на компромисс с чужим мнением, отстаивая лишь свое собственное, или просто слушать, отвечая только мысленно. О, ничто не может сравниться с интересной беседой, вы согласны? Воздух идей – единственный воздух, которым стоит дышать. Поэтому я никогда не жалел, что отказался от дипломатии и журналистики: и то, и другое – разные формы отречения от себя. – Он прикурил очередную папиросу, не отводя взгляда от Арчера. – Voyez-vous[67], мсье, иметь возможность смотреть жизни в лицо – ради этого стоит жить на чердаке. Правда, надо зарабатывать достаточно, чтобы платить хотя бы за чердак, и, должен признаться, состариться личным секретарем или еще кем-нибудь «личным» – такая же леденящая воображение перспектива, как перспектива закончить жизнь вторым секретарем посольства в Бухаресте. Порой я чувствую, что должен совершить рывок – резкий рывок. Как вы думаете, могли бы для меня открыться новые возможности в Америке, в Нью-Йорке?
Арчер с тревогой посмотрел на него. В Нью-Йорке? Для молодого человека, водившего знакомство с Гонкурами и Флобером, считающего единственно достойной жизнью жизнь идей? Он продолжал растерянно смотреть на мсье Ривьера, не зная, как объяснить ему, что именно его преимущества и достоинства станут там основным препятствием на пути к успеху.
– В Нью-Йорке… в Нью-Йорке… Но почему именно в Нью-Йорке? – запинаясь, бормотал он, не в состоянии представить себе, какие соблазнительные возможности его родной город может предложить молодому человеку, для которого интеллектуальная беседа является чуть ли не единственной необходимостью.
Внезапно румянец залил бледную кожу мсье Ривьера.
– Я… Я думал: это ведь ваша метрополия, разве не там бурлит самая интенсивная интеллектуальная жизнь? – ответил он и, испугавшись, как бы собеседник не подумал, будто он ищет протекции, поспешно добавил: – Бывает, высказываешь случайные предположения, скорее для себя, чем для собеседника. На самом деле у меня нет реальных планов на ближайшее будущее… – И, поднявшись, непринужденно закончил: – Однако миссис Карфри наверняка уже ждет, чтобы я привел вас наверх.
На обратном пути Арчер глубоко задумался над этим разговором. Час, проведенный с мсье Ривьером, словно позволил ему надышаться свежим воздухом. Первым его побуждением было пригласить его на следующий день на обед, но он уже начинал понимать, почему женатые мужчины не всегда поддаются первому импульсу.
– Этот молодой гувернер – интересный человек: мы отлично побеседовали с ним после обеда о книгах и прочих материях, – невзначай заметил он, когда они ехали в экипаже.
Мэй очнулась от мечтательной задумчивости, которой он придавал столько разных толкований, пока после шести месяцев брака не нашел разгадки.
– Тот маленький француз? А он не показался тебе простоватым? – холодно спросила Мэй, и он понял, что она затаила глубокое разочарование тем, что ее единственный в Лондоне выход в свет свелся к необходимости провести вечер в обществе священника и французского гувернера. Разочарование было вызвано не чувством, обычно определяемым как снобизм, а старым нью-йоркским предрассудком, гласящим: не получается ничего хорошего, когда рискуешь собственным достоинством за границей. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри на Пятой авеню, они бы предложили ей общество более значительное, нежели пастор и школьный учитель.
Но Арчер был возмущен и принял вызов.
– Простоватым? Для кого простоватым? – поинтересовался он, и она ответила с неожиданной готовностью:
– Для всех, кроме учеников в классе. Такие люди всегда чувствуют себя неловко в обществе. Впрочем, – обезоруживающе добавила она, – наверное, я не в состоянии оценить его ум.
Слово «ум» в ее устах не понравилось Арчеру почти так же, как слово «простоватый», но он уже начинал опасаться своей склонности сосредоточивать внимание на том, что ему в ней не нравилось. В конце концов, ее точка зрения никогда не менялась. Это была общая точка зрения для людей, среди которых она выросла, и он всегда воспринимал ее как данность, не придавая ей особого значения. Еще несколько месяцев назад в его жизни не было ни одной «приличной» женщины, которая смотрела бы на жизнь по-иному, а если мужчина женился, то, конечно же, только на приличной женщине.
– А! Ну, тогда я не стану приглашать его на обед! – заключил он со смехом, и Мэй ошарашенно переспросила:
– Приглашать гувернера Карфри?! Господи помилуй!
– Ну, во всяком случае не вместе с Карфри, если ты против. Но мне бы хотелось еще раз побеседовать с ним. Он ищет работу в Нью-Йорке.
Ее изумление возобладало над сдержанностью, он даже вообразил, что она заподозрила, будто он заразился «иностранщиной».
– Работу в Нью-Йорке? Какую работу? У нас не нанимают французских гувернеров. Что он хочет там делать?
– Главным образом наслаждаться интересными беседами, насколько я понимаю, – не без ехидства огрызнулся муж, и она понимающе рассмеялась.
– О, Ньюланд, это действительно смешно! И так по-французски, правда?
В целом он обрадовался, что она обратила в шутку вероятность приглашения мсье Ривьера и тем самым инцидент оказался исчерпанным. Было бы трудно обойти стороной вопрос о Нью-Йорке в следующей беседе, а чем больше Арчер размышлял, тем труднее было ему вписать мсье Ривьера в картину Нью-Йорка каким он его знал.
Холодок пробежал у него внутри, когда он вдруг осознал, что в будущем многие проблемы будут разрешаться для него подобным негативным способом, однако расплачиваясь с извозчиком и следуя в дом за длинным шлейфом жены, он нашел утешение в банальной мысли, что первые шесть месяцев брака – самые трудные. «После этого, полагаю, все острые углы между нами сгладятся», – размышлял он, но хуже всего было то, что уже сейчас давление Мэй ощущалось в первую очередь именно на тех углах, остроту которых он больше всего хотел бы сохранить.
Небольшая яркая лужайка ровно простиралась до бескрайнего сверкающего моря.
Газон окаймляли ярко-красные герани и колеусы, а вдоль извилистой дорожки, ведущей к морю, через равные интервалы были установлены выкрашенные в шоколадный цвет чугунные вазы, через края которых над идеально разровненным гравием изливались каскады петуний и вьющейся герани.
Посередине между краем утеса и квадратным деревянным домом (тоже шоколадного цвета, но с полосатой желто-коричневой, имитирующей парусиновый тент жестяной крышей веранды) вплотную к кустарниковой изгороди были установлены две большие мишени. На противоположном конце лужайки лицом к мишеням был натянут настоящий тент, укрывавший от солнца скамейки и садовые стулья. Дамы в летних платьях и джентльмены в серых сюртуках и цилиндрах стояли или сидели под этим навесом. Время от времени стройная девушка в накрахмаленном муслиновом платье выступала из-под него с луком в руке и посылала стрелу в цель, публика замолкала в ожидании результата.
Ньюланд Арчер, стоя на веранде, с любопытством наблюдал за происходившим. По обе стороны сиявших свежей краской ступеней на фарфоровых желтых подставках красовались огромные синие фарфоровые вазоны с какими-то остроконечными зелеными растениями, а под верандой тянулся широкий бордюр голубых гортензий, перемежающихся красными геранями. Сквозь французские окна-двери гостиной у него за спиной, в просветах между колышимыми ветром двойными кружевными занавесками виднелся сияющий паркет, уставленный ситцевыми пуфами, низкими креслами и обтянутыми бархатом столиками с серебряными безделушками.
В августе Ньюпортский клуб лучников всегда устраивал соревнования у Бофортов. Этот вид спорта, который можно было сравнить по популярности разве что с крокетом, постепенно вытеснялся лаун-теннисом, но последний все еще считался игрой слишком грубой и неэлегантной для светских мероприятий, а кроме того, стрельба из лука предоставляла дамам гораздо больше возможностей продемонстрировать красивые наряды и изящество поз.
Арчер смотрел на знакомое представление с некоторым удивлением. Удивляло его то, что жизнь текла своим привычным чередом, между тем как его отношение к ней кардинально изменилось. Именно Ньюпорт впервые заставил его осознать всю глубину этой перемены. Предыдущей зимой в Нью-Йорке, после того как они с Мэй обосновались в новом желто-зеленом доме с эркером и «помпейским» вестибюлем, он с облегчением вернулся к старым служебным обязанностям, и воз