– Боже мой! – послышался голос Лоуренса Леффертса. – Никто не умеет держать лук так, как она.
На что Бофорт огрызнулся:
– Да, но это единственная цель, в которую она способна попасть.
Арчер вдруг почувствовал необъяснимую злость. Презрительное замечание хозяина по поводу «порядочности» его жены, казалось бы, должно было его лишь порадовать. Тот факт, что вульгарный мужчина находит ее недостаточно соблазнительной, служил лишним доказательством ее высоких достоинств, тем не менее от его слов Ньюланда слегка передернуло. Что, если «порядочность», доведенная до высшей степени, становится своим отрицанием, занавесом, опущенным перед пустотой? Глядя на Мэй, раскрасневшуюся, но спокойную, возвращавшуюся после победного выстрела, он вдруг почувствовал себя так, словно никогда и не поднимал этого занавеса.
Она принимала поздравления от соперниц и остальной компании со скромностью, венчавшей все прочие ее достоинства. Никто никогда не испытывал зависти к ее успеху, потому что ей удавалось внушить всем убежденность, будто бы и поражение она приняла бы с такой же безмятежностью. Но встретившись взглядом с мужем, она расцвела, увидев в его глазах гордость за нее.
Их уже ждала плетеная коляска миссис Уелланд, запряженная пони, и они отбыли вместе с остальными разъезжавшимися экипажами: Мэй правила поводьями, Арчер сидел рядом.
Послеполуденное солнце все еще освещало яркую зелень лужаек и кустарников, а по Бельвью-авеню в два ряда катили виктории, дог-карты, ландо и «визави» с разодетыми дамами и джентльменами, возвращавшимися от Бофортов или с ежедневной прогулки по Оушен-драйв.
– Не навестить ли нам бабушку? – вдруг предложила Мэй. – Я бы хотела рассказать ей о своей победе. Времени до обеда еще полно.
Арчер молча согласился, и она повернула пони на Наррагансетт-авеню, пересекла Спринг-стрит и направила экипаж к скалистой пустоши. В этом непрестижном районе, на клочке дешевой земли Екатерина Великая, никогда не признававшая общепринятых требований и весьма бережливая, еще в молодости построила дом с видом на бухту, множеством поперечных балок и остроконечных башенок. Его выступавшие из зарослей низкорослых дубов веранды нависали над бухтой, испещренной маленькими островками. Подъездная дорожка, извивавшаяся среди чугунных оленей и декоративных шаров из дерна, встроенных в купы гераней, вела к сиявшей лаком входной двери орехового дерева под полосатой крышей веранды. За дверью тянулся узкий холл с полом, набранным в форме звезд из черных и желтых паркетных плиток, откуда четыре двери открывались в маленькие квадратные комнаты со стенами, обклеенными бархатистыми обоями, и потолками, на которых итальянский художник-декоратор, дав себе волю, изобразил всех богов Олимпа. Когда на миссис Минготт обрушилось бремя плоти, в одной из этих комнат для нее устроили спальню, а в смежной она проводила дневное время, восседая, словно на троне, в огромном кресле между открытой дверью и окном и постоянно обмахиваясь веером из пальмового листа, который из-за далеко выдававшегося вперед бюста приходилось держать на таком расстоянии, что разгонявшийся им воздух разве что шевелил бахрому салфеток на подлокотниках ее кресла.
С тех пор как она поспособствовала ускорению женитьбы Арчера, старая Кэтрин испытывала к нему сердечное расположение, какое обычно оказавший любезность испытывает к тому, кому любезность была оказана. Она не сомневалась, что причиной его нетерпения являлась неукротимая страсть, и, горячо одобряя такое импульсивное поведение (если оно не требовало денежных затрат), всегда заговорщически подмигивала ему при встрече и делала намеки, которых Мэй, к счастью, не понимала.
Она с большим интересом осмотрела и оценила стрелу с бриллиантовым наконечником, приколотую к груди Мэй в честь победы в турнире, заметив, что в ее времена филигранной броши считалось достаточно, но признав при этом, что Бофорт умел проявить щедрость.
– Это настоящая фамильная драгоценность, дорогая, – усмехнулась старая дама. – Ты должна будешь передать ее по наследству своей старшей дочери. – Она ущипнула Мэй за белую руку и с удовольствием наблюдала, как лицо внучки залилось краской. – Ах-ах, что такого я сказала, что ты зарделась как маков цвет? Что, дочек не предвидится, только мальчики, да? Боже праведный, вы посмотрите, она еще больше покраснела! Что, этого тоже нельзя говорить? Господи помилуй, когда мои дети умоляют меня закрасить всех этих богов и богинь на потолке, я всегда им отвечаю: я слишком дорожу тем, что у меня есть хоть кто-то, кого ничем нельзя шокировать!
Арчер расхохотался, и Мэй вслед за ним, пылая до корней волос.
– А теперь, мои дорогие, расскажите мне, пожалуйста, про праздник у Бофортов, потому что из этой заполошной Медоры не вытянешь ни одного вразумительного слова, – продолжала прародительница, и когда Мэй воскликнула: «От тети Медоры? Но я думала, что она вернулась в Портсмут», безмятежно ответила: – Так и есть, но она заедет сюда за Эллен. О, вы же не знаете: Эллен приехала на денек проведать меня. Такая глупость, что она не согласилась провести здесь все лето, но я уже лет пятьдесят как отказалась от попыток спорить с молодежью. Эллен!.. Эллен! – закричала она своим дребезжащим старческим голосом, наклонившись насколько позволяли ее стати, чтобы увидеть лужайку за верандой.
Поскольку никто ей не ответил, миссис Минготт нетерпеливо застучала палкой по натертому до блеска полу. Служанка-мулатка в пестром тюрбане, явившись на зов, сообщила хозяйке, что видела, как «мисс Эллен» направлялась по тропинке к берегу, и миссис Минготт обернулась к Арчеру.
– Будь хорошим внуком, сбегай за ней, а эта милая дама пока опишет мне праздник у Бофортов, – сказала она.
Арчер встал как во сне.
За те полтора года, что они не виделись, Арчеру не раз доводилось слышать имя графини Оленской, и он даже оставался в курсе основных событий ее жизни. Ему было известно, что предыдущее лето она провела в Ньюпорте, где часто выходила в свет, но осенью внезапно сдала в субаренду «идеальный дом», который Бофорт с таким трудом нашел для нее, и решила поселиться в Вашингтоне. Там она (как, впрочем, и все вашингтонские хорошенькие женщины), по слухам, всю зиму блистала в «изысканном дипломатическом обществе», что, предположительно, должно было компенсировать недостаточную светскую активность Администрации.
Он слушал эти «сводки», эти противоречивые доклады о ее внешности, ее разговорах, точках зрения и выборе друзей с той отрешенностью, с какой слушают воспоминания о давно умершем знакомом; но когда Медора неожиданно произнесла ее имя во время соревнований по стрельбе из лука, Эллен Оленская вновь ожила в его сознании. Глупый лепет маркизы вызвал в его памяти маленькую освещенную светом камина гостиную и скрип колес возвращающегося по безлюдной улице экипажа. Он вспомнил когда-то прочитанный рассказ о том, как в Тоскане крестьянские дети подожгли сноп соломы у придорожной пещеры и вызвали безмолвных духов покойников из их украшенной фресками древней усыпальницы…
Дорожка спускалась к морю от пригорка, на котором стоял дом, до променада, тянувшегося вдоль берега и обсаженного плакучими ивами. Сквозь кружево их листвы Арчер уловил проблеск острова Лайм-Рок с его беленой башней и крохотным домиком, в котором героическая смотрительница маяка Айда Льюис[73] проживала свои почтенные годы. За ним виднелись равнинные берега и уродливые трубы правительственного предприятия[74] на Гоат-Айленде; дальше бухта, мерцавшая в золотистых солнечных лучах, простиралась на север, к острову Пруденс с его рощей низкорослых дубов и смутно различимому в закатном мареве острову Конаникут.
От ивового променада отходил хлипкий деревянный пирс с чем-то вроде беседки, похожей на пагоду, в конце, и в ней, спиной к берегу, опершись о перила, стояла женщина. Завидев ее, Арчер остановился, словно бы очнувшись ото сна. Это видение прошлого было сном, реальность ждала его в доме, там, наверху: запряженная пони коляска миссис Уелланд, ожидавшая на овальной площадке перед входом, Мэй, сидящая под беззастенчивыми олимпийскими богами и сияющая тайными надеждами; вилла миссис Уелланд в дальнем конце Бельвью-авеню и мистер Уелланд, уже переодевшийся к обеду и с нетерпением человека, страдающего расстройством пищеварения, меряющий шагами гостиную с часами в руке – ибо это был один из тех домов, в которых всегда все шло точно по часам.
«А я кто? – подумал Арчер. – Один из зятьев…»
Фигура в конце пирса не шевелилась. Довольно долго молодой человек стоял на полпути к берегу, глядя на бухту, которую бороздили парусные яхты, моторные катера, рыбацкие баркасы и шумно пыхтящие буксиры, тащившие черные баржи с углем. Даму в беседке, казалось, заворожил тот же вид. За серыми бастионами Форт-Адамса медленно садившееся солнце расщеплялось на тысячу огненных сполохов, отблеск одного из них поймал парус кэтбота, проходившего между берегом и Лайм-Роком. Наблюдая за ним, Арчер вспомнил сцену из «Шогрена», в которой Монтегю подносит к губам ленту Ады Диас, а она даже не подозревает, что он находится в комнате.
«Она не чувствует… не догадалась. Интересно, если бы она подошла ко мне сзади, почувствовал ли бы я ее присутствие? – размышлял он и вдруг сказал себе: – Если она не оглянется до того, как этот парус минует маяк на Лайм-Роке, я уйду».
Кэтбот скользил по отступающим волнам. Он проплывал перед Лайм-Роком, заслонив на время маленький дом Айды Льюис, потом башню маяка, на которой висел фонарь. Арчер дождался, пока широкая полоса воды не заискрилась между последним рифом острова и кормой кэтбота – фигура в беседке не шелохнулась.
Он развернулся и стал взбираться обратно к дому.
– Жаль, что ты не нашел Эллен, я бы хотела повидаться с ней, – сказала Мэй, когда они в сумерках ехали домой. – Но, вероятно, ей это безразлично: похоже, она очень изменилась.
– Изменилась? – равнодушным эхом отозвался Арчер, не сводя глаз с подергивавшихся ушей пони.