Мадам Оленская сунула листок в конверт, на котором написала имя, и положила его в карман, после чего тоже встала.
Они вернулись на Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил хердик[81], изнутри обитый плюшем, на котором посыльный возил его записку в «Паркер-Хаус». Извозчик, устроив себе небольшую передышку, на углу у гидранта смачивал лоб холодной водой.
– Я же говорил: все предопределено! Вот и кеб для нас. Видите? – Они рассмеялись, удивленные тем, что удалось найти общественный транспорт в такой час, в непредвиденном месте, в городе, где официальные стоянки городских экипажей были еще «иностранной диковиной».
Взглянув на часы, Арчер подсчитал, что до посадки на пароход у них еще есть время заехать в «Паркер-Хаус». Хердик загромыхал по раскаленным улицам и остановился перед входом в отель.
Арчер протянул руку за письмом.
– Давайте я отнесу его.
Но мадам Оленская, покачав головой, спрыгнула на землю и скрылась за сверкающими стеклянными дверями. Было чуть больше половины одиннадцатого, но что, если посланец, с нетерпением ждавший ответа, не зная, чем себя занять, уже сидел в вестибюле среди потягивавших прохладительные напитки постояльцев, которых Арчер мимолетно заметил, когда мадам Оленская открывала дверь?
Он ждал, расхаживая взад-вперед перед хердиком. Юноша-сицилиец с глазами как у Настасьи предложил ему почистить туфли, ирландская матрона – купить персики; каждую минуту двери открывались, чтобы впустить разгоряченных мужчин в соломенных шляпах, сдвинутых далеко на затылок. Его удивляло, что двери открываются так часто, что все выходящие – на одно лицо, и он подумал: они выглядят точно так же, как распаренные мужчины по всей земле, беспрерывно входящие и выходящие из распашных дверей всех отелей.
Вдруг он выделил в толпе лицо, непохожее на другие. Он увидел его мельком, потому что находился в этот момент в дальнем конце своего маршрута и, поворачивая назад, только в последний момент заметил среди типичных физиономий – худощавых и округлых, усталых и оживленных, со впалыми и пухлыми щеками – лицо, так отличавшееся от всех остальных. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и изнуренное жарой или заботами, или тем и другим вместе, но все же более оживленное и осмысленное; или так казалось, потому что оно было другим. Арчер на мгновение ухватил нить памяти, но она тут же оборвалась и уплыла вместе с исчезнувшим в толпе человеком – видимо, каким-то приезжим бизнесменом, который в этом антураже выглядел вдвойне иностранцем. Он быстро смешался с остальными прохожими, и Арчер возобновил свое патрулирование.
Он не хотел, чтобы его увидели из отеля с часами в руке, а приблизительная оценка времени привела его к выводу: если мадам Оленская так долго не появляется, причина может быть только одна – посланец мужа подкараулил ее, и она с ним встретилась. При этой мысли Арчера охватила паника.
«Если она не выйдет в ближайшее время, я войду внутрь и найду ее», – мысленно произнес он.
В этот момент дверь снова распахнулась, и Эллен оказалась рядом с ним. Они забрались в хердик; когда тот тронулся, Арчер вынул часы и понял, что она отсутствовала всего три минуты. Под громкое дребезжание разболтанных окон, делавшее разговор невозможным, подпрыгивая на плохо пригнанных булыжниках мостовой, они отправились на пристань.
Сидя бок о бок на скамье полупустого парохода, они осознали, что им почти нечего сказать друг другу, вернее, то, что они имели сказать, лучше всего передавалось блаженной тишиной, насыщенной ощущением свободы и уединения.
Когда заработали гребные колеса и причал, видимый сквозь пелену зноя, стал уменьшаться, Арчеру показалось, что весь старый привычный мир тоже уменьшается, отдаляясь. Ему очень хотелось спросить мадам Оленскую, нет ли и у нее такого же ощущения: ощущения, будто они отправляются в долгое путешествие, из которого могут никогда не вернуться. Но он боялся сказать это, да и вообще, что бы то ни было, что могло нарушить хрупкое равновесие ее доверия к нему. Он действительно очень боялся подорвать это доверие. Случались дни и ночи, когда память об их поцелуе огнем горела на его губах. Еще накануне, по дороге в Портсмут, мысль о ней обжигала его, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в неведомое, казалось, что они достигли более тесной близости, чем та, которую дает прикосновение.
По мере того как они удалялись от гавани и выходили в открытое море, их стал овевать легкий ветерок, длинные маслянистые волны, образовавшиеся в кильватере парохода, покатились обратно, к берегу, распадаясь вдали на мелкие, покрытые пенными гребешками. Знойное марево висело над оставшимся позади городом, а впереди простирался мир свежести, исходившей от морской ряби, и виднелись дальние мысы с блестевшими на солнце маяками. Прислонившись к поручням спиной, мадам Оленская, казалось, пила морскую прохладу полуоткрытыми губами. Длинный прозрачный шарф, завязанный под подбородком, придерживал ее шляпу, но не закрывал лица, и Арчера поразило его безмятежно-довольное выражение. Похоже, она воспринимала их приключение как нечто само собой разумеющееся и не боялась неожиданных встреч, более того (что еще хуже), с неуместно приподнятым настроением предвкушала их вероятность.
В непритязательной гостиничной столовой, где, как надеялся Арчер, они будут одни, сидела крикливая компания невинно выглядевших молодых людей и женщин – школьных учителей на отдыхе, как объяснил хозяин, – и у Арчера упало сердце при мысли, что придется разговаривать на фоне такого шума.
– Это безнадежно. Пойду попрошу, чтобы нам накрыли стол в отдельном кабинете, – сказал он; без единого возражения мадам Оленская осталась ждать его. Кабинет выходил на длинную деревянную веранду, под окнами которой плескались волны. Он был пустым и прохладным, столешницу покрывала грубая клетчатая скатерть, на ней стояли банка с пикулями и пирог с голубикой, накрытый сетчатым колпаком. Более неказистый кабинет для пары, желающей провести время наедине, трудно было себе представить; Арчеру показалось, что в слегка ироничной улыбке, с которой мадам Оленская опустилась на стул напротив, было желание приободрить его. Женщина, убежавшая от мужа – как считалось, с другим мужчиной, – похоже, овладела искусством принимать все как должное, но было в этой выдержке нечто, не позволявшее ему расслабиться. Однако она была так спокойна, настолько ничему не удивлялась и вела себя так непринужденно, что заставила и его почувствовать: искать уединения – совершенно естественно для двух старых друзей, которым так много надо сказать друг другу…
Ели они медленно и задумчиво, надолго замолкая между всплесками беседы; когда чары рассеялись, им захотелось многое сказать друг другу, и все же были моменты, когда разговор становился всего лишь аккомпанементом к долгим немым сценам этой пьесы для двоих. Арчер почти не говорил о своих делах, не то чтобы сознательно, просто не хотел пропустить ни слова из ее рассказа, а она, положив подбородок на сплетенные кисти рук, упиравшихся в стол локтями, рассказывала ему о тех полутора годах, которые прошли со времени их последней встречи.
Она устала от того, что называют «светом»; Нью-Йорк был к ней добр, почти гнетуще гостеприимен, она никогда не забудет приема, который он оказал ей по возвращении, но после первого ослепления новизной Эллен обнаружила, что сама она слишком «другая», чтобы ее занимало то, что занимало нью-йоркский свет, поэтому попробовала перебраться в Бостон, где предполагалось большее разнообразие людей и взглядов. И в общем-то она вроде бы была готова обосноваться в Вашингтоне и устроить там дом для бедняжки Медоры, которая исчерпала терпение всех других родственников как раз тогда, когда больше всего нуждалась в присмотре и защите от матримониальных угроз.
– Но доктор Карвер… Вы ведь его опасаетесь? Я слышал, что он гостил вместе с вами у Бленкеров.
Она улыбнулась.
– О, угроза со стороны Карвера миновала. Доктор Карвер очень умный человек. Ему нужна богатая жена, чтобы финансировать его проекты, а Медора как верная новообращенная последовательница для него – просто хорошая реклама.
– Новообращенная во что?
– Во все новые безумные социальные программы. Но знаете, они мне гораздо интересней, чем слепая приверженность традициям – чужим традициям, – которую я наблюдаю среди наших друзей. Глупо было открывать Америку только для того, чтобы превратить ее в копию другой страны. – Она улыбнулась ему через стол. – Вы думаете, Христофор Колумб претерпел столько бед для того лишь, чтобы ходить в Оперу в компании семейства Селфридж Мерри?
– А Бофорт?.. Вы говорите об этом с Бофортом? – резко спросил он, покраснев.
– Я давно не видела его. Но прежде говорила, и он меня понимал.
– Именно это я вам всегда и говорил: вы не такая, как мы. И Бофорт вам нравится потому, что он тоже совсем на нас не похож. – Арчер обвел взглядом пустую комнату, пустынный берег за окном и цепочку простых белых деревенских домов, вытянувшуюся вдоль него. – Мы чудовищно скучны. Лишены характеров, яркости, разнообразия… Интересно, – вдруг спросил он, – почему вы не уезжаете обратно?
Ее глаза потемнели, и он приготовился к возмущенному ответу. Но она сидела молча, словно обдумывала то, что он сказал, и Арчер было испугался, как бы она не ответила: «Сама удивляюсь». Но она после долгого молчания вымолвила:
– Думаю, из-за вас.
Невозможно было сделать такое признание более бесстрастным тоном, тоном, менее льстящим тщеславию того, кому оно было адресовано. Арчер зарделся до корней волос, но не смел ни пошевелиться, ни заговорить: как будто ее слова были некой редкой бабочкой, которую могло спугнуть малейшее движение, но, если ее не тревожить, она могла привлечь целую стаю.
– Во всяком случае, – продолжила мадам Оленская, – именно вы позволили мне понять, что под общей унылостью может скрываться нечто столь утонченное, чувствительное и деликатное, по сравнению с чем даже то, что я ценила больше всего в своей прошлой жизни, выглядит дешево. Не знаю, как лучше выразить, – она озабоченно свела брови, – но мне кажется, будто я никогда прежде по-настоящему не понимала, какую суровую цену, убогостью и низостью, приходится платить за самые изысканные наслаждения.