«Может, изысканные наслаждения… того стоят?» – хотелось ему возразить, но он промолчал, увидев мольбу в ее взгляде.
– Я хочу, – продолжала она, – быть с вами – и с самой собой – абсолютно честной. Давно я ждала этого шанса сказать вам, как вы мне помогли, как изменили меня…
Арчер, исподлобья, неотрывно смотрел на нее и вдруг, разразившись смехом, перебил:
– А отдаете ли вы себе отчет в том, чтó сделали со мной вы?
Она слегка побледнела.
– С вами?
– Да, потому что я – гораздо больше ваше создание, нежели вы – мое. Я мужчина, женившийся на одной женщине потому, что другая велела ему это сделать.
На ее бледном лице мимолетно вспыхнул румянец.
– Я думала… вы обещали… не говорить сегодня о подобных вещах.
– Ах, как это по-женски! Ни одна из вас никогда не признáет до конца своей ответственности за плохое дело!
Ее голос упал почти до шепота:
– Так для Мэй это оказалось плохим делом?
Он встал у окна, барабаня пальцами по поднятой раме и всеми фибрами ощущая тоскливую нежность, с какой она произнесла имя своей кузины.
– Но ведь именно о ней мы всегда думали в первую очередь – не так ли? – по вашим собственным словам, – не сдавалась она.
– По моим словам? – машинально повторил он, невидящим взглядом уставившись на море.
– Потому что, если это не так, – продолжала она, следуя своей мысли с болезненным упорством, – если не стоило отказываться… терять… ради того, чтобы избавить других от разочарования и страданий, тогда все, ради чего я вернулась домой и по контрасту с чем моя прошлая жизнь казалась такой пустой и убогой, ибо там никому до подобных вещей не было дела… все это только фальшь и иллюзия…
Он повернулся, но не отошел от окна.
– И в этом случае нет никакой причины, которая удерживала бы вас здесь? – закончил он за нее.
Она не сводила с него взгляда, полного отчаяния.
– О, неужели никакой?
– Никакой, если вы поставили все на благополучие моего брака. А мой брак – не то отрадное зрелище, которое могло бы удержать вас здесь, – ответил он беспощадно. Она промолчала, и он продолжил: – Какой смысл? Вы показали мне проблеск настоящей жизни и в тот же миг велели вернуться к фиктивной. Все это – за пределами того, что может вытерпеть человек.
– О, не говорите так, я ведь терплю! – вырвалось у нее, и глаза наполнились слезами.
Уронив руки на стол, она смотрела на него с отважным безрассудством отчаяния. В этом взгляде ему явилась вся ее душа, и Арчер онемел, ошеломленный тем, что ему внезапно открылось.
– Значит, вы тоже… все это время… вы тоже?!
Ответом ему были слезы, которые она больше не могла сдерживать.
Их по-прежнему разделяло пространство в полкомнаты, и ни один из них не сделал попытки сблизиться. Арчер ощущал странную безучастность к ее физическому присутствию, он едва сознавал бы его, если бы ее рука, расслабленно лежавшая на столе, не приковывала его взгляд, точно как тогда, в маленьком доме на Тридцать третьей улице, когда он не сводил с нее глаз, чтобы не смотреть в лицо Эллен. Теперь его воображение вращалось вокруг нее, как по краю водоворота, но он не делал никаких попыток подойти ближе. Ему была ведома любовь, которая подпитывалась ласками и питала их, но эту страсть, проникшую в него до мозга костей, нельзя было утолить столь поверхностным способом. Единственное, чего он боялся, это сделать что-то, что могло стереть впечатление от ее слов, единственное, о чем он думал в этот момент, это что он больше никогда не будет чувствовать себя одиноким.
Но уже в следующий миг на него нахлынуло чувство потери и краха. Вот они тут, вместе, в безопасности и уединении, но настолько прикованные каждый к своей судьбе, что с таким же успехом могли находиться в разных концах света.
– Что толку, если вы все равно уедете! – вырвалось у него, и за этими словами слышался безнадежный вопль отчаяния: как, ради всего святого, мне вас удержать?
Она сидела неподвижно, опустив глаза.
– О, еще не сейчас!
– Еще не сейчас? Значит, спустя какое-то время? Вы его уже назначили?
Она подняла на него свои невероятно ясные глаза.
– Обещаю: я не уеду до тех пор, пока вы будете держать себя в руках. Пока мы сможем смотреть друг на друга вот так, прямо и честно, как сейчас.
Он рухнул на стул. Ее слова подразумевали: «Стоит вам шевельнуть пальцем – и вы вынудите меня вернуться ко всем тем мерзостям, о которых вам известно, и тем искушениям, о которых вы лишь наполовину догадываетесь». Он понял это послание так ясно, как если бы она произнесла его вслух, и именно оно удерживало его неподвижно на своей стороне стола в какой-то трогательной благоговейной покорности.
– Но что за жизнь будет у вас! – простонал он.
– О, пока она будет частью вашей…
– А моя – частью вашей?..
Она кивнула.
– И это все, что нам остается?
– Ну, это ведь и есть все, не правда ли?
При этих словах он вскочил, забыв обо всем, кроме ее милого лица. Она тоже встала, но не для того, чтобы сделать шаг ему навстречу или, наоборот, уклониться от него, она встала спокойно, как будто самая трудная часть дела сделана и осталось только ждать, так спокойно, что, когда он подошел к ней, она протянула к нему руки и, ласково взяв его ладони в свои, удерживала его на таком расстоянии, чтобы он видел ее покорное лицо, которое сказало ему остальное.
Стояли ли они так на протяжении долгого времени или всего лишь несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы она без слов дала ему понять все, что хотела сказать, и чтобы он почувствовал единственное, что имело значение: он не должен делать ничего, что могло сделать эту встречу последней, и ему следует доверить их будущее ей, моля лишь, чтобы она крепко держала его в своих руках.
– Не надо… не чувствуйте себя несчастным, – сказала она дрогнувшим голосом, отнимая руки. И он ответил:
– Но вы не уедете?.. Не уедете? – словно это было единственным, чего он не сможет вынести.
– Я не уеду, – ответила она, повернулась, открыла дверь и повела его за собой в общий зал столовой.
Шумные учителя собирали свои пожитки, готовясь бежать на пристань; у причала белел пароход, а за освещенной солнцем гладью воды на горизонте маячил Бостон в дымном мареве.
Очутившись снова на борту парохода, среди людей, Арчер ощущал спокойствие духа, которое удивляло и одновременно поддерживало его.
По любой тактической оценке, день оказался смехотворно неудачным: он не коснулся губами даже руки мадам Оленской и не вырвал у нее ни слова, сулившего обещание дальнейших возможностей. Тем не менее для мужчины, изнемогавшего от неутоленной любви и расстающегося с предметом страсти на неопределенное время, он чувствовал себя почти смиренно спокойным и довольным. Идеальный баланс, который она установила между их порядочностью по отношению к другим и честностью по отношению друг к другу, вот что так будоражило и в то же время утешало его, – не искусно просчитанный баланс, а равновесие, естественно вытекающее из ее бесстрашной искренности, о которой свидетельствовали ее слезы и колебания. Теперь, когда опасность миновала, это наполняло его нежным благоговением и заставляло благодарить судьбу за то, что ни личное тщеславие, ни ощущение, будто он исполняет некую роль на глазах искушенной публики, не соблазнили его соблазнить ее. Даже после того, как они взялись за руки, прощаясь на станции Фолл-Ривер, и он ушел, его не покинуло убеждение, что он получил от этой встречи гораздо больше того, чем пришлось пожертвовать.
Добредя до клуба, он устроился в пустой библиотеке, снова и снова вспоминая каждую минуту проведенных ими вместе часов. Ему было ясно, а по зрелом размышлении стало еще ясней, что если она в конце концов решит вернуться в Европу, к мужу, это будет не потому, что старая жизнь – пусть и на новых условиях – влечет ее. Нет, она уедет только в том случае, если сама почувствует, что представляет собой искушение для Арчера, искушение перейти грань, которую они вместе прочертили. Ее выбор состоял в том, чтобы оставаться неподалеку до тех пор, пока он не попросит ее подойти ближе, и от него зависело, сможет ли он сохранить ее подле себя, пусть и на безопасном расстоянии.
Он продолжал думать об этом и в поезде. Эти мысли окутывали его каким-то золотым туманом, сквозь который лица сидевших вокруг людей выглядели далекими и размытыми, ему казалось: заговори он с ними – они этого даже не услышат. В том же отрешенном от реальности состоянии он очнулся на следующее утро в душном сентябрьском Нью-Йорке. Изнуренные жарой лица сошедших с поезда пассажиров длинной вереницей проплывали мимо, он наблюдал за ними сквозь все тот же золотой туман, но уже на выходе с вокзала одно лицо вдруг выделилось из общей массы, приблизилось и привлекло его внимание, заставив прийти в себя. Он сразу вспомнил, что это было лицо молодого человека, которого он видел накануне, дефилируя перед входом в «Паркер-Хаус», и отметил как необычное, непохожее на лица американцев – постояльцев отеля.
То же ощущение поразило его и теперь, и снова забрезжила в памяти какая-то смутная ассоциация. Молодой человек озирался вокруг с ошеломленным видом иностранца, брошенного на скудную милость американской железной дороги. Потом он подошел к Арчеру, приподнял шляпу и сказал по-английски:
– Мсье, мы, кажется, встречались с вами в Лондоне?
– Ну да, конечно: в Лондоне! – Арчер с любопытством и симпатией пожал ему руку. – Значит, вы все же приехали сюда? – воскликнул он, удивленным взглядом окидывая осунувшееся смышленое лицо французского учителя юного Карфри.
– Да вот… приехал, – с натянутой улыбкой ответил мсье Ривьер. – Но ненадолго, послезавтра возвращаюсь. – Он стоял, рукой в аккуратной перчатке сжимая ручку своего легкого чемодана и взволнованно, растерянно, почти умоляюще глядя Арчеру в глаза. – Простите, мсье, раз уж мне посчастливилось встретить вас, не могу ли я…
– Я как раз сам собирался вам это предложить: позавтракаем вместе, если вы не возражаете. В центре. То есть, если вы на минуту заедете со мной ко мне на работу, я свожу вас потом в очень славный ресторан, находящийся там же, неподалеку.