– Можно поинтересоваться, что заставило вас изменить свой взгляд?
– Я просто увидел перемену, произошедшую в ней, – ответил Ривьер.
– Перемену? Значит, вы были знакомы прежде?
Щеки молодого человека снова порозовели.
– Мы виделись в доме ее мужа. Я много лет знаком с графом Оленским. Вы же понимаете, что первого встречного с подобной миссией он бы не послал.
Взгляд Арчера, блуждавший по голым стенам кабинета, задержался на настенном календаре, увенчанном суровым портретом президента Соединенных Штатов. То, что подобный разговор мог происходить где бы то ни было на миллионах квадратных миль подвластной ему территории, трудно было даже представить себе.
– А какого рода перемену вы заметили?
– Ах, мсье, если бы я мог это объяснить! – Ривьер помолчал. – Tenez[82], полагаю, мне вдруг открылось то, чего я никогда прежде не замечал: что она – американка. А если вы американец ее типа – вашего, кстати, тоже, – то вещи, принятые в некоторых других обществах, или, по крайней мере, с которыми там мирятся как с частью удобного для всех общего договора обоюдных уступок, для вас немыслимы – просто немыслимы. Если бы родственники мадам Оленской понимали, чтó это за вещи, они, без сомнения, воспротивились бы ее возвращению не меньше ее самой, но они, судя по всему, рассматривают желание мужа вернуть ее как доказательство его непоколебимой приверженности домашнему очагу. – Мсье Ривьер сделал паузу и добавил: – Тогда как все далеко не так просто.
Арчер снова посмотрел на президента Соединенных Штатов, потом перевел взгляд на свой письменный стол, заваленный бумагами. Секунду-другую спазм в горле не давал ему говорить. Пока молчал, он услышал, как мсье Ривьер отодвинул стул, и решил, что тот встал, а снова взглянув на него, увидел, что его гость взволнован так же, как он сам.
– Благодарю вас, – просто сказал Арчер.
– Благодарить меня не за что, мсье, я хотел только… – Ривьер осекся, словно ему было слишком трудно произнести то, что он намеревался. – Я хотел только добавить еще одно. Вы спрашивали, работаю ли я на графа Оленского. В данный момент – да; я вернулся к нему несколько месяцев назад из соображений личной необходимости, которая может возникнуть у любого, кто имеет на попечении больных и престарелых родных, полностью от него зависящих. Но с того момента, как решился прийти к вам и высказать то, что высказал, я считаю себя уволенным, о чем и поставлю его в известность по возвращении, объяснив ему свои причины. Теперь всё, мсье.
Ривьер поклонился и сделал шаг назад.
– Благодарю вас, – повторил Арчер, когда их руки сомкнулись в рукопожатии.
Каждый год пятнадцатого октября Пятая авеню открывала ставни, расстилала ковры и развешивала трехслойные шторы.
К первому ноября этот домашний ритуал завершался, и общество начинало осматриваться и проводить внутреннюю инвентаризацию. К пятнадцатому числу сезон уже был в разгаре: Опера и драматические театры анонсировали новые постановки, назначались даты званых обедов и танцевальных вечеров. И именно в это время миссис Арчер всегда отмечала, что Нью-Йорк сильно изменился.
Обозревая его с высоты своего неучастия, она имела возможность – с помощью мистера Силлертона Джексона и мисс Софи – проследить каждую новую трещинку на его поверхности и увидеть все те странные сорняки, которые пробивались между упорядоченными грядками общественного огорода. В юности одним из любимых развлечений Арчера было, дождавшись «ежегодного послания» своей матери, выслушивать ее замечания по поводу бесчисленных мельчайших признаков упадка, прошедших мимо его невнимательного взгляда. Потому что, по мнению миссис Арчер, каковое горячо разделяла и мисс Софи Джексон, Нью-Йорк всегда менялся только к худшему.
Мистер Силлертон Джексон, как человек, умудренный опытом, не торопился выносить суждения и слушал сетования дам с насмешливой беспристрастностью. Но даже он никогда не отрицал, что Нью-Йорк изменился. И Ньюланд Арчер зимой второго года своего брака сам вынужден был признать, что если город еще и не стал радикально другим, то, безусловно, меняется.
Эти темы, как обычно, обсуждались во время обеда у миссис Арчер по случаю Дня благодарения. В этот день, когда официально надлежало возносить признательность за все милости года минувшего, у нее вошло в привычку с прискорбием, хоть и без злобы, подводить итоги этого года в своем окружении и размышлять, есть ли ей за что его благодарить. Во всяком случае, не за состояние общества, считала она; общество, если допустить, что оно еще существует, являло собой скорее зрелище, достойное библейских проклятий, и всем было ясно, чтó имел в виду преподобный доктор Эшмор, выбрав для проповеди в День благодарения 25-й стих второй главы Книги пророка Иеремии. Доктора Эшмора, нового настоятеля храма Святого Матфея, избрали потому, что он был «передовым»: его проповеди считались смелыми по мысли и новаторскими по языку. Когда он метал молнии в адрес светского общества, он всегда останавливался на «тенденции его развития», и миссис Арчер испытывала ужас, но одновременно у нее дух захватывало от сознания, что сама она является частью сообщества, которое развивается в соответствии с этой тенденцией.
– Доктор Эшмор, безусловно, прав: явно выраженная тенденция существует, – сказала она так, словно эта тенденция была чем-то видимым и поддающимся измерению, как трещина в стене дома.
– Однако странно было посвятить этому проповедь в День благодарения, – высказала свое мнение мисс Джексон, на что хозяйка сухо ответила:
– О, он призывал нас быть благодарными за то, что еще осталось.
Обычно Арчер посмеивался над ежегодными пророчествами своей матери, но в этом году, выслушивая перечень произошедших перемен, вынужден был признать, что существование «тенденции» очевидно.
– Взять хоть экстравагантность в одежде, – начала мисс Джексон. – Силлертон возил меня в Оперу на премьеру, и я должна сказать, что только Джейн Мерри была в прошлогоднем платье, но даже и в нем лиф был переделан. Между тем я знаю, что она только два года назад сшила его у Уорта, потому что моя портниха всегда ходит подгонять ей парижские платья, прежде чем она их наденет.
– О, Джейн Мерри – одна из нас, – вздохнула миссис Арчер, словно давая понять, что не такая уж завидная участь жить во время, когда дамы начинают повсюду щеголять в парижских нарядах, едва получив их с таможни, вместо того чтобы дать им дозреть под замком, как делали ровесницы миссис Арчер.
– Да, она – одна из немногих, – подхватила мисс Джексон. – В моей юности считалось вульгарным одеваться по последней моде, и Эйми Силлертон всегда говорила мне, что в Бостоне положено было давать парижским платьям отлежаться два года. Старая миссис Бакстер Пеннилоу, которая все делала строго по правилам, заказывала за границей дюжину платьев каждый год – два бархатных, два атласных, два шелковых и шесть из поплина и тончайшего кашемира. Это был незыблемый порядок, и когда она умерла после двух лет болезни, у нее нашли сорок восемь платьев от Уорта, которые даже не были вынуты из папиросной бумаги, так что по окончании срока траура ее дочери смогли надевать на симфонические концерты платья из первой партии без страха опередить моду.
– Ну, Бостон более консервативен, чем Нью-Йорк, но я всегда считала, что отложить новое французское платье на один сезон – непременное правило для дамы, – согласилась миссис Арчер.
– Это Бофорт завел новую моду, заставляя жену напяливать на себя наряды, как только их доставляют: должна сказать, что порой Регине приходится пускать в ход весь свой аристократизм, чтобы не выглядеть, как… как… – Мисс Джексон окинула взглядом сидевших за столом, поймала испуганный взгляд вытаращенных глаз Джейни и что-то невнятно пробормотала.
– Как ее соперницы, – закончил за нее мистер Силлертон Джексон с видом завзятого сочинителя эпиграмм.
Дамы смутились, и миссис Арчер добавила, отчасти для того, чтобы отвлечь внимание дочери от запретной темы:
– Бедная Регина! Боюсь, для нее День благодарения выдался не слишком радостным. Вы слыхали о спекуляциях Бофорта, Силлертон?
Мистер Джексон небрежно кивнул. Эти слухи были известны всем, а подтверждать лишь то, что уже является всеобщим достоянием, он считал для себя унизительным.
За столом повисло мрачное молчание. Никто на самом деле не любил Бофорта, и было отнюдь не неприятно посудачить о его частной жизни, но мысль о том, что он навлек финансовое бесчестье на семью жены, была настолько шокирующей, что не радовала даже его врагов. Нью-Йорк Арчеров мирился с лицемерием в частной жизни, но в деловых отношениях требовал прозрачности и безупречной честности. Уже давно ни один хорошо известный банкир не позволял себе дискредитировать себя, но все помнили общественный приговор, павший на фирму, с которой произошел последний такой случай. То же ждало и Бофортов, несмотря на его влияние и ее популярность, и даже вся объединенная мощь далласовской родни не смогла бы спасти Регину, если бы в слухах о незаконных спекуляциях ее мужа оказалась хоть доля правды.
Далее разговор перешел на менее зловещие темы, но чего бы он ни касался, казалось, все подтверждало постулат миссис Арчер об ускорении развития опасных тенденций.
– Конечно, Ньюланд, я знаю, что ты разрешаешь нашей дорогой Мэй посещать воскресные вечера у миссис Стразерс… – начала она, но Мэй весело перебила ее:
– О, знаете, теперь все ездят к миссис Стразерс, и бабушка даже пригласила ее на свой последний прием.
Вот так, подумал Арчер, Нью-Йорк и внедряет свои перемены: совместными усилиями игнорирует их, пока они не укоренятся, а потом на голубом глазу представляет дело так, будто они произошли еще в минувшую эпоху. В любой цитадели всегда находится предатель, а после того, как он (или чаще она) сдаст ключи от нее, какой толк притворяться, будто цитадель неприступна? Как только люди познали вкус раскованного воскресного гостеприимства миссис Стразерс, они не желали больше сидеть по домам, памятуя, что ее шампанское якобы является продуктом переработки гуталина.