Когда они поднялись по лестнице, он повернул в библиотеку. Обычно она следовала за ним, но на сей раз направилась по коридору к своей спальне.
– Мэй! – нетерпеливо позвал он; она вернулась, слегка удивленная его тоном. – Эта лампа снова коптит; слугам следовало бы тщательней подрезать фитиль, – возмущенно проворчал он.
– Прости, это больше не повторится, – ответила она бодрым уверенным тоном, перенятым у матери, и то, что с ним начинают обращаться как с мистером Уелландом-младшим, вызвало у Арчера раздражение. Она наклонилась, чтобы прикрутить фитиль, и когда огонь осветил ее белые плечи и четкие линии лица, он подумал: «Как же она молода! Сколько еще бесконечно долгих лет будет длиться эта жизнь!»
Со своего рода ужасом он ощутил собственную молодость и бурление крови в собственных жилах.
– Послушай, – вдруг сказал он, – вероятно, мне скоро придется на несколько дней съездить в Вашингтон, возможно, на следующей неделе.
Не отнимая руки от краника лампы, она медленно повернулась к нему. От жара пламени лицо ее снова раскраснелось, но тут же побледнело, как только она подняла голову.
– По делам? – спросила она тоном, предполагавшим, что никакой иной причины быть не может, и спрашивает она машинально, как бы просто заканчивая фразу за него.
– Естественно, по делам. В Верховном суде будет рассматриваться патентное дело… – Он назвал имя изобретателя и углубился в детали с отработанной бойкостью Лоуренса Леффертса; она слушала внимательно, время от времени вставляя: «Да, понимаю». Когда он закончил, она просто сказала:
– Смена обстановки пойдет тебе на пользу. – И добавила, глядя ему прямо в глаза, с невинной улыбкой, тоном, каким могла бы просить его не пренебрегать некими утомительными семейными обязанностями: – И непременно повидайся с Эллен.
Больше на эту тему не было сказано ни слова, но согласно коду, заложенному в них обоих воспитанием, это означало: «Ты, конечно же, понимаешь: я знаю все, что говорят об Эллен, и искренне разделяю стремление моей семьи заставить ее вернуться к мужу. Я также знаю, что по какой-то причине, о коей предпочел мне не сообщать, ты настроил ее против решения, которое поддерживают все старшие мужчины нашей семьи, а также бабушка, и что, опираясь именно на твое поощрение, Эллен проигнорировала всех нас и навлекла на себя нарекания, о которых, возможно, мистер Силлертон поведал тебе сегодня вечером, – недаром это привело тебя в такое раздражение… Тебе давно делались намеки, но поскольку ты не желал воспринимать их от других, я возьму этот труд на себя и сделаю это в единственной форме, в какой хорошо воспитанные люди нашего окружения могут доводить до сведения друг друга не слишком приятные вещи: я даю тебе понять, что знаю о твоем намерении увидеться с Эллен во время поездки в Вашингтон – вероятно, поездка для того и задумана. А поскольку ты все равно наверняка с ней встретишься, хочу, чтобы ты сделал это с моего непосредственного и полного одобрения и, воспользовавшись случаем, заставил ее осознать, к чему может привести выбор, к которому ты ее склонил».
Ее пальцы по-прежнему покоились на кранике лампы, когда до него окончательно дошел смысл этого безмолвного послания. Она прикрутила фитиль, подняла абажур и дунула на коптящий язычок пламени.
– Запах копоти уменьшается, если подуть на огонь, – объяснила Мэй по-хозяйственному бодро. На пороге она задержалась и, повернувшись к нему, позволила себя поцеловать.
На следующий день до Уолл-стрит дошли более утешительные сведения о финансовом положении Бофорта. Они были не абсолютно достоверными, но обнадеживающими. Все знали, что в критический момент Бофорт может обратиться к неким влиятельным силам, и он успешно воспользовался этой возможностью, так что, когда тем вечером миссис Бофорт появилась в Опере со своей фирменной улыбкой и новым изумрудным колье на шее, общество выдохнуло с облегчением.
Нью-Йорк непримиримо относился к финансовым махинациям. До настоящего момента не было ни единого исключения из негласного правила: нарушившего закон деловой чести ждет неминуемая расплата, и все понимали, что даже Бофорт и его жена будут брошены в жертвенный костер этого закона. Однако их принесение в жертву было бы не только болезненным, но и нежелательным для общества деянием. Выбывание Бофортов пробило бы существенную брешь в его тесном маленьком кругу; и даже те, кто по неведению или иной причине беспечно отнеслись бы к моральной стороне катастрофы, заранее горевали о потере лучшего в Нью-Йорке бального зала.
Арчер решительно настроился на поездку в Вашингтон. Он ждал только начала процесса, о котором поведал Мэй, чтобы приурочить дату своего визита к его открытию. Однако в следующий вторник он узнал от мистера Леттерблэра, что процесс может быть отложен на несколько недель. Тем не менее в тот день он вернулся домой с намерением в любом случае следующим вечером отбыть в Бостон. Существовала большая вероятность, что Мэй, которая ничего не ведала о его профессиональной деятельности и никогда не интересовалась ею, так и не узнала бы об отсрочке слушаний, если бы таковая случилась, и не вспомнила бы имен их участников, если бы те были при ней упомянуты. Так или иначе, он не мог дальше откладывать встречу с мадам Оленской. Слишком многое ему надо было ей сказать.
В среду утром, когда он появился в конторе, мистер Леттерблэр встретил его с весьма озабоченным видом. Бофорту, как выяснилось в конце концов, не удалось «выкарабкаться» из ситуации, но поскольку – чтобы активизировать вкладчиков – он запустил слух о благополучном исходе своего дела, деньги вплоть до предыдущего вечера потоком лились в его банк, пока вновь не начали превалировать тревожные новости. В результате началось такое массовое изъятие вкладов, что банк был готов закрыть свои двери до окончания рабочего дня. Подлый маневр Бофорта поносили последними словами, и его крах обещал стать одной из самых позорных страниц в истории Уолл-стрит.
Масштабы катастрофы парализовали мистера Леттерблэра, он был бледен как полотно.
– Немало гадостей повидал я на своем веку, но такой, как эта, еще не бывало, – сказал он. – Так или иначе это затронет всех. А что станется с бедной миссис Бофорт?! Что теперь можно для нее сделать? И миссис Мэнсон Минготт мне ужасно жаль: учитывая ее возраст, никто не знает, какое воздействие эта афера может оказать на нее. Она всегда верила в Бофорта, сделала его своим другом! А еще весь клан Далласов – ведь бедная миссис Бофорт всем им родственница. Единственный шанс для нее – уйти от мужа, но кто решится ей это порекомендовать? Ее долг – быть рядом с ним; на ее счастье, она, кажется, всегда была слепа в отношении его личных слабостей.
Раздался стук в дверь, и мистер Леттерблэр резко повернул голову.
– Что там еще? Я просил меня не беспокоить.
Вошел клерк, вручил какое-то письмо Арчеру и ретировался. Узнав почерк жены, Арчер распечатал конверт и прочел: «Пожалуйста, приезжай как можно быстрей. Прошлой ночью у бабушки случился небольшой удар. Каким-то неведомым образом она раньше всех узнала ужасную новость о банке. Дядя Ловелл уехал на охоту, а папа так разнервничался из-за этого позора, что у него поднялась температура, и он не выходит из своей комнаты. Ты очень нужен маме, она у бабушки, и я надеюсь, что ты сможешь сразу же отправиться туда».
Арчер показал письмо своему старшему партнеру и спустя несколько минут уже тащился на север в переполненной конке, с которой на Четырнадцатой улице пересел в высокий омнибус, раскачиваясь следовавший по Пятой авеню. Только после полудня трудолюбивое транспортное средство высадило его у дома старой Кэтрин. В окне гостиной, перед которым обычно восседала она сама, теперь маячила фигура ее дочери, габаритами не идущая ни в какое сравнение с ее собственной; завидев Арчера, миссис Уелланд измученным жестом приветствовала его, у двери его встретила Мэй. Холл имел непривычный вид, свойственный обычно содержащемуся в идеальном порядке дому, на который внезапно обрушилась чья-то болезнь: на стульях были беспорядочно навалены накидки и шубы, на столе стояла медицинская сумка и лежало пальто врача, а рядом уже выросла кипа неразобранных писем и визитных карточек.
Мэй была бледна, но улыбалась: доктор Бенкомб, вторично навестивший больную, дал более обнадеживающий прогноз, и решительный настрой миссис Минготт выздороветь и жить дальше уже оказывал благотворное воздействие на ее семью. Мэй повела Арчера в гостиную старой дамы; раздвижные двери, ведущие в ее спальню, были закрыты и затянуты портьерами из тяжелого желтого дамаста, здесь миссис Уелланд трагическим шепотом поведала ему подробности катастрофы. Оказалось, что накануне вечером произошло нечто ужасное и загадочное. Около восьми часов, сразу после того, как миссис Минготт, как обычно после обеда, закончила раскладывать пасьянс, в дверь позвонили, и дама под такой густой вуалью, что слуги не сразу ее узнали, попросила доложить хозяйке о ее приезде.
Дворецкий, услышав знакомый голос, распахнул дверь гостиной, объявил: «Миссис Джулиус Бофорт», после чего вышел, оставив двух дам наедине. Они провели вместе около часа, по словам дворецкого. Когда миссис Минготт позвонила в колокольчик, миссис Бофорт уже незаметно исчезла, а старая дама, бледная, устрашающей громадой сидя в огромном кресле, сделала знак дворецкому помочь ей перебраться в спальню. Тогда, несмотря на то что была явно расстроена, она, казалось, полностью владела своим телом и была в здравом рассудке. Горничная-мулатка уложила ее в постель, как обычно, принесла чашку чаю, разложила вещи по своим местам и ушла, но в три часа утра снова прозвенел колокольчик, двое слуг поспешно прибежали в спальню, откликнувшись на неурочный призыв (обычно старая Кэтрин спала безмятежно, как дитя), и нашли хозяйку сидящей, опершись на подушки, с перекошенным ртом и безвольно свисающей маленькой кистью гигантской руки.
Удар, очевидно, был легким, потому что она могла говорить, и слуги понимали ее распоряжения, а вскоре после первого визита врача к ней стал возвращаться контроль и над лицевыми мышцами. Но все страшно перепугались, а потом так же страшно возмутились, когда по отрывочным фразам миссис Минготт стало ясно, что Регина Бофорт приезжала просить – неслыханная наглость! – поддержать ее мужа, помочь им, «не бросать их в беде», как она выразилась, – то есть фактически убедить семью покрыть и оправдать их чудовищный позор.