– О, я выше этого, – простонал он.
– Ничего подобного! Вы никогда не были выше. А я была, – сказала она странным голосом, – и знаю, как здесь на это смотрят.
Он молчал, страдая от невыразимой муки. Потом нашарил в темноте звонок, с помощью которого передавали распоряжения кучеру, и вспомнил, что Мэй, когда хотела остановиться, нажимала кнопку дважды. Он сделал то же самое, и брогам остановился у бордюра.
– Почему мы остановились? Мы же еще не доехали до бабушки! – воскликнула мадам Оленская.
– Да, но я выйду здесь, – пробормотал он, открывая дверцу и спрыгивая на тротуар. В свете уличного фонаря он увидел ее встревоженное лицо и инстинктивное движение, которое она сделала, чтобы удержать его. Он закрыл дверцу и на миг прильнул к окну.
– Вы правы, мне не следовало сегодня приезжать, – сказал он тихо, чтобы не услышал кучер. Она подалась вперед, похоже, собиралась что-то сказать, но он уже крикнул кучеру ехать дальше, и карета покатила вперед, оставив его стоять на углу. Снег прекратился, но поднялся порывистый ветер, хлеставший в лицо. Вдруг ощутив что-то холодное и твердое на веках, он понял, что плачет и слезы замерзают у него на ресницах.
Засунув руки глубоко в карманы, он решительно зашагал по Пятой авеню.
Вечером, когда он вернулся домой перед обедом, в гостиной никого не было.
Они с Мэй обедали одни, все семейные приглашения были отложены с тех пор, как заболела миссис Мэнсон Минготт. Поскольку Мэй из них двоих была более пунктуальной, он удивился, что она не опередила его, хотя была дома: переодеваясь, он слышал, как она ходит по своей комнате, и недоумевал – что ее задержало?
У него вошло в привычку заставлять себя строить предположения по поводу самых обыденных вещей, это стало для него средством привязать себя к реальности. Иногда ему казалось, что он нашел ключ к разгадке пристрастия своего тестя к пустякам: вероятно, даже мистер Уелланд, давным-давно, имел склонность к визионерству, уходу от реальности и для самозащиты призывал на помощь именно духов домашнего очага.
Когда Мэй появилась, она показалась ему усталой. На ней было платье с глубоким вырезом и туго зашнурованным кружевным корсетом, какие церемониальный код Минготтов предписывал даже в самых неформальных случаях; светлые волосы уложены, как обычно, пышными локонами, но лицо казалось почти болезненно бледным. Однако она посмотрела на него с обычной нежностью, и глаза ее светились той же ясной синевой, что и накануне.
– Что случилось, дорогой? – спросила она. – Я ждала тебя у бабушки, но Эллен приехала одна и сказала, что высадила тебя по дороге, потому что у тебя было какое-то срочное дело. Надеюсь, ничего дурного?
– Нет, просто я забыл, что не ответил на несколько писем, и хотел разделаться с ними до обеда.
– А-а-а, – сказала она и несколько секунд спустя добавила: – Жаль, что ты не приехал к бабушке. Но раз письма были срочными…
– Да, были, – ответил он, удивленный ее настойчивостью. – А кроме того, я не понимаю, зачем мне было ехать к твоей бабушке. Я не знал, что ты там.
Она повернулась, подошла к зеркалу над каминной полкой, заправила выбившийся из прически локон; Арчера поразила некая вялость и расслабленность ее облика; неужели смертельное однообразие их жизни и на нее легло тяжким грузом? – подумал он, а потом вспомнил, что, уходя утром из дома, услышал, как она крикнула ему с верхней площадки лестницы, что они встретятся у ее бабушки и от нее вместе поедут домой. Он тогда бодро прокричал ей в ответ: «Хорошо!», но потом, поглощенный своими видениями, напрочь забыл об этом. Сейчас он был смущен угрызениями совести, но и раздосадован, что такой пустяк ставится ему в укор после двух лет брака. Ему надоело жить в умеренной обстановке вялотекущего вечного медового месяца, без страстей, но со всеми его обязательствами. Если бы Мэй откровенно высказывала свои обиды (а он подозревал, что было их немало), он мог бы шутливо рассеять их, но она была вышколена прятать воображаемые раны за спартанской улыбкой.
Чтобы скрыть свое раздражение, он спросил, как чувствует себя ее бабушка, и она ответила, что миссис Минготт продолжает идти на поправку, но ее очень встревожили последние новости о Бофортах.
– Что за новости?
– Похоже, они собираются остаться в Нью-Йорке. Кажется, он намерен заняться страховым бизнесом или чем-то в этом роде. Они ищут для себя небольшой дом.
Нелепость этой идеи не подлежала обсуждению, и они перешли к столу. Разговор за обедом вращался вокруг обычного ограниченного круга тем, но Арчер заметил, что жена ни разу не упомянула ни о мадам Оленской, ни о приеме, оказанном ей старой Кэтрин, и, хотя он был благодарен ей за это, в самом факте чувствовалось нечто зловещее.
Кофе они пили в библиотеке. Арчер закурил сигару и взял томик Мишле. С тех пор как у Мэй вошло в привычку, видя у него в руках сборник стихов, просить его почитать ей вслух, он перешел на исторические труды по вечерам – не потому, что ему не нравилось звучание собственного голоса, а потому, что он всегда предугадывал ее комментарии к услышанному. В период их помолвки она просто (как он теперь понимал) повторяла то, что говорил ей он, но, когда он перестал снабжать ее готовыми мнениями, она осмелилась высказывать собственные, и это портило ему все удовольствие от прочитанного.
Увидев, что он выбрал историческую книгу, Мэй взяла корзинку с рукоделием, подтащила кресло к настольной лампе с зеленым абажуром и принялась за вышивание подушки для его дивана. Обращение с иглой не было ее коньком, ее крупные руки были приспособлены для верховой езды, гребли и спортивных занятий на свежем воздухе, но, поскольку другие жены вышивали подушки для своих мужей, она не желала пренебрегать и этим доказательством своей супружеской преданности.
Мэй расположилась так, что, всего лишь подняв глаза, Арчер мог видеть ее склонившейся над пяльцами; соскользнувшие к локтям воланы рукавов обнажали ее упругие округлые предплечья, подаренный в честь помолвки сапфир сиял на безымянном пальце левой руки над широким золотым обручальным кольцом, правая рука медленно и трудолюбиво втыкала иглу в канву. Глядя на ее чистый, освещенный светом лампы лоб, Арчер с тайным смятением подумал, что всегда будет знать, какие мысли таятся за ним, что никогда за все предстоящие годы она не удивит его ни неожиданным настроением, ни новой идеей, ни слабостью, ни жестокостью, ни вообще проявлением каких бы то ни было сильных чувств. Весь запас своего романтизма и душевной поэзии она израсходовала в короткий период его ухаживаний, теперь эта функция отмерла за ненадобностью, и Мэй просто дозревает до копии своей матери, таинственным образом в самом процессе пытаясь превратить его в мистера Уелланда. Он отложил книгу и нетерпеливо встал; она тут же подняла голову.
– Что случилось?
– В комнате душно, мне нужен глоток свежего воздуха.
Арчер настоял, чтобы шторы в библиотеке не были закреплены, как в гостиной, поверх тюлевых занавесок, а свободно двигались по карнизу и их можно было бы задергивать вечером. Он раздвинул их, поднял раму и высунулся в окно навстречу холодной ночи. От одного факта, что он не смотрит на Мэй, сидящую у его стола под лампой, а видит другие дома, крыши, дымоходы, представляет себе другие жизни, за пределами его собственной, другие города, за пределами Нью-Йорка, целый мир за пределами его мира, у него прочистились мозги и стало легче дышать.
Через несколько минут погружения в темноту за окном, он услышал голос Мэй:
– Ньюланд! Закрой окно. Ты насмерть простудишься.
Он опустил раму и повернулся спиной к окну.
– Насмерть! – повторил он. Ему хотелось добавить: «Это уже случилось. Я уже мертв, мертв много-много месяцев».
И вдруг дикое предположение вспыхнуло у него в голове. А что, если это она будет мертва? Если она умрет – умрет скоро – и оставит его свободным?! Ощущение от того, что он стоял там, в знакомой теплой комнате, смотрел на нее и желал ей смерти, было таким странным, таким завораживающим и всепоглощающим, что его чудовищность не сразу дошла до него. Он просто чувствовал, что случай предоставляет ему новую возможность, за которую может ухватиться его больная душа. Да, Мэй могла бы умереть – люди умирают, молодые, здоровые люди, такие, как она, вот и она могла бы умереть и внезапно освободить его.
Мэй подняла голову, и по ее расширившимся глазам он понял, что она уловила что-то странное в его взгляде.
– Ньюланд! Ты болен?
Он покачал головой и снова направился к креслу. Она опять склонилась над пяльцами, а он, проходя мимо, коснулся ладонью ее головы и сказал:
– Бедная Мэй!
– Бедная? Почему бедная? – натянуто рассмеялась Мэй.
– Потому что ты будешь тревожиться каждый раз, когда я захочу открыть окно, – ответил он, тоже рассмеявшись.
С минуту она молчала, потом, низко склонившись над вышиванием, очень тихо произнесла:
– Я перестану тревожиться, если увижу, что ты счастлив.
– Ах, милая, я никогда не буду счастлив, если не смогу открывать окна!
– В такую погоду? – укоризненно заметила она, и он со вздохом погрузился в чтение.
Прошло шесть или семь дней. Арчер ничего не слышал о мадам Оленской и понял, что впредь ее имя не будет упоминаться при нем никем из членов его семьи. Он не пытался увидеться с ней, да это было бы и невозможно, пока она находилась у старой Кэтрин под бдительным наблюдением. В столь неопределенной ситуации он позволил себе плыть по течению, храня где-то в подсознании решимость, которая пришла к нему той холодной ночью, когда он стоял, высунувшись из окна своей библиотеки. Решимость эта была так крепка, что ему не составляло труда ждать, не подавая виду.
А потом однажды Мэй сказала ему, что миссис Мэнсон Минготт просит его приехать к ней. В этом не было ничего неожиданного, потому что старая дама уверенно продолжала выздоравливать и всегда открыто заявляла, что предпочитает Арчера мужьям всех остальных своих внучек. Мэй передала ему приглашение с явным удовольствием: она гордилась тем, что старая Кэтрин благоволила ее мужу.