Она снова замолчала, немного задохнувшись от непривычно длинной речи, ее губы были приоткрыты, на щеках играл густой румянец.
Глядя на нее, Арчер вспомнил, как залилось краской ее лицо в саду испанской миссии в Сент-Огастине, и догадался, что сейчас она точно так же делает над собой усилие, чтобы постичь нечто выходящее за пределы ее обычных представлений.
«Она ненавидит Эллен, – подумал он, – но пытается превозмочь это чувство и хочет, чтобы я ей помог».
Эта догадка тронула его, и в какое-то мгновение он был почти готов нарушить молчание и отдаться на ее милость.
– Ты ведь понимаешь – правда? – почему порой она так раздражает семью. Поначалу мы делали для нее все возможное, но она этого, похоже, никогда не понимала. А теперь еще эта странная идея навещать миссис Бофорт, к тому же еще в бабушкиной карете! Боюсь, она совсем отвратила от себя ван дер Люйденов…
– Ах, вот как, – сказал Арчер, раздраженно хмыкнув. Приоткрывшаяся было между ними дверь снова захлопнулась. – Пора одеваться, мы ведь обедаем в гостях, не так ли? – сказал он, отходя от камина.
Она встала, но не спешила уйти, а когда он проходил мимо нее, подалась вперед, как будто хотела удержать его, их взгляды пересеклись, и он увидел в ее глазах ту же влажную синеву, как тогда, когда прощался с ней, отправляясь в Джерси-сити.
Она обвила руками его шею и прижалась щекой к его щеке.
– Ты меня сегодня ни разу не поцеловал, – прошептала она, и он почувствовал, что она дрожит.
– При дворе в Тюильри, – сказал мистер Силлертон Джексон со своей ностальгической улыбкой, – такие вещи считались вполне допустимыми.
Местом действия была черная ореховая гостиная дома ван дер Люйденов на Мэдисон-авеню, временем действия – вечер после визита Ньюланда Арчера в Художественный музей. Мистер и миссис ван дер Люйден приехали в город на несколько дней из Скайтерклиффа, куда поспешно ускользнули, как только стало известно о крахе Бофорта. Но им дали понять, что смятение, охватившее общество в результате этой постыдной аферы, делает их присутствие в городе более необходимым, чем когда бы то ни было. Это был один из тех случаев, когда, как выразилась миссис Арчер, «их долг перед обществом» состоял в том, чтобы показаться в Опере и даже открыть двери своего дома.
– Нельзя допустить, моя дорогая Луиза, чтобы люди вроде миссис Лемьюэль Стразерс сочли, что они могут занять место Регины. Именно в такие времена всякие нувориши протискиваются в образовавшиеся лазейки, чтобы утвердиться в обществе. Благодаря эпидемии ветрянки, случившейся в Нью-Йорке той зимой, когда миссис Стразерс впервые объявилась здесь, женатые мужчины стали посещать ее дом, пока их жены были прикованы к детским комнатам. Вы, Луиза, и наш дорогой Генри должны закрыть эту брешь, как вы всегда это делали.
Мистер и миссис ван дер Люйден не могли оставаться глухи к такому призыву и героически, хотя и нехотя, вернулись в город, расконсервировали свой дом и разослали приглашения на два обеда и вечерний прием.
В этот конкретный вечер они пригласили Силлертона Джексона, миссис Арчер и Ньюланда с женой посетить вместе с ними Оперу, где впервые этой зимой давали «Фауста». Ничто не делалось без соблюдения церемоний под крышей ван дер Люйденов, и, хотя гостей было всего четверо, трапеза началась строго в семь, чтобы смена блюд происходила должным образом, без спешки, и чтобы джентльмены успели потом выкурить по сигаре.
Арчер не видел жену с прошлого вечера. Он рано уехал на работу, где погрузился в массу незначительных дел. Во второй половине дня одному из старших партнеров неожиданно потребовалась его помощь, домой он вернулся так поздно, что Мэй уже отправилась к ван дер Люйденам, послав карету обратно за ним.
И теперь, глядя на нее поверх скайтерклиффских гвоздик и массивных тарелок, он поразился тому, как она была бледна и вяла, хотя глаза у нее сияли, и говорила она с преувеличенным оживлением.
Тема, которая навела мистера Силлертона Джексона на любимую аллюзию, была вброшена (как догадался Арчер, не без умысла) хозяйкой. Крах Бофорта, а точнее, его поведение после катастрофы, оставалось благодатной почвой для разглагольствований светских моралистов, и после того, как оно было тщательно разобрано и осуждено, миссис ван дер Люйден обратила пристальный взгляд на Мэй Арчер.
– Дорогая, неужели то, что я слышала, – правда? Мне сказали, будто карету вашей бабушки Минготт видели у дома миссис Бофорт. – Было примечательно, что она больше не называла провинившуюся даму по имени.
Мэй зарделась, и миссис Арчер поспешила вставить:
– Если это так, то, не сомневаюсь, случилось это без ведома миссис Минготт.
– О, вы полагаете?.. – Миссис ван дер Люйден замолчала, вздохнула и бросила взгляд на мужа.
– Боюсь, – сказал мистер ван дер Люйден, – что в силу своего добросердечия мадам Оленская допустила неосмотрительность, навестив миссис Бофорт.
– Или в силу своего тяготения к людям особого сорта, – сухо вставила миссис Арчер, одарив сына невинным взглядом.
– Прискорбно, что мадам Оленская дает повод так думать о ней, – сказала миссис ван дер Люйден, а миссис Арчер пробормотала:
– Да, дорогая, особенно после того, как вы дважды принимали ее в Скайтерклиффе!
Именно этим моментом воспользовался мистер Джексон, чтобы выступить со своей любимой аллюзией.
– В Тюильри, – повторил он, видя, что все взоры обратились к нему, – в некоторых аспектах стандарты были не слишком строгими, и если бы вы спросили, откуда брались деньги Морни[89]… или кто оплачивал долги иных придворных красавиц…
– Надеюсь, дорогой Силлертон, – вклинилась миссис Арчер, – вы не предлагаете нам установить такие же стандарты?
– Я – нет, – невозмутимо ответил мистер Джексон, – но иностранное воспитание мадам Оленской, возможно, сделало ее менее щепетильной…
– О! – воскликнули обе старшие дамы.
– И все же выставить на всеобщее обозрение экипаж своей бабушки перед домом банкрота!.. – возразил мистер ван дер Люйден.
Арчер догадался, что он с обидой и сожалением вспомнил о корзинах гвоздик, некогда посланных им в маленький дом на Двадцать третьей улице.
– Я всегда говорила, что она смотрит на вещи совершенно по-иному, – подвела итог миссис Арчер.
Мэй покраснела до корней волос. Взглянув через стол на мужа, она опрометчиво выпалила:
– Я уверена, что Эллен сделала это по доброте души.
– Неблагоразумные люди часто бывают добрыми, – заметила миссис Арчер, интонацией давая понять, что это их ничуть не оправдывает, и миссис ван дер Люйден тихо добавила:
– И если они не слушают ничьих советов…
– Ах, она никогда никого не слушает! – подхватила миссис Арчер.
В этот момент мистер ван дер Люйден взглянул на жену, та слегка наклонила голову в сторону миссис Арчер, и переливающиеся шлейфы трех дам поплыли к двери, между тем как мужчины принялись за сигары. Перед оперными представлениями мистер ван дер Люйден обычно предлагал гостям короткие сигары, но они были так хороши, что не заставляли его гостей сожалеть о его непоколебимой педантичности.
В антракте после первого акта Арчер отделился от компании и направился в клубную аванложу. Оттуда, через плечи всевозможных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов он наблюдал ту же картину, какая предстала перед ним вечером их первой встречи с Эллен Оленской. И сейчас в нем теплилась надежда, что он увидит ее в ложе старой миссис Минготт, но ложа пустовала; он не отрывал от нее взгляда, пока внезапно чистое сопрано мадам Нильссон не разразилось знаменитым «М’ama, non m’ama…»[90].
Арчер перевел взгляд на сцену, где в знакомой декорации гигантских роз и анютиных глазок-«перочисток» ту же крупную блондинку-жертву искушал тот же маленький соблазнитель-брюнет.
От сцены его взгляд скользнул по подковообразному изгибу лож до того места, где между двумя старшими дамами сидела Мэй – точно так же, как в тот вечер она сидела между миссис Ловелл Минготт и новоприбывшей «иностранной» кузиной. И так же, как в тот вечер, она была вся в белом; Арчер, не обращавший обычно особого внимания на ее наряды, узнал ее бело-голубое шелковое, со старинными кружевами подвенечное платье.
В старом Нью-Йорке было принято, чтобы молодые женщины в течение года-двух после свадьбы появлялись в своих дорогостоящих свадебных нарядах, он знал, что его мать хранит свой аккуратно завернутым в папиросную бумагу, надеясь, что когда-нибудь его сможет надеть Джейни, хотя бедная Джейни приближалась к тому возрасту, в котором более «уместным» считался перламутрово-серый поплин – и никаких подружек невесты.
Ему вдруг пришло в голову, что за время, минувшее после их возвращения из Европы, Мэй редко надевала свои свадебные шелка, и теперь, с удивлением увидев ее в них, он невольно сравнил ее нынешний вид с образом той девочки, на которую в блаженном предвкушении смотрел два года назад.
Хотя фигура Мэй немного потяжелела, что при телосложении античной богини было ожидаемо, ее прямая спортивная осанка и девичья открытость в лице не изменились; если бы не легкая томность, которую Арчер стал замечать в последнее время, она была бы точной копией той самой девушки, которая играла с букетом ландышей в вечер своей помолвки. Сам этот факт, казалось, взывал к его жалости: такая невинность была трогательна, как доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил пылкое великодушие, таившееся под этим безразличным на первый взгляд спокойствием, вспомнил ее понимающий взгляд, когда он умолял ее объявить о помолвке на балу у Бофортов, услышал голос, каким она сказала в саду испанской миссии: «Я не желаю строить свое счастье на чужом несчастье», и его обуяло неудержимое желание сказать ей правду, отдаться во власть ее великодушия, попросить вернуть ему свободу, от которой он когда-то отказался.
Ньюланд Арчер был спокойным и выдержанным молодым человеком. Соответствие требованиям своего узкого общественного круга стало его второй натурой. Ему глубоко претило все мелодраматичное и показное, все, что осудил бы мистер ван дер Люйден и в клубной ложе заклеймили бы как дурной тон. Но внезапно ему сделались безразличны и клубная ложа, и мистер ван дер Люйден – все то, что долгие годы окутывало его теплом надежного убежища привычек. Он прошел по полукругу заднего коридора и открыл дверь в ложу миссис ван дер Люйден с таким чувством, словно то были врата в неведомое.