Торжествующее «M’ama!» Маргариты прокатилось по залу, и все сидевшие в ложе с недоумением обернулись на Арчера. Он нарушил одно из правил своего круга, запрещавшее входить в ложу во время исполнения арии.
Протиснувшись между мистером ван дер Люйденом и Силлертоном Джексоном, Арчер склонился над женой.
– У меня чудовищно болит голова, никому не говори, но давай уедем, – прошептал он.
Мэй взглянула на него с пониманием и что-то шепнула матери, та сочувственно кивнула, потом Мэй пробормотала извинения миссис ван дер Люйден и встала как раз в тот момент, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Подавая жене манто, Арчер заметил, как старшие дамы обменялись многозначительными улыбками.
Когда они отъехали от театра, Мэй робко накрыла его ладонь своею.
– Мне так жаль, что тебе нездоровится. Боюсь, тебя слишком загружают на службе.
– Нет… не в этом дело. Не возражаешь, если я приоткрою окно? – смущенно ответил он, опуская оконную раму со своей стороны. Он сидел, неотрывно уставившись на проплывавшие мимо дома, но ощущая безмолвное бдительно-испытующее присутствие жены рядом. Выходя из кареты, Мэй наступила на шлейф своего платья и упала прямо в руки Арчера.
– Ты не ушиблась? – спросил он, поддержав ее.
– Нет, но мое бедное платье… смотри, я его порвала! – воскликнула она, наклонилась, подобрала испачкавшийся шлейф и последовала за мужем в дом. Слуги не ждали их так рано, поэтому лишь одна газовая лампа тускло горела на верхней лестничной площадке.
Арчер поднялся по ступеням, увеличил огонь в ней, потом поочередно поднес спичку к двум газовым рожкам на каминной полке в библиотеке. Шторы были задернуты, и приветливый вид теплой комнаты поразил его, как будто он застал знакомое лицо за неподобающим занятием.
Он обратил внимание на то, что жена была очень бледна, и спросил, не налить ли ей немного бренди.
– О, нет, – воскликнула она, снимая манто, и щеки ее на миг вспыхнули. – А тебе не лучше ли сразу лечь в постель? – добавила она, видя, что он открывает серебряную папиросницу, стоявшую на столе, и берет папиросу.
Бросив папиросу, Арчер направился к своему обычному месту у камина.
– Нет, голова болит не настолько сильно. – Он сделал паузу. – И я хочу кое-что тебе сказать. Кое-что важное и неотложное.
Она опустилась в кресло, посмотрела на него, подняв голову, и сказала так ласково, что Арчера даже удивило отсутствие с ее стороны любопытства к такой преамбуле:
– Да, дорогой?
– Мэй… – начал он, стоя в нескольких футах от ее кресла и глядя на нее сверху так, будто разделявшее их маленькое пространство было непреодолимой пропастью. Звук его голоса пугающим эхом разнесся в уютной домашней тишине, и он повторил:
– Я должен кое-что сказать тебе… о себе…
Она сидела молча, неподвижно, даже ресницы ее не дрогнули в ожидании, была по-прежнему чрезвычайно бледна, однако лицо ее хранило выражение безмятежного покоя, который, казалось, исходил из какого-то тайного внутреннего источника.
Арчер отказался от обычного в таких случаях самобичевания, слова которого готовы были сорваться с его губ, и решил провести разговор прямо, без напрасных взаимных упреков и извинений.
– Мадам Оленская… – сказал он, но при упоминании этого имени жена подняла руку, чтобы остановить его, при этом в газовом свете на ее безымянном пальце блеснуло золотое обручальное кольцо.
– О, к чему нам сегодня говорить об Эллен? – сказала она, чуть недовольно надув губы.
– Потому что мне давно уже следовало поговорить о ней.
Ее лицо оставалось спокойным.
– Стоит ли это обсуждать, дорогой? Знаю, я бывала порой несправедлива к ней… наверное, все мы бывали. Ты, безусловно, понимаешь ее лучше всех нас и всегда был к ней добр. Но какое значение это имеет теперь, когда все позади?
Арчер посмотрел на нее с недоумением. Неужели это возможно? Неужели чувство нереальности, пленником которого он себя ощущал, передалось и его жене?
– Все позади? Что ты имеешь в виду? – спросил он, запинаясь, почти невнятно.
Взгляд Мэй был все так же незамутненно прозрачен.
– Ну… она ведь скоро возвращается в Европу, поскольку бабушка проявила понимание, одобрила ее решение и организовала все так, чтобы она была независима от мужа…
Она запнулась, а Арчер, конвульсивно схватившись за угол каминной полки, чтобы сохранить равновесие и не упасть, тщетно пытался привести в равновесие и свои взбаламученные мысли.
– Я предполагала, – снова услышал он ровный голос жены, – что ты задержался сегодня на работе именно из-за улаживания ее дел. Кажется, решение было принято сегодня утром. – Под его невидящим взглядом она опустила глаза, и лицо ее снова на миг вспыхнуло.
Арчер осознал, что его собственный взгляд наверняка был сейчас невыносим для жены, отвернулся от нее и, упершись локтями в каминную полку, закрыл лицо руками. В ушах у него стоял бешеный шум – какой-то стук и лязг, он не мог понять, то ли это кровь пульсировала в висках, то ли тикали часы, стоявшие на полке.
Минут пять Мэй сидела, не двигаясь и не произнося ни слова. Раскаленный уголек вывалился из очага, Арчер услышал, как она встала и забросила его обратно. Наконец он повернулся, посмотрел в лицо жене и воскликнул:
– Этого не может быть!
– Не может быть?
– Откуда ты знаешь… то, что сейчас сказала мне?
– Я вчера виделась с Эллен. Я же говорила тебе, что встретилась с ней у бабушки.
– Но не она же тебе это сообщила?
– Нет. Я сегодня днем получила от нее записку. Хочешь прочесть?
Он не мог ответить, так как голос перестал ему повиноваться. Она вышла из комнаты и почти тотчас вернулась.
– Я думала, ты знаешь, – просто сказала она и положила на стол листок бумаги. Арчер протянул руку и взял его. Письмо содержало всего несколько строк:
«Мэй, дорогая,
мне наконец удалось убедить бабушку в том, что мой визит к ней – это не более чем визит; она была добра и великодушна, как всегда. Теперь она понимает, что, если я снова уеду в Европу, я должна жить там самостоятельно, вернее, с бедной тетушкой Медорой, которая едет вместе со мной. Спешу вернуться в Вашингтон, чтобы собраться, мы отплываем на следующей неделе. Ты должна быть очень добра к бабушке, когда я уеду, – так же, как ты всегда была добра ко мне.
Эллен.
Если кто-то из моих друзей захочет уговорить меня передумать, пожалуйста, скажи им, что это совершенно бесполезно».
Арчер перечитал письмо два или три раза, потом отшвырнул его и дико расхохотался.
Звук собственного смеха испугал его. Он напомнил ему о том, как испугалась Джейни тогда, ночью, когда застала его трясущимся от необъяснимого веселья над телеграммой Мэй, в которой та сообщала, что дата их свадьбы перенесена на ближайший срок.
– Почему она это написала? – спросил он, с трудом сдерживая смех.
Мэй встретила вопрос с непоколебимым спокойствием.
– Полагаю, потому, что мы с ней вчера все обсудили…
– Что обсудили?
– Я признала, что не была к ней справедлива… что не всегда понимала, как тяжело ей здесь, одной среди множества людей, которые доводятся ей родней, но являются для нее совершенно чужими и считают, что имеют право критиковать ее, далеко не всегда понимая ее обстоятельства. – Она сделала паузу. – Я знаю, что ты был для нее единственным другом, на которого она могла положиться, и постаралась донести до нее, что мы с тобой едины во всех наших чувствах.
Она запнулась, как будто ждала, что он что-то скажет, потом медленно добавила:
– Она поняла, почему мне хотелось сказать ей это. Думаю, она понимает все.
Мэй подошла к Арчеру и, взяв в руки его холодную ладонь, быстро прижала ее к своей щеке.
– У меня тоже болит голова. Спокойной ночи, милый, – сказала она и, повернувшись, направилась к двери; разорванный грязный шлейф ее свадебного платья волочился за ней через всю комнату.
Это было, как с улыбкой выразилась миссис Арчер, грандиозное событие для молодой четы – их первый большой званый обед.
С тех пор как поселились в своем доме, Ньюланд Арчеры нередко принимали гостей, но в неформальной обстановке. Арчер любил пригласить на обед трех-четырех друзей, и Мэй принимала их с радостной готовностью, в супружеских делах следуя примеру своей матери. Ее муж поначалу задавался вопросом: если предоставить ее самой себе, стала ли бы она приглашать в дом гостей? Но он давно уже оставил попытки отделить ее подлинную сущность от той формы, в которую отлили ее традиция и воспитание. По нью-йоркскому обычаю, состоятельной молодой супружеской паре положено было устраивать много неформальных приемов, а уж о том, чтобы девушка из семьи Уелландов, вышедшая замуж за отпрыска Арчеров, нарушила этот обычай, не могло быть и речи.
Но торжественный обед – с нанятыми шеф-поваром и двумя ливрейными лакеями, с римским пуншем, розами от Хендерсона[91] и меню на карточках с золотым обрезом – совсем другое дело, и к нему нельзя было относиться легкомысленно. Как заметила миссис Арчер, римский пунш меняет все не сам по себе, а потому, что подразумевает множество сопутствующих требований: блюда из канвасбека[92] или черепашьего мяса, два супа, горячий и холодный десерты, полное декольте и короткие рукава для дам и число приглашенных важных персон пропорциональное общему количеству гостей.
А когда молодая пара устраивала свой первый званый обед в честь какого-нибудь третьего лица, это всегда вызывало особый интерес, и приглашения редко отклоняли даже самые бывалые и престижные гости. Тем не менее то, что ван дер Люйдены по просьбе Мэй согласились задержаться в городе ради того, чтобы присутствовать на прощальном обеде, который она давала ввиду отъезда графини Оленской, было воспринято как настоящий триумф.
В середине знаменательного дня свекровь и теща сидели в гостиной Мэй; миссис Арчер писала меню на карточках самого плотного бристольского картона от Тиффани, с золотым обрезом, пока миссис Уелланд руководила расстановкой пальм и торшеров.