Арчер, поздно вернувшийся со службы, застал их за этими хлопотами. Миссис Арчер перешла к написанию именных карточек для рассадки за столом, а миссис Уелланд оценивала эффект от перемещения большой позолоченной софы вперед, в результате чего между пианино и окном образовался еще один «уютный уголок».
Мэй, как они ему сообщили, находилась в столовой, наблюдала, правильно ли расставляют по центру длинного стола розы Жакмино[93] и адиантумы, а также ажурные серебряные конфетницы между канделябрами. На фортепьяно стояла большая корзина орхидей из скайтерклиффских флорариумов, присланная ван дер Люйденом. Словом, все происходило так, как и должно было происходить в преддверии столь знаменательного события.
Миссис Арчер вдумчиво проверяла список гостей, отмечая каждое имя своим острым золотым пером.
– Генри ван дер Люйден… Луиза… Ловелл Минготты… Реджи Чиверсы… Лоуренс Леффертс и Гертруда (да, полагаю, Мэй правильно сделала, что позвала их)… Селфридж Мерри, Силлертон Джексон, ван Ньюланд с женой. (Как летит время! Кажется, что только вчера он был твоим шафером, Ньюланд.) Ну и графиня Оленская. Да, кажется, это все…
Миссис Уелланд ласково посмотрела на зятя.
– Никто не сможет сказать, Ньюланд, что вы с Мэй не устроили для Эллен чудесное прощание.
– Да-да, – подхватила миссис Арчер, – я понимаю желание Мэй, чтобы ее кузина рассказала там, за границей, что мы не такие уж варвары.
– Уверена, Эллен оценит это. Она, кажется, должна была приехать сегодня утром. Это будет для нее очаровательным последним воспоминанием. Вечер накануне отплытия обычно бывает таким тоскливым, – бодро закончила миссис Уелланд.
Когда Арчер направился к выходу, теща окликнула его:
– Пойди взгляни на праздничный стол. И проследи, чтобы Мэй не переутомилась. – Но он сделал вид, что не расслышал, и быстро проследовал по лестнице в библиотеку. Комната вызвала у него ассоциацию с чужим лицом, изображающим гримасу вежливости: она была безжалостно «убрана» и приготовлена к тому, чтобы джентльменам здесь было удобно курить – везде были предусмотрительно расставлены пепельницы и папиросницы из кедрового дерева.
«Ладно, – подумал он, – это ненадолго», – и отправился переодеваться в свою гардеробную.
Прошло десять дней с тех пор, как мадам Оленская покинула Нью-Йорк. За все эти дни Арчер не получил от нее ни единого слова – только ключ, завернутый в папиросную бумагу, доставили ему на службу в запечатанном конверте, подписанном ее рукой. Подобный ответ на его последний призыв можно было интерпретировать как классический ход в знакомой игре, но молодой человек предпочел истолковать его по-своему. Она все еще борется с собственной судьбой: возвращается в Европу, но не к мужу. Таким образом, ничто не мешает ему последовать за ней, и, если он совершит этот необратимый шаг и докажет ей, что шаг действительно необратим, она не прогонит его. Он верил в это. И эта уверенность в будущем позволяла ему в настоящем спокойно играть свою роль, которая удерживала его от попыток писать ей и от того, чтобы каким бы то ни было действием или знаком выдать свое страдание и обиду. Ему казалось, что в беспощадно молчаливой игре, которую они вели между собой, козыри все еще были у него, и он ждал.
Выдавались, однако, моменты, когда сдерживать себя было очень трудно, – например, на следующий день после отъезда мадам Оленской, когда мистер Леттерблэр вызвал его, чтобы проработать детали распорядительного документа, по которому миссис Мэнсон Минготт назначала содержание своей внучке. Часа два Арчер изучал условия этого документа вместе со своим начальником, и все это время его не покидало смутное чувство, что раз с ним консультируются по данному вопросу, то не по очевидной, родственной причине, а по другой, которая непременно вскроется в конце совещания.
– Что ж, графиня не сможет отрицать, что это весьма выгодные условия, – подытожил мистер Леттерблэр, тщательно проверив документ. – Должен сказать, что фактически с ней со всех сторон обошлись весьма щедро.
– Со всех сторон? – повторил Арчер с легкой усмешкой. – Вы имеете в виду предложение мужа вернуть ее деньги?
Густые брови мистера Леттерблэра едва заметно приподнялись.
– Мой дорогой сэр, закон есть закон, а кузина вашей жены вступила в брак под французской юрисдикцией. Она должна была знать, что это значит.
– Даже если знала, то, что произошло потом… – Арчер оборвал себя.
Мистер Леттерблэр приложил кончик ручки к своему большому сморщенному носу и принял вид, какой обычно бывает у благоразумных пожилых джентльменов, когда они желают, чтобы их молодые собеседники поняли, что добродетель не есть синоним неведения.
– Дорогой сэр, я отнюдь не оправдываю прегрешения графа, но… Но с другой стороны… я, конечно, не дал бы руку на отсечение, но… вероятно, это был зуб за зуб… тот ее молодой защитник… – Мистер Леттерблэр отпер ящик стола, достал сложенный лист бумаги и подвинул его Арчеру. – Вот доклад о результатах секретного расследования.
Поскольку Арчер не выказал ни малейшего желания ни посмотреть бумагу, ни опровергнуть его предположения, юрист весьма решительно продолжил:
– Я не утверждаю, что это неопровержимо, отнюдь, но соломинка показывает, куда ветер дует… Так что в целом все стороны должны быть в высшей степени удовлетворены этим достойным решением.
– О, в высшей степени, – повторил Арчер, отодвигая бумагу.
Спустя день или два, когда он навестил миссис Мэнсон Минготт по ее приглашению, душа его подверглась еще более тягостному испытанию.
Старую даму он застал подавленной и недовольной.
– Вы знаете, что она меня покинула? – с ходу начала она и, не дожидаясь его ответа, продолжила: – О, не спрашивайте меня почему! Она предъявила столько причин, что я уже все их забыла. Лично я думаю, что она испугалась скуки. Во всяком случае, так думают Августа и мои невестки. Не то чтобы я ее безоговорочно осуждала. Оленский – законченный негодяй, но жить с ним ей было гораздо веселей, чем здесь, на Пятой авеню. Семья, конечно, никогда этого не признает, они считают, что Пятая авеню – это рай наподобие rue de la Paix. И бедняжка Эллен, разумеется, даже не думает возвращаться к мужу. Против этого она сейчас настроена тверже, чем когда бы то ни было. Она собирается обосноваться в Париже с этой дурочкой Медорой… Ну, Париж есть Париж, там можно держать карету практически задаром. Но она была веселой, как птичка, и мне будет ее недоставать. – Две скупые старческие слезинки скатились по ее пухлым щекам и исчезли в безднах ее груди. – Единственное, о чем я прошу, это чтобы меня больше не беспокоили и предоставили мне спокойно переваривать мою жидкую кашу… – Она не без озорства подмигнула Арчеру.
Именно в тот день, когда он вернулся домой, Мэй объявила о намерении дать прощальный обед в честь своей кузины. С того вечера, когда мадам Оленская упорхнула в Вашингтон, они никогда не упоминали в своих разговорах ее имени, поэтому Арчер посмотрел на жену с удивлением.
– Обед? С чего вдруг? – поинтересовался он.
Ее щеки порозовели.
– Но тебе ведь нравится Эллен… я думала, ты будешь доволен.
– Это очень мило с твоей стороны, но я и в самом деле не понимаю…
– Я хочу это сделать, Ньюланд, – сказала она, спокойно вставая и подходя к своему письменному столу. – Вот, я уже написала приглашения. Мама мне помогла, она согласна, что это наш долг. – Мэй смущенно замолчала, но продолжала улыбаться, и Арчер вдруг увидел перед собой воплощенный образ Семьи.
– Ну ладно, – сказал он, невидящим взглядом уставившись в список гостей, который она вложила ему в руку.
Когда перед началом обеда он вошел в гостиную, Мэй, склонившись над камином, старательно пыталась разжечь дрова, выложенные в безупречно вычищенной топке.
Все лампы на высоких подставках горели, и орхидеи мистера ван дер Люйдена красовались на самых заметных местах в различных вазах из современного фарфора и рельефного серебра. По всеобщему мнению, гостиная миссис Ньюланд Арчер была оформлена великолепно. Позолоченная бамбуковая жардиньерка с расставленными на ней примулами и цинерариями, которые регулярно обновлялись, загораживала подход к эркерному окну (в нише которого люди старомодных вкусов предпочли бы поставить бронзовую копию Венеры Милосской); диваны и кресла, обитые парчой пастельных тонов, были умело сгруппированы вокруг маленьких покрытых плюшем столиков, плотно уставленных серебряными безделушками, фарфоровыми зверьками и цветными фотографиями в рамках, а между пальмами, словно тропические цветы, возвышались торшеры под розовыми абажурами.
– Кажется, Эллен никогда не видела эту комнату при полном освещении, – сказала раскрасневшаяся от борьбы с камином Мэй, вставая и с простительной гордостью окидывая взглядом свою гостиную. Медные каминные щипцы, которые она прислонила к стене сбоку от камина, внезапно рухнули с грохотом, в котором потонул ответ ее мужа, и прежде, чем он успел поставить их на место, объявили о приезде мистера и миссис ван дер Люйден.
Остальные гости прибыли сразу вслед за ними, так как было известно, что ван дер Люйдены чтят пунктуальность. Вскоре комната была заполнена ими, и Арчер как раз показывал миссис Селфридж Мерри маленький, густо покрытый лаком «Этюд с овцами» Вербукховена[94], который мистер Уелланд подарил Мэй на Рождество, когда рядом с ним вдруг оказалась мадам Оленская.
Она была чрезвычайно бледна, и по контрасту с этой бледностью ее темные волосы казались еще гуще и тяжелее, чем обычно. Может, поэтому, а может, из-за янтарных бус, в несколько рядов обвивавших ее шею, он вдруг вспомнил маленькую Эллен Минготт, с которой танцевал на детских праздниках, когда Медора первый раз привезла ее в Нью-Йорк.
То ли янтарь усугублял ее бледность, то ли платье ей не шло, но лицо ее выглядело потухшим и почти уродливым, и никогда еще он не любил его так, как в этот момент. Руки их встретились, и ему показалось, что она сказала: «Да, мы отплываем завтра на “России”…», потом послышался смутный шорох открывающейся двери и следом – голос Мэй: