– Ньюланд! Обед подан. Будь добр, проводи Эллен к столу.
Мадам Оленская продела руку ему под локоть, на ней не было перчатки, и он вспомнил, как не мог оторвать взгляда от ее рук тем вечером, когда сидел с ней в маленькой гостиной на Двадцать третьей улице. Вся красота, которая покинула ее лицо, казалось, сосредоточилась в этих длинных бледных пальцах с чуть припухшими суставами, лежавших у него на рукаве, и он сказал себе: «Я бы последовал за ней даже ради одного того, чтобы снова увидеть эту руку…»
Только на приеме, дающемся в честь якобы «иностранной гостьи», было возможно, чтобы на самое почетное место рядом с хозяином посадили ее, а не миссис ван дер Люйден. Едва ли можно было чем-нибудь яснее подчеркнуть факт «иностранности» мадам Оленской, чем этой прощальной честью, и миссис ван дер Люйден приняла свое перемещение за столом с радушием, не оставлявшим сомнений в том, что оно произведено с ее одобрения. Есть обряды, которые необходимо исполнять, и если уж ты их исполняешь, то должен делать это красиво и сполна. Одним из обрядов, входивших в старо-нью-йоркский свод традиций, был общеплеменной сбор вокруг родственницы, которую должны были вот-вот отчислить из племени. Теперь, когда ее переезд в Европу стал делом решенным, не было на свете ничего такого, чего бы Уелланды и Минготты не сделали, чтобы продемонстрировать свою непоколебимую привязанность к графине Оленской. И Арчер, сидя во главе стола, только изумлялся, с каким неустанным усердием все старались восстановить ее популярность, обходили молчанием все претензии к ней, одобряли ее прошлое и озаряли настоящее своим семейным благословением. Миссис ван дер Люйден дарила ее благожелательностью, граничившей с сердечностью, а мистер ван дер Люйден, сидевший справа от Мэй, время от времени обводил стол взглядом, явно призванным оправдать все те гвоздики, которые он посылал ей из Скайтерклиффа.
Арчер, присутствовавший на сцене в состоянии странной невесомости, словно парил где-то между подсвечниками и потолком, больше всего изумлялся тому, что сам участвует в действии. Скользя взглядом от одного безмятежного упитанного лица к другому, он представлял себе всех этих безобидных на первый взгляд людей, отдающих дань деликатесу из утки, бандой молчаливых заговорщиков, а себя и сидевшую справа от него бледную даму – жертвами их заговора. А потом вдруг словно все происходящее озарилось вспышкой, сотканной из множества отдельных лучей, его осенило: для всех присутствовавших он и мадам Оленская были любовниками – в самом прямом смысле этого слова, присущем «иностранным» лексиконам. Он догадался, что в течение многих месяцев является объектом молчаливого наблюдения для бесчисленных зорких глаз и терпеливо прислушивающихся ушей, понял, что некими пока неведомыми ему средствами его разлучили с соучастницей его вины, и теперь весь клан сомкнулся вокруг его жены, делая вид, что никто ничего не знает и даже не может себе такого представить и что это прощальное мероприятие – всего лишь результат естественного желания Мэй Арчер устроить теплое прощание для своей подруги и кузины.
Это был старый нью-йоркский способ «бескровно» казнить человека, способ, принятый у людей, которые боятся скандала больше, чем смертельной болезни, которые ставят благопристойность выше отваги и считают, что нет ничего более неприличного, чем «устраивать сцены», если не считать поведения тех, кто дает для этого повод.
По мере того как это доходило до него, он все больше чувствовал себя пленником посреди неприятельского военного лагеря. Он окинул взглядом стол и по тону, каким гости, угощаясь спаржей из Флориды, судачили о Бофорте и его жене, догадался, что его тюремщики неумолимы. «Они делают это специально, – подумал он, – чтобы показать мне, что будет со мной». И убийственный смысл превосходства подтекстов и аналогий над прямым действием, молчания – над откровенными словами сомкнулся вокруг него, как будто захлопнулась дверь фамильного склепа.
Он рассмеялся и поймал на себе испуганный взгляд миссис ван дер Люйден.
– Вы находите это смешным? – сказала она с натянутой улыбкой. – Впрочем, в идее бедной Регины остаться в Нью-Йорке, безусловно, есть нечто смешное. – В ответ на что Арчер пробормотал:
– Безусловно.
В этот момент он осознал, что другой сосед мадам Оленской уже довольно давно занят беседой с дамой, сидевшей справа от него, и заметил, что Мэй, безмятежно восседавшая между мистером ван дер Люйденом и мистером Селфриджем Мерри, бросила на него быстрый взгляд вдоль стола. Было очевидно, что хозяин дома и дама, сидящая справа от него, не могут на протяжении всего обеда не обменяться ни словом. Он повернулся к мадам Оленской. Она ответила ему едва заметной улыбкой, словно хотела сказать: «Что ж, давайте пройдем и через это».
– Не утомило ли вас путешествие? – спросил он голосом, который удивил естественностью звучания даже его самого, и она ответила, что, напротив, она никогда еще не путешествовала настолько комфортно.
– Если не считать жуткой жары в поезде, – добавила она, и он ответил, что в стране, куда она направляется, от этой конкретной неприятности ей страдать не придется.
– Я никогда так смертельно не замерзал, как однажды в апреле, в поезде, следовавшем из Кале в Париж, – пояснил он.
Она сказала, что ее это не удивляет, но, в конце концов, всегда можно прихватить с собой лишний плед, – всякое путешествие имеет свои неудобства. На это он вдруг резко выпалил, что, по его мнению, все они ничего не стоят в сравнении с блаженным ощущением отъезда. У нее порозовели щеки, а он добавил неожиданно высоким голосом:
– Я сам скоро собираюсь в долгое путешествие. – По ее лицу пробежала тень испуга, а он, подавшись в сторону Реджи Чиверса, прокричал: – Реджи, что скажете насчет кругосветного путешествия? Прямо в следующем месяце, например. Если вы – за, я с вами.
На это миссис Реджи протрубила, что вряд ли она позволит Реджи уехать до учрежденного Мартой Вашингтон[95] благотворительного бала в пользу приюта для слепых, который проводится на Пасхальной неделе, а ее муж благодушно напомнил, что в это время он будет готовиться к международному матчу по конному поло.
Однако мистер Селфридж Мерри, который однажды обогнул земной шар на своей паровой яхте, уловив слово «кругосветное», не преминул воспользоваться случаем, чтобы сообщить присутствующим несколько поразительных фактов, касающихся мелководья средиземноморских гаваней, но добавил, что, в общем-то, это не имеет значения, потому что, когда видишь Афины, Смирну и Константинополь, все остальное становится неважным. А миссис Мерри заявила, что не знает, как благодарить доктора Бенкомба за то, что он взял с них обещание не заходить в Неаполь, поскольку там свирепствовала лихорадка.
– Но для обстоятельного знакомства с Индией у вас должно быть не менее трех недель, – подхватил ее муж, чтобы всем стало понятно, что он отнюдь не легкомысленный турист, а серьезный путешественник.
На этом дамы поднялись и отправились в гостиную.
В библиотеке, несмотря на присутствие гораздо более солидных персон, доминировал Лоуренс Леффертс.
Разговор, как обычно, вращался вокруг Бофортов, и даже мистер ван дер Люйден и мистер Селфридж Мерри, сидевшие в почетных креслах, по молчаливому согласию предоставленных им, молча слушали филиппику молодого человека.
Никогда еще Леффертса так не обуревали чувства, призванные сделать честь его христианскому рвению и подтвердить его приверженность святости домашнего очага. Негодование придало язвительности его речам, из которых следовало, что, если бы все брали пример с него и действовали в соответствии с его умозаключениями, общество никогда не допустило бы такой слабости, какая позволила ему принять в свои ряды выскочку Бофорта, – о нет, никогда, господа, даже если бы он женился не на одной из Далласов, а на представительнице самих ван дер Люйденов или Лэннингов. Да и откуда взялась бы у него возможность, гневно вопрошал Леффертс, войти в такую семью, как Далласы, если бы он уже не пролез, словно червь, в иные достопочтенные дома, так же как теперь, в его кильватере, это делают люди, подобные миссис Лемьюэль Стразерс? Когда общество открывает двери для вульгарных женщин, ущерб еще не так велик, хотя и выгода спорна, но как только оно начинает терпимо относиться к мужчинам сомнительного происхождения, с запятнанной деловой репутацией, это кончается всеобщим распадом, причем, очень скорым. Если так пойдет и дальше, – витийствовал Леффертс, похожий в этот момент на еще не побитого камнями молодого проповедника в костюме от Пула[96], – не за горами то время, когда наши дети будут бороться за «честь» быть приглашенными в дома этих мошенников и вступать в браки с незаконными детьми Бофорта.
– О, ну зачем так сурово! – хором запротестовали Реджи Чиверс и ван Ньюланд, между тем как у мистера Селфридж Мерри вид стал неподдельно встревоженным, а на чувствительном лице мистера ван дер Люйдена отразились боль и отвращение.
– А они у него есть? – поинтересовался мистер Силлертон Джексон, навострив уши, и пока Леффертс пытался обратить его вопрос в шутку, старый джентльмен зашептал в ухо Арчеру: – Забавно, как подобные люди всегда готовы изобличать других. Имеющие худших поваров непременно скажут, что, отобедав в чьем-то доме, чуть не отравились. Но в данном случае, кажется, у нашего друга Лоуренса есть весомые основания для такой диатрибы – на сей раз, насколько я знаю, это молодая машинистка…
Разговор скользил мимо ушей Арчера, словно бездумная река, которая течет и течет, не умея остановиться. На окружавших его лицах он видел выражения интереса, удивления и даже веселья. Он слышал смех молодых мужчин и похвалы своей мадере, которые со знанием дела расточали мистер ван дер Люйден и мистер Мерри, и сквозь все это смутно ощущал общий доброжелательный настрой по отношению к себе – как будто надзиратели пытались смягчить тяготы пребывания в тюрьме заключенному, каковым он себя чувствовал, и это чувство лишь укрепляло его страстную решимость вырваться на свободу.