В гостиной, где они наконец снова присоединились к дамам, он встретил торжествующий взгляд Мэй и прочел в нем убежденность, что все «прошло» прекрасно. Как только она встала с места, где сидела рядом с мадам Оленской, миссис ван дер Люйден кивком указала последней на позолоченный диван, на котором царственно восседала сама. Миссис Селфридж Мерри протащилась через всю комнату, чтобы присоединиться к ним, и Арчеру стало ясно, что здесь тоже имел место заговор с целью реабилитации с последующим забвением. Негласная организация, которая скрепляла их маленький мирок, была решительно настроена оставить след в его истории, раз и навсегда сняв все вопросы, касающиеся поведения мадам Оленской или безоговорочной преданности Арчера семейному счастью. Все эти дружелюбные и неумолимые личности согласованно притворялись друг перед другом, будто никогда не слыхали, не подозревали и даже не допускали вероятности обратного. И, глядя на эту искусно сплетенную сеть взаимного лицемерия, Арчер еще раз убедился, что весь Нью-Йорк считал их с мадам Оленской любовниками. Он заметил победную искорку в глазах жены и впервые понял, что она тоже разделяет это мнение. Открытие вызвало безумный хохот его внутренних демонов, заглушавший все его попытки участвовать в обсуждении бала Марты Вашингтон с миссис Реджи Чиверс и маленькой миссис Ньюланд. А вечер все продолжался, как та бездумная река, которая течет и течет, не умея остановиться.
Через какое-то время он увидел, что мадам Оленская встала и начала прощаться. Осознав, что она вот-вот уйдет, Арчер попытался восстановить в памяти, что он говорил ей во время обеда, но не смог припомнить ни одного из тех слов, которыми они обменялись.
Она направилась к Мэй, остальная компания окружила их, наблюдая, как две молодые дамы пожали друг другу руки; потом Мэй наклонилась и поцеловала кузину.
– Безусловно, из них двоих хозяйка гораздо красивей, – услышал Арчер слова Реджи Чиверса, которые тот прошептал миссис Ньюланд, и вспомнил грубую остроту Бофорта по поводу бесплодной красоты Мэй.
В следующее мгновение он уже был в холле и подавал манто мадам Оленской.
Несмотря на сумбур, творившийся у него в голове, он сообразил, что не следует говорить ничего, что может насторожить или встревожить ее. Уверенный, что никакая сила не способна теперь сбить его с намеченной цели, он нашел в себе мужество позволить событиям развиваться своим чередом. Но когда он провожал мадам Оленскую к выходу, его охватило непреодолимое желание остаться хоть на миг с ней наедине у дверцы экипажа.
– Ваша карета уже здесь? – спросил он, но в этот момент миссис ван дер Люйден, каким-то чудом оказавшаяся уже облаченной в свои соболя, любезно ответила:
– Мы отвезем дорогую Эллен домой.
Сердце Арчера пропустило удар. Мадам Оленская, одной рукой, сжимавшей веер, придерживая манто на груди, протянула ему другую.
– До свидания, – сказала она.
– До свидания… но мы скоро увидимся в Париже, – громко ответил – прокричал, как ему показалось, – Арчер.
– О, – пробормотала она, – если вы с Мэй смогли бы приехать!..
Мистер ван дер Люйден вышел вперед и подал ей руку, Арчер, повернувшись к миссис ван дер Люйден, протянул руку ей. На миг в темной глубине большого ландо мелькнул смутный овал любимого лица, блеснули глаза – и она исчезла.
Поднимаясь обратно по лестнице, он столкнулся с шедшими навстречу Леффертсами. Лоуренс схватил его за рукав и придержал, давая Гертруде пройти вперед.
– Послушайте, старина, вы не возражаете, если я дам понять жене, что обедаю завтра вечером в клубе с вами? Большое спасибо, приятель! Доброй ночи.
– Все прошло прекрасно, правда? – спросила Мэй, появившись на пороге библиотеки.
Арчер испуганно встал. Как только отъехал последний экипаж, он поднялся в библиотеку и закрылся в ней, надеясь, что жена, которая все еще оставалась внизу, сразу отправится спать. Но вот она стояла здесь, бледная и усталая, но наигранно излучавшая энергию человека неутомимого.
– Можно мне войти поговорить? – спросила она.
– Конечно, если хочешь. Но ты, должно быть, уже засыпаешь на ходу…
– Нет, я не хочу спать. Я бы посидела с тобой немного.
– Очень хорошо, – ответил он, пододвигая ей стул поближе к камину.
Она села, а он вернулся на свое место, но долгое время оба молчали. Потом Арчер наконец решительно произнес:
– Поскольку ты не устала и выразила желание поговорить, я хочу тебе кое-что сказать. Я уже пытался вчера вечером…
Она быстро взглянула на него.
– Да, дорогой? Это что-то касающееся тебя?
– Да, меня. Вот ты говоришь, что не устала, а я устал. Страшно устал…
На ее лице моментально отразилась нежная тревога.
– О, я это предвидела, Ньюланд! Ты слишком много работаешь…
– Возможно. Так или иначе, я хочу сделать перерыв…
– Перерыв? Ты намерен бросить службу?
– Уехать, во всяком случае. Немедленно. В долгое путешествие, как можно дальше… подальше от всего…
Он замолчал, понимая, что ему не удалось сказать это с равнодушием человека, жаждущего перемен, но слишком измученного, чтобы радоваться им. Как ни старался он изображать безразличие, нота нетерпения вибрировала в его голосе.
– Подальше от всего, – повторил он.
– И как далеко? Куда, к примеру? – поинтересовалась она.
– Ну, не знаю. В Индию… или в Японию.
Она поднялась, но так как Арчер сидел, склонив голову и опершись подбородком на сцепленные ладони, он не видел ее, а лишь почувствовал тепло и аромат духов, когда она склонилась над ним.
– Так далеко? Но, боюсь, это невозможно, дорогой… – сказала она прерывающимся голосом. – Во всяком случае, пока ты не сможешь взять меня с собой. – Поскольку он молчал, она продолжила голосом таким ясным и размеренным, что каждый слог отзывался в его голове, словно удар молоточка. – То есть, если врачи разрешат мне ехать… но, боюсь, они не разрешат. Потому что, видишь ли, Ньюланд, с сегодняшнего утра я уверена, что сбылось то, о чем я так мечтала и на что надеялась…
Он поднял голову, посмотрел на нее безумным взглядом, и она, присев и зардевшись, словно алая роза, зарылась лицом в его колени.
– О, дорогая моя, – сказал он, прижимая ее к себе и гладя по волосам похолодевшей рукой.
Повисла долгая пауза, которую внутренние демоны Арчера заполнили пронзительным хохотом; потом Мэй высвободилась из его объятия и встала.
– Ты не догадывался?
– Да, я… Нет. То есть я, разумеется, надеялся…
Они снова замолчали, глядя друг на друга, потом, отведя взгляд, он резко спросил:
– Ты еще кому-нибудь сообщила об этом?
– Только своей маме и твоей. – Она помолчала, а потом поспешно добавила, покраснев до корней волос: – То есть еще Эллен. Я тебе говорила, что у нас с ней была долгая беседа в тот день… она была так мила со мной.
– Ах вот что… – сказал Арчер, и сердце у него замерло.
Он чувствовал, что жена внимательно наблюдает за ним.
– Ты недоволен, что я сказала ей первой, Ньюланд?
– Недоволен? Почему я должен быть недоволен? – Он сделал последнее усилие взять себя в руки. – Но это случилось две недели тому назад, ведь так? А ты сказала, что до сегодняшнего утра не была уверена.
Она покраснела еще гуще, но взгляда не отвела.
– Да, тогда я еще не была уверена, но ей сказала, что это точно. И, как видишь, оказалась права! – воскликнула она, и ее глаза увлажнились победными слезами.
Ньюланд Арчер сидел за письменным столом в своей библиотеке на Восточной Тридцать девятой улице.
Он только что вернулся с большого официального приема в честь открытия новых галерей Метрополитен-музея; зрелище заполненных трофеями былых веков просторных помещений, по которым среди научно каталогизированных сокровищ слонялись толпы франтов, внезапно освободило заржавевшую пружину его памяти.
– Да это же когда-то был один из залов, где хранилась коллекция старины Чезнолы, – сказал кто-то, и в тот же миг все вокруг Арчера исчезло: он снова сидел один на твердом кожаном диване возле парового радиатора, глядя, как по анфиладе скудно обставленных залов старого музея удаляется от него стройная фигурка в длинной котиковой шубе.
Это видéние всколыхнуло целый сонм других ассоциаций, и теперь он сидел, другими глазами глядя на свою библиотеку, которая более тридцати лет была местом его уединенных размышлений и общесемейных посиделок.
С этой комнатой было связано большинство важных событий его жизни. Здесь почти двадцать шесть лет тому назад жена, покраснев, иносказательно – что вызвало бы улыбку у женщин нового поколения – призналась ему, что ждет ребенка; и здесь же их старший сын Даллас, слишком слабый, чтобы везти его зимой в церковь, был крещен их старым другом, епископом Нью-Йоркским, великолепным, просвещенным, неповторимым епископом, так долго составлявшим гордость и украшение своей епархии. Тут Даллас, под радостный смех Мэй и няни, стоявших в дверях, впервые проковылял через комнату с криком: «Папа!»; тут их второй ребенок, дочь Мэри (так похожая на мать), объявила о своей помолвке с самым унылым и самым надежным из множества сыновей Реджи Чиверса, и тут Арчер поцеловал ее сквозь фату перед тем как они спустились к машине, которая должна была отвезти их в церковь Благодати – ибо в мире, где все остальные устои пошатнулись, «венчание в церкви Благодати» оставалось незыблемой традицией.
Именно здесь, в библиотеке, они с Мэй всегда обсуждали будущее своих детей: учебу Далласа и его младшего брата Билла, неискоренимое равнодушие Мэри к общепринятым «достоинствам благовоспитанной девицы» и ее страсть к занятиям спортом и филантропии; тягу к «искусству», которая в конце концов привела неугомонного и любознательного Далласа в бюро входившего в пору расцвета нью-йоркского архитектора.
В наступившие новые времена молодые люди все больше отказывались от занятий юриспруденцией и бизнесом и пробовали себя в разных иных видах деятельности. Если их не затягивали государственная политика или муниципальные реформы, существовала большая вероятность, что они займутся археологией в Центральной Америке или архитектурой, или ландшафтным дизайном, проявят глубокий научный интерес к дореволюционным зданиям своего региона или к изучению и адаптации георгианского стиля, протестуя при этом против бессмысленного использования слова «колониальный». Ни у кого в новое время не было домов в «колониальном» стиле – разве что у бакалейщиков-миллионеров из предместий.