Но самое главное – порой Арчер ставил это на первое место – именно здесь, в библиотеке, губернатор штата Нью-Йорк, однажды приехавший к ним из Олбани на обед и оставшийся переночевать, повернулся лицом к хозяину и, стукнув кулаком по столу, сверкая стеклами очков, заявил:
– К черту профессиональных политиков! Вы, Арчер, тот человек, в каких нуждается страна. Если эту конюшню когда-нибудь придется чистить, то именно таким людям, как вы, следует приложить к этому руку.
«Таким людям, как вы…» – как просиял Арчер при этих словах! С какой готовностью откликнулся на них! Это было эхом давнего предложения Неда Уинсетта закатать рукава и приняться разгребать грязь, только теперь призыв исходил от человека, который сам подавал пример и на чей зов невозможно было не откликнуться.
Позднее, оглядываясь назад, Арчер уже не был уверен, что страна действительно нуждалась именно в таких людях, как он, – во всяком случае, не для «действительной службы», которую имел в виду Теодор Рузвельт; в сущности, были основания полагать, что это совсем не так, потому что после года пребывания в Законодательном собрании штата Арчер не был переизбран и с облегчением вернулся к скромной, но полезной деятельности на муниципальном уровне, а потом принялся за нерегулярное написание статей в одном из выступавших за реформы еженедельников, которые пытались встряхнуть страну и вывести ее из состояния апатии. Особыми достижениями в прошлом Арчер похвастать не мог, однако вспоминая ограниченный круг занятий молодых людей своего поколения и окружения – «делание денег», спорт и светские обязанности, – он мог сказать, что даже его малый вклад в новое положение вещей имел свою ценность, как имеет свою ценность каждый кирпич в хорошо выполненной кладке. В общественной жизни он мало принимал участия, будучи по натуре созерцателем и дилетантом, но на его глазах творились великие дела, которыми он восхищался, а дружба с одним из выдающихся людей своего времени придавала ему сил и была предметом гордости.
Одним словом, он являл образец тех, кого тогда начинали называть «добропорядочными гражданами». В течение многих лет не было ни одного нового события – будь то в области благотворительности, жизни города или творческой жизни, – к которому он не был бы причастен: его мнение всегда принималось во внимание, и его участие всегда приветствовалось. Шла ли речь о создании первой школы для детей-инвалидов, реорганизации Художественного музея, основании Клуба Гролье[97], торжественном открытии новой Библиотеки или учреждении нового Общества камерной музыки, люди говорили: «Спросите у Арчера». Дни его были заполнены, и заполнены делами достойными.
«Чего еще может желать мужчина?» – думал Арчер.
Он понимал, что кое-чего в его жизни недоставало: того, что называют «цветком жизни». Но теперь он думал об этом как о чем-то несбыточном и невероятном, сокрушаться об этом было так же нелепо, как приходить в отчаяние от того, что не выиграл главный приз в лотерее. В его лотерее насчитывалось сто миллионов билетов и среди них – лишь один выигрышный, так что шансов у него практически не было. Если он вспоминал Эллен Оленскую, то лишь абстрактно, безмятежно, как любимый литературный персонаж или фигуру на живописном полотне: она стала для него собирательным образом всего утраченного. И этот образ, каким бы ни был он смутным и зыбким, удерживал его от мыслей о других женщинах. Арчер был тем, кого называют верным мужем, и когда Мэй неожиданно умерла, заразившись инфекционной пневмонией от младшего сына, за которым ухаживала во время болезни, он искренне скорбел о ней. Долгие годы, проведенные ими вместе, показали ему, что не так уж важно, что брак является скучной обязанностью, пока эта обязанность выполняется с должным достоинством, в противном случае он просто превращается в отвратительное соперничество ненасытных желаний. Оглядываясь на свое прошлое, он относился к нему с уважением и горечью утраты. В конце концов, в нем было много хорошего.
Обведя взглядом комнату – которую Даллас украсил английскими офортами, чиппендейловскими шкафами, изысканными белыми фарфоровыми фигурками с кобальтовой росписью и электрическими лампами под стильными абажурами, – он вернулся к старому истлейкскому письменному столу, с которым никогда не расставался, и к первой фотографии Мэй, по-прежнему стоявшей на своем месте рядом с чернильным прибором.
Такой она была – высокой, гибкой, с красивой грудью, в накрахмаленных муслинах и широкополой шляпе из итальянской соломки, – когда он увидел ее под апельсиновыми деревьями в саду испанской миссии. Такой она и осталась, без особых взлетов, но и без падений: великодушной, преданной, неутомимой, однако настолько лишенной воображения и неспособной к развитию, что она даже не заметила, как мир ее юности разлетелся на куски и воссоздался заново. Эта непробиваемая блаженная слепота делала ее кругозор незыблемым. Зная ее неумение распознавать перемены, дети скрывали от нее свои взгляды так же, как Арчер – свои; с самого начала у них установилась видимость мнимого единомыслия, своего рода невинное семейное притворство, в котором отец с детьми бессознательно были заодно. Она так и умерла, уверенная в том, что мир – это чудесное место, полное любящих и гармоничных семей, таких, как ее собственная, и она покинула его благостно, не сомневаясь, что Ньюланд, что бы ни случилось, продолжит прививать Далласу те же принципы и пристрастия, которые определили жизнь его родителей, а Даллас, в свою очередь (когда Ньюланд последует за ней), передаст их священный свод маленькому Биллу. Что касается Мэри, то в ней она была уверена, как в себе самой. Поэтому, оттащив маленького Билла от края могилы ценой собственной жизни, она мирно почила в склепе Арчеров на кладбище церкви Святого Марка, где уже покоилась миссис Арчер, счастливо избежавшая всех «новых веяний», коих ее сноха так и не заметила.
Напротив портрета Мэй стоял портрет ее дочери. Мэри Чиверс была такой же высокой и светловолосой, как мать, но имела широкую талию, плоскую грудь и слегка сутулилась, как требовала изменившаяся мода. Впечатляющие спортивные достижения Мэри были бы невозможны при талии объемом в двадцать дюймов, которую так легко обвивал лазурный кушак Мэй. Различие казалось символичным: жизнь матери была так же туго затянута, как ее корсет. Мэри, не меньше чтившая условности и не более интеллектуальная, чем мать, все же отличалась большей терпимостью взглядов и вела более полнокровную жизнь.
И в новом порядке были свои достоинства.
Звякнул телефон, и Арчер, оторвавшись от фотографий, снял трубку аппарата, стоявшего у него под рукой. Как же далеко они ушли от тех времен, когда единственным средством срочной связи в Нью-Йорке были быстроногие мальчики-посыльные в курточках с медными пуговицами!
– Вас вызывает Чикаго.
А, это, должно быть, междугородный от Далласа, которого архитектурное бюро послало в Чикаго для переговоров о строительстве Лейксайд-билдинг, который они проектировали для некоего миллионера с идеями. В подобных случаях фирма всегда посылала Далласа.
– Папа, привет… Да, это Даллас. Послушай, как ты насчет того, чтобы сплавать в Европу? В среду. На «Мавритании». Да, в следующую среду. Наш клиент хочет, чтобы я посмотрел кое-какие итальянские сады, прежде чем мы примем окончательное решение, и попросил меня зарезервировать билеты на ближайший рейс. К первому июня мне нужно уже вернуться… – Он разразился веселым смехом. – Так что надо пошевеливаться. Слушай, пап, мне нужна твоя помощь. Поедем со мной!
Казалось, что Даллас находился в этой же комнате: голос был слышен так четко, как будто сын сидел в своем любимом кресле у камина. Сам этот факт не удивил Арчера, потому что междугородная телефонная связь стала таким же обыденным явлением, как электрическое освещение или укладывающиеся в пять дней морские переходы через Атлантику. Но смех сына потряс его: несмотря ни на что, Арчеру по-прежнему казалось чудом, что донесшийся через сотни и сотни миль лесов, рек, гор, прерий, ревущих городов и миллионов занятых своими делами людей смех Далласа был способен так много выразить: «Разумеется, что бы ни случилось, я обязан первого вернуться, потому что пятого мы с Фанни Бофорт женимся».
Даллас тем временем продолжал:
– Хочешь подумать? Нет, сэр, времени нет ни минуты. Ты должен сказать «да» прямо сейчас. А почему бы тебе, собственно, не поехать? Если ты можешь привести хоть одну причину… Не можешь, я так и знал. Значит едем? Тогда я попрошу тебя завтра первым делом позвонить утром в «Кунард-лайн»[98]. И забронируй билеты на обратный рейс из Марселя. Пап, это, может быть, наша последняя поездка вместе, я имею в виду – только вдвоем… Ну, прекрасно. Я знал, что ты согласишься.
Даллас положил трубку, а Арчер встал и принялся мерять шагами комнату.
А ведь это действительно станет их последней поездкой только вдвоем, мальчик прав. Они будут много времени проводить вместе и после женитьбы Далласа, его отец в этом не сомневался, потому что они были друзьями, а Фанни Бофорт, кто бы что о ней ни думал, судя по всему, не собиралась мешать их общению. Напротив, по тому, что он видел, можно было предположить, что она естественно вольется в их компанию. И все же перемены есть перемены и различия есть различия; как бы хорошо он ни относился к будущей снохе, было очень заманчиво воспользоваться последним шансом побыть с сыном наедине.
Никаких причин не воспользоваться им в общем не было, кроме одной существенной: он утратил привычку к путешествиям. Мэй не любила ездить куда бы то ни было без весомых причин – например, чтобы вывезти детей к морю или в горы, никаких иных оснований для того, чтобы покидать дом на Тридцать девятой улице или уютное поместье Уелландов в Ньюпорте, она представить себе не могла. После того как Даллас получил диплом, она сочла своим долгом повезти его в полугодовое путешествие, и вся семья совершила старомодный тур по Англии, Швейцарии и Италии. Поскольку они были ограничены во времени (никто не знал почему), Францию из маршрута исключили. Арчер помнил, как разозлился Даллас, когда ему предложили Монблан вместо Реймса и Шартра. Но Мэ