ри и Билл обожали горные восхождения, и им уже до смерти наскучило таскаться за Далласом по английским соборам. Мэй, всегда решавшая споры между детьми по справедливости, настояла на соблюдении баланса между их спортивными и художественными пристрастиями. Она, правда, предложила мужу одному съездить в Париж недели на две, чтобы потом, когда они «покончат» со Швейцарией, воссоединиться с ними на итальянских озерах, но Арчер отказался.
– Будем держаться вместе, – сказал он, и лицо Мэй просияло оттого, какой хороший пример он подал этим Далласу.
После ее смерти, случившейся почти два года назад, у него не было причин продолжать рутинную домашнюю жизнь, и дети советовали ему попутешествовать; Мэри Чиверс не сомневалась, что поездка за границу и осмотр «тамошних художественных галерей» пойдут ему на пользу. Но Арчер ловил себя на том, что его удерживают привычка, воспоминания и неожиданно возникшая настораживавшая его боязнь новизны.
Теперь, оглядываясь на прошлое, он понимал, насколько глубоко увяз в рутине. Худшее, что есть в выполнении долга, это то, что оно отучает тебя заниматься чем бы то ни было другим. Во всяком случае, так думали люди его поколения. Категоричное разделение на хорошее и плохое, честное и нечестное, приличное и неприличное оставляло слишком мало места для непредвиденного. Но бывают моменты, когда воображение человека, так легко подавляемое средой, в которой он живет, внезапно воспаряет над повседневностью и прозревает все повороты на долгом пути судьбы. Такой момент настал для Арчера, и он удивился…
Что сохранилось от маленького мирка, в котором он вырос и чьи устои связали его по рукам и ногам? Он вспомнил саркастическое пророчество бедняги Лоуренса Леффертса, произнесенное им много лет назад в этой самой комнате: «Если так пойдет и дальше, наши дети начнут вступать в браки с незаконнорожденными отпрысками Бофорта».
Именно это старший сын Арчера, его гордость, и собирался сделать, и никто не удивлялся и не осуждал его. Даже тетка мальчика, Джейни, которая по-прежнему выглядела точно так, как в своей поздней молодости, достала из выстланных розовой ватой футляров материнские изумруды и жемчуга и отнесла их собственными дрожащими руками будущей невесте, а Фанни Бофорт, ничуть не разочарованная тем, что получила вовсе не модерновый «сет» от парижского ювелира, восхитилась их старомодной красотой и объявила, что, надев их, будет чувствовать себя дамой с миниатюры Изабе[99].
Фанни Бофорт, объявившаяся в Нью-Йорке в восемнадцать лет, после смерти родителей, завоевала его во многом так же, как тридцатью годами раньше это сделала Эллен Оленская; только вместо того, чтобы отнестись к ней с недоверием и опасением, общество радостно приняло ее без малейших сомнений. Она была хорошенькой, занятной и хорошо воспитанной: чего еще желать? Не нашлось ни одного человека, настолько ограниченного, чтобы ворошить полузабытые факты прошлого ее отца и ее собственного происхождения. Только люди старшего поколения помнили такое незначительное событие в деловой жизни Нью-Йорка, как банкротство ее отца, или то, что после смерти жены он тихонько женился на пресловутой Фанни Ринг и покинул страну с новой женой и маленькой девочкой, унаследовавшей ее красоту. Потом слухи о нем доносились из Константинополя и из России, а лет двенадцать назад он оказывал радушное гостеприимство американским путешественникам в Буэнос-Айресе, где представлял некое крупное страховое агентство. Он и его жена там и умерли, в достатке и благополучии, а их осиротевшая дочь однажды появилась в Нью-Йорке на попечении невестки Мэй Арчер, миссис Джек Уелланд, муж которой был назначен опекуном девушки. Это поставило ее в положение почти дальней родственницы по отношению к детям Ньюланда Арчера, и никто не удивился, когда было объявлено о ее помолвке с Далласом.
Ничто не могло наглядней и бесконфликтней продемонстрировать масштаб перемен, произошедших в мире. Люди стали слишком заняты – реформами и «движениями», фантазиями, идолами и новомодными развлечениями, – чтобы утруждать себя чужими интересами. И какое значение имело чье-то прошлое в этом гигантском калейдоскопе, где все атомы общества вращались в одной плоскости?
Глядя из окна отеля на оживленную суету великолепных парижских улиц, Ньюланд Арчер чувствовал, как его сердце бьется со смятением и пылом молодости. Давно уже оно так не замирало и не подпрыгивало под его вздымающейся жилеткой, в следующую минуту заставляя почувствовать пустоту в груди и жар в висках. Ему было любопытно, так же ли ведет себя сердце его сына в присутствии мисс Фанни Бофорт, и он решил, что нет. «Оно бьется так же сильно, но не в таком ритме», – думал он, припоминая спокойное выражение лица, с каким молодой человек объявил о своей помолвке и воспринял как должное одобрение семьи.
«Разница состоит в том, что нынешние молодые считают само собой разумеющимся возможность получить все, чего пожелают, между тем как мы считали само собой разумеющимся то, что для нас это недостижимо. Вот только может ли обладание тем, в чем ты уверен заранее, заставить сердце колотиться с такой же силой?»
Шел второй день по их приезде в Париж, и весеннее солнце приковывало Арчера к открытому окну, из которого открывался великолепный вид на Вандомскую площадь. Одним из условий – почти единственным, – которое Арчер поставил, согласившись ехать за границу с Далласом, было то, что в Париже тот не заставит его жить в каком-нибудь шикарном новом «дворце».
– Ну конечно. Разумеется. Я тебя поселю в каком-нибудь забавном старомодном местечке – например, в «Бристоле», – добродушно согласился Даллас, заставив отца онеметь от изумления: оказывается, о резиденции, в которой сто лет останавливались короли и императоры, теперь говорят как о «забавной старомодной» гостинице, где гостят те, кто готов терпеть непривычные неудобства ради сохранившегося исторического колорита.
В первые, беспокойные годы семейной жизни Арчер довольно часто представлял себе свое возвращение в Париж, потом его видения потускнели, и он просто пытался думать о Париже как о городе, где живет мадам Оленская. Сидя в одиночестве в библиотеке после того, как все домашние уходили спать, он воскрешал в памяти лучезарное шествие весны по обсаженным каштанами проспектам: цветы и статуи в общественных парках; аромат сирени, доносящийся с цветочных повозок; реку, величественно катящую свои воды под знаменитыми мостами; наполняющую каждую, даже самую малую городскую артерию, бурлящую жизнь людей искусства, полную удовольствий. Теперь действо разворачивалось перед его глазами во всем своем великолепии, но, глядя на него из окна, он чувствовал себя робким, старомодным и совершенно не вписывающимся в него – всего лишь серой тенью того уверенного в себе блестящего мужчины, каким когда-то мечтал стать…
Рука Далласа ободряюще опустилась на его плечо.
– Привет, пап. Это нечто! Правда? – Несколько минут они молча любовались видом, потом молодой человек продолжил: – Кстати, у меня для тебя письмо: графиня Оленская ждет нас обоих в половине шестого.
Он сказал это мимоходом, невзначай, как мог бы поделиться любой другой обычной информацией – например, в котором часу следующим вечером отправляется их поезд во Флоренцию. Арчер посмотрел на него, и ему показалось, что он заметил в веселом взгляде сына отблеск озорства его прабабки Минготт.
– О, разве я не сказал тебе? – спохватился Даллас. – Фанни заставила меня поклясться, что в Париже я сделаю три вещи: куплю ей ноты последних песен Дебюсси, схожу в Гран-Гиньоль[100] и повидаюсь с мадам Оленской. Знаешь, она была очень добра к Фанни, когда мистер Бофорт послал ее из Буэнос-Айреса в пансион при Асомпсьоне[101]. У Фанни не было друзей в Париже, и мадам Оленская заботилась о ней, во время каникул показывала ей Париж. Кажется, она была подругой первой миссис Бофорт. Ну и, конечно, она наша кузина. Поэтому я позвонил ей сегодня утром, до ухода, и сообщил, что мы с тобой пробудем в Париже два дня и хотели бы увидеться с ней.
Арчер не сводил с него взгляда.
– Ты ей сказал, что я здесь?
– Конечно, почему бы нет? – Даллас вопросительно поднял брови, но, не дождавшись ответа, взял отца под руку и заговорщицки спросил: – Пап, расскажи, какой она была. – Арчер почувствовал, что краснеет под невозмутимым взглядом сына. – Ну же! Вы ведь были с ней большими друзьями, разве не так? Кажется, она была очаровательна?
– Очаровательна? Не знаю. Она была другой.
– Ах, вот оно что! Все всегда сводится к этому, правда? Когда появляется она, она всегда другая – и никто не знает почему. Именно так я воспринимаю Фанни.
Отец сделал шаг назад, высвободив руку.
– Фанни? Но мой дорогой… надеюсь. Только я не понимаю…
– Черт побери, папа, не будь таким ветхозаветным! Она когда-то была… твоей Фанни?
Даллас был плоть от плоти нового поколения. Первенец Ньюланда и Мэй Арчер, он тем не менее не унаследовал от них ни капли их сдержанности.
– Какой смысл играть в тайны? Это только подстрекает людей совать в них нос! – Он всегда противился, когда его призывали к благоразумию. Но сейчас за подтруниванием Арчер увидел в его глазах сыновнее сочувствие.
– Моей Фанни? – переспросил он.
– Ну да, женщиной, ради которой ты мог бы бросить все; только ты не бросил, – продолжал его удивительный сын.
– Не бросил, – повторил Арчер со своего рода торжеством.
– Да, вы встречались, старина. Но мама сказала…
– Твоя мама?
– Да, за день до смерти. Она послала за мной и велела прийти одному – помнишь? Она сказала, что оставляет нас на тебя со спокойной душой и никогда в тебе не сомневалась, потому что однажды, когда она тебя попросила, ты отказался от того, чего хотел больше всего на свете.
Арчер молча выслушал это странное признание, вперив невидящий взгляд в залитую солнцем людную площадь под окном, и лишь спустя некоторое время произнес: