– Она никогда меня не просила.
– Ну, конечно. Я забыл. Вы никогда ни о чем друг друга не просили, так ведь? Вы просто сидели, смотрели друг на друга и догадывались, что творится у вас там, внутри. Сумасшедший дом для глухонемых! Впрочем, я уважаю ваше поколение за то, что вы знали о сокровенных мыслях друг друга больше, чем успеваем за недостатком времени узнать друг о друге мы… Пап, ты не сердишься на меня? Если сердишься, давай все забудем и пойдем завтракать в «Анри». Потом мне нужно будет поторопиться в Версаль.
Арчер не поехал с сыном в Версаль, он предпочел провести день в одиночестве, бродя по Парижу. Ему приходилось справляться с обрушившимися на него сожалениями и подавленными воспоминаниями о своей невысказанной жизни.
По зрелом размышлении он перестал сокрушаться о неделикатности Далласа. Железный обруч, стискивавший его сердце, словно разомкнулся оттого, что кто-то, как выяснилось, догадывался и сочувствовал ему… И то, что это была его жена, безмерно тронуло его. Даллас, при всей его ласковой проницательности, этого не понял бы. Ему, без сомнения, эта история представлялась лишь достойным сожаления примером тщетного крушения надежд и бесплодно растраченных сил. Но неужели так оно и есть? Арчер долго сидел в раздумьях на скамейке на Елисейских полях, а поток жизни катился мимо…
В нескольких улицах и нескольких оставшихся часах оттуда его ждала Эллен Оленская. Она так и не вернулась к мужу и, когда он умер за несколько лет до того, ничего не изменила в своей жизни. Теперь ничто не стояло между ней и Арчером – и сегодня он должен был ее увидеть.
Поднявшись, он пересек площадь Согласия, прошел через сад Тюильри и направился к Лувру. Когда-то она сказала ему, что часто ходила в этот музей, и ему пришло в голову провести оставшееся до встречи время в том месте, которое она, вероятно, недавно посещала. Час или больше он переходил из одного залитого солнечным светом зала в другой, и живописные полотна выплывали на него в своем полузабытом великолепии, наполняя душу долгим эхом красоты и напоминая, как не хватало ему этого в жизни…
Стоя перед восхитительным Тицианом, он вдруг поймал себя на том, что говорит: «Но мне еще только пятьдесят семь…» и отвернулся. Для «снов в летнюю ночь» было уже слишком поздно, но не для скромного осеннего урожая дружбы и товарищества в благословенном покое ее близости.
Он вернулся в отель, где должен был встретиться с Далласом, и вместе они отправились снова через площадь Согласия и дальше, через мост, ведущий к Палате депутатов[102].
Даллас, не подозревавший о том, что творится в отцовской душе, взволнованно и неумолчно рассуждал о Версале. До этого он лишь раз мимолетно видел его во время той послевыпускной поездки и теперь имел возможность восполнить все те впечатления, которых тогда лишился, будучи вместо этого вынужден ехать с семьей в Швейцарию; слова восторга и самоуверенной критики лились из него с бурным энтузиазмом.
Слушая его, Арчер все больше ощущал собственное несоответствие духу времени и апатию. Он понимал, что это не есть проявление бесчувственности со стороны сына, но в молодом человеке были легкость и уверенность в себе, которые основывались на способности если не полагать себя хозяином собственной судьбы, то, во всяком случае, быть с нею на равных. «В этом все дело: они ощущают себя самодостаточными и знают, как добиться желаемого», – размышлял Арчер, воспринимая сына как глашатая нового поколения, которое смелó все старые вехи, в том числе дорожные указатели и знаки предупреждения об опасности.
Внезапно Даллас умолк и схватил отца за руку.
– Боже милостивый! – воскликнул он.
Они вышли на большую зеленую эспланаду перед Домом инвалидов. Над распускающимися деревьями и длинным серым фасадом здания парил воздушный купол Мансара[103]; вбирая в себя все лучи послеполуденного солнца, он реял в вышине как зримый символ величия нации.
Арчер знал, что мадам Оленская жила в доме на площади неподалеку от одной из улиц, расходящихся лучами от Дома инвалидов, и представлял себе этот район как тихий и почти незаметный, забыв, что великолепие его центральной композиции не может не освещать все вокруг себя. Сейчас же, по какой-то странной ассоциации, золотое сияние, излучаемое восхитительным куполом, показалось ему всепроникающим светом, озаряющим все, в том числе и ее жизнь. Почти тридцать лет своего существования – о котором он знал до странности мало – она провела в этой богатой атмосфере, которая ему уже казалась чересчур насыщенной и слишком бодрящей для его легких. Он думал о театрах, которые она наверняка посещала, о картинах, которые видела, о строгих и великолепных домах, в которых бывала, о людях, с которыми общалась, о непрерывном бурлении идей, любознательности, образов и ассоциаций, рождаемых этой чрезвычайно активной в общественном отношении нацией, существовавшей в оправе благовоспитанности, корнями уходившей в древность. И вдруг ему на память пришла фраза, которую он когда-то услышал от молодого француза: «Ничто не может сравниться с интересной беседой».
Арчер не видел мсье Ривьера и ничего не слыхал о нем почти тридцать лет, и этот факт свидетельствовал о том, насколько несведущ он был в жизни мадам Оленской. Их разделяла более чем половина жизни, и это время она провела среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором имел лишь смутное представление, в условиях, которых никогда толком не понимал. Все это время он жил со своей юношеской памятью о ней, а она, без сомнения, пребывала в другом, более реальном окружении. Возможно, она тоже хранила память о нем как нечто особое, но если и так, то покоилась та, должно быть, словно некая реликвия, в маленькой тусклой часовне, куда не было времени заглядывать для молитвы каждый день…
Они пересекли эспланаду Дома инвалидов и пошли по одной из боковых улиц. Вообще-то, это был действительно тихий район, несмотря на свое великолепие и историческое прошлое, и этот факт давал представление о неисчерпаемой грандиозности Парижа – раз даже такие места, как это, могли оставаться в распоряжении немногих безразличных к ним людей.
День угасал, окутываясь мягкой, еще подсвеченной закатным солнцем дымкой, там и сям проткнутой желтым электрическим светом фонарей; на маленькой площади, куда они вступили, прохожих было мало. Даллас снова остановился и поднял голову.
– Должно быть, здесь, – сказал он, беря отца под руку; Арчер смутился, но руки́ не отнял; они стояли, подняв головы и глядя на дом.
Это было современное здание, без определенного лица, но его широкий кремовый фасад приятно украшали многочисленные окна и балконы. Над одним из верхних, паривших над шарообразно подстриженными кронами каштанов, еще был опущен тент, как будто солнце только-только ушло.
– Интересно, какой этаж? – сказал Даллас и, когда они прошли под въездной аркой, сунул голову в каморку консьержа; вернувшись, доложил: – Пятый. Кажется, это как раз там, где опущен тент.
Арчер не двигался с места, уставившись на верхние окна так, будто они были конечной точкой их паломничества.
– Пап, вообще-то, уже почти шесть, – напомнил ему Даллас, выждав несколько минут.
Его отец посмотрел на стоявшую в стороне под деревьями скамейку.
– Мне нужно немного посидеть, – сказал он.
– Почему? Ты плохо себя чувствуешь? – всполошился сын.
– О, я чувствую себя превосходно. Но, знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты пошел без меня.
Явно сбитый с толку, Даллас встал напротив.
– Как так, пап? Ты что, вообще не поднимешься?
– Не знаю, – медленно ответил Арчер.
– Но если ты не придешь, она этого не поймет.
– Иди, мой мальчик; возможно, я поднимусь позже.
В наступивших сумерках Даллас посмотрел на него долгим испытующим взглядом.
– Но что, черт возьми, я ей скажу?
– Дорогой мой, бывало ли хоть раз, чтобы ты не нашел что сказать? – с улыбкой ответил отец.
– Ладно. Скажу, что ты старомоден и предпочитаешь тащиться на пятый этаж пешком, потому что не любишь лифтов.
Отец снова улыбнулся.
– Просто скажи, что я старомоден – этого достаточно.
Даллас снова пристально посмотрел на него, потом, в недоумении пожав плечами, повернулся и исчез в арочном дверном проеме.
Сидя на скамейке, Арчер не отрываясь смотрел на балкон под тентом. Он прикинул, сколько времени понадобится сыну, чтобы доехать в лифте на пятый этаж, позвонить в дверь, войти и быть препровожденным в гостиную, представил себе, как Даллас быстрым уверенным шагом входит в комнату, его очаровательную улыбку и усомнился: правы ли те, кто утверждают, что мальчик – «вылитый отец»?
Потом он попытался представить себе людей, уже находящихся в комнате – ведь в такой, предназначенный для приемов час у нее может быть кто-нибудь еще, – и среди них бледную темноволосую даму, которая поднимет взгляд, привстанет и протянет узкую руку с длинными пальцами, на которых сверкнут три кольца… Он вообразил, что она будет сидеть на угловом диване возле камина, а позади нее на столе будет лежать охапка азалий.
«Здесь я вижу все реальней, чем если бы поднялся наверх», – неожиданно для самого себя произнес он, и страх утратить четкость этой последней тени реальности приковал его к месту, между тем как время утекало.
Он долго сидел на скамейке в сгущавшихся сумерках, не сводя глаз с балкона. Наконец в окнах зажегся свет, и спустя минуту на балкон вышел слуга, он поднял тент и закрыл ставни.
И тогда, словно это был долгожданный сигнал, Арчер медленно встал и один пошел обратно в отель.