Отличные способ<ности> и широкое образ<ование> Эйхенбаума делают весьма желательным предоставление ему воз<можности> поработать в интер<есующей> его научной области.
В письме Шляпкину:
…меня очень радует, что нашелся наконец человек, заинтересовавшийся научным синтаксисом. Эйхенбаум уже много сделал в этой области, как вижу из бесед с ним, <нрзб.> он интересуется синтаксисом падежей и безличными предложениями. В силу этого я в факультете подам голос за Эйхенбаума и очень Вас прошу поддержать ход<атайство> в ф<акульте>те о наз<начении> ему стипендии. Без нее ему не выбиться при 24 уроках в неделю.
Хлопоты Шахматова и его коллег возымели успех. Уже в следующем письме, от 27 сентября 1916 года, Эйхенбаум, наряду с обсуждением научных проблем, «еще раз» благодарил Шахматова за поддержку в деле получения стипендии.
Какие же научные вопросы «еще раз письменно» хотел задать Шахматову Эйхенбаум? Они касались проблемы генезиса грамматической категории рода; изложенные им положения соответствовали представлениям науки своего времени и, кстати, разделяются современной лингвистикой:
В русском яз<ыке> еще очень важно, что глагол, вне причастных форм, не изменяется по родам. Это значит, что грамматический род действует только в какой-то определенной языковой группе, а не распространяет своего влияния на весь язык, как это должно было бы быть, если бы здесь была не только грамматическая форма, но и сознание рода. Значит, можно думать, что самая мысль о грамматическом роде и о классификации имен существительных по родам явилась по аналогии с именами, обозначающими одушевленных существ и повлиявших на другие основы. Слова, образованные вне этой аналогии и не имеющие никакого отношения к роду, образовали особую группу слов среднего рода, хотя это название совершенно бессмысленно и самым своим существованием разбивает теорию рода. Вот так складывается у меня общее воззрение на грамматический род. Как же мне применить его на деле, раз я не могу, по недостаточности сведений по сравнит<ельному> языкознанию, заняться им самим в полном объеме. Мне представляется возможным и интересным сделать так. Взять русского автора – напр<имер>, Толстого – и проследить, что значат в его языке эти «родовые» различия в согласовании и склонении. Есть ли в его языковом сознании реальное чувство рода по отношению к словам или нет? Мне только трудно еще сказать, на основании каких признаков я могу здесь делать заключения. Не поможете ли мне советом и не скажете ли, как Вы относитесь к моей общей точке зрения на грамматический род? Может быть, лучше нам теперь же еще раз повидаться, чтобы побеседовать об этом? Я спешу с этим, потому что хочу теперь же, в ближайшие месяцы, поработать над вопросами по языку, а неясность одного вопроса мешает мне спокойно заниматься другим.
Эйхенбаума интересовало, каким образом можно применить теорию рода и в каком направлении развивать свою работу, чтобы она «могла бы быть плодотворной». Ученый намеревался проанализировать сочинения Л. Н. Толстого и «проследить, что значат в его языке эти „родовые“ различия в согласовании и склонении. Есть ли в его языковом сознании реальное чувство рода по отношению к словам или нет». Однако он затруднялся в вопросе о том, «на основании каких признаков можно делать заключения». Таким образом, в научных планах Эйхенбаума возникает как предмет анализа фигура Л. Н. Толстого, изучению творчества которого ученый посвятил впоследствии более сорока лет жизни[247]; известно, что над первой статьей о Толстом он работал в 1918 году.
Эйхенбаум интересовался отношением Шахматова к своей точке зрения на грамматический род, испрашивал у него совета, он даже предлагал «еще раз повидаться, чтобы побеседовать об этом», спешил прояснить для себя волновавшие его вопросы, поскольку неясность одного из них мешала ему «спокойно заниматься другим». Между тем из письма от 8 декабря того же, 1916 года, следует, что в круг его интересов входит также Аввакум, и он пишет Шахматову короткое письмо с просьбой рекомендовать ему одно из двух современных изданий «Жития» Аввакума. Можно предполагать, что обращение к Аввакуму также связано с интересом к вопросам синтаксиса, о которых Эйхенбаум писал в одном из рассмотренных нами писем («проследить, насколько устойчиво было управление предлогов падежами в древнерусском и так подойти к современному – это была бы полезная работа»), либо уже тогда возник у ученого замысел статьи «Иллюзия сказа», появившейся в 1918 году в периодическом издании «Книжный угол» и вошедшей затем в сборник его работ «Сквозь литературу» (1924). В поисках новых теоретических подходов к изучению художественной прозы Эйхенбаум обратил внимание на роль «живого слова» в создании произведений, полагая, что «в этом отношении необыкновенно интересен протопоп Аввакум, стиль которого, я думаю, сильно повлиял на Лескова» [Эйхенбаум, 1918: 13]. В период увлечения сказом он писал статью «Как сделана Шинель Гоголя» (1919), ставшую своего рода манифестом Опояза.
Увлечение «чистой филологией (фонетика, семантика)», как сам охарактеризовал свои занятия в 1916 году Эйхенбаум, см. [Чудакова, Тоддес, 1987: 13], нашло отражение в одной из первых его крупных работ, посвященных изучению поэтического языка. В книге «Анна Ахматова. Опыт анализа» (1923) одна из трех глав посвящена вопросам поэтического синтаксиса, см. [Эйхенбаум, 1923: 27–62], и в издании 1925 года получила соответствующее проблеме название «О синтаксисе Анны Ахматовой», см. [Эйхенбаум, 1925: 213–226]; названная работа Эйхенбаума стала классической и остается одной из лучших о синтаксисе в поэзии Ахматовой.
В публикуемых письмах Эйхенбаума периода 1915–1916 годов проявились две принципиально важные и характерные для его научного метода установки. Это, во-первых, сравнительно-исторический подход: при обсуждении лингвистических вопросов предполагается сопоставление изучаемых явлений в таких языках, как финский, латинский, древнерусский, русский, в другом случае речь идет о финском, грузинском, персидском, английском. Во-вторых, заметно стремление ученого постигать современное и новое через обращение к прошлому культурному опыту – языковому, литературному. Так намечались пути к оригинальной, нетрадиционной постановке вопросов и тем.
Таким образом, к новому филологическому методу Эйхенбаум шел от вполне академических занятий синтаксисом, фонетикой и семантикой. Занимаясь поиском новых путей исследования и развивая новые подходы в филологии, Эйхенбаум и его коллеги по Опоязу не забывали внутренней связи со своими учителями и предшественниками. Так, в «Предисловии» к работе «Мелодика русского лирического стиха» (1922), которую Эйхенбаум посвятил «Обществу изучения теории поэтического языка», он с благодарностью писал о поддержке, оказанной ему Ф. А. Брауном, живо заинтересовавшимся «нетрадиционной темой» исследования, об А. А. Шахматове, предлагавшем опубликовать эту работу в «Известиях II Отделения Российской Академии наук» [Эйхенбаум, 1969: 327].
Эйхенбаум не без оснований продолжал рассчитывать найти у старших коллег понимание и поддержку и для ученых, близких ему по новому научному направлению. Так, обращаясь 11 октября 1925 года к академику Б. М. Ляпунову, он хлопотал об А. Н. Имшенецкой-Жилинской:
Я знаю Анну Николаевну давно и как раз на днях познакомился с ее работой о метафорах в языке Лермонтова. Работа эта состоит из теоретического вступления о метафоре вообще и подробной классификации лермонтовских метафор. Работа – интересная, тщательная и в научном отношении совершенно зрелая. Она свидетельствует о широте интересов и знаний Анны Николаевны, примыкающей к той группе современных лингвистов (Якубинский, Виноградов, Бернштейн), которые занимаются изучением «поэтического языка». Для нашего факультета такие руководители очень нужны, потому что они подготавливают студентов не только к чисто-лингвистической работе, но и к занятиям по стилистике и теории литературы[248].
В свою очередь представители старшего поколения ученых, бывшие свидетелями развития нового направления, такие как близкий коллега Шахматова академик В. Н. Перетц, создатель собственной научной школы изучения древнерусской литературы, воспринимая филологов новой формации как больших оригиналов, считали их тем не менее «своей молодежью». В письме академику А. И. Соболевскому от 6 марта 1922 года Перетц писал: «Молодежь наша умеет находить издателей: видели вы „Гавриилиаду“, изд<анную> Томашевским, новые книжечки Гофмана, Эйхенбаума, Жирмунского? – и шрифт и бум<ага> отличные. О содержании – скажу – на любителя». Саркастически-шутливый тон в оценке научных достоинств работ перечисленных авторов сменяется вполне серьезным выводом: «Но Томаш<евский> и Гофм<ан> – дельные люди» (цит. по: [Робинсон, 2004: 182]). Да и само определение этой группы «молодежь наша» – свидетельствует о том, что названные исследователи включались Перетцем в ученое сообщество.
Именно этой «молодежи» приверженцы академической филологии ставили в заслугу борьбу с идеологизированной вульгаризацией науки во время погромных дискуссий конца 1920-х годов, о чем писал тот же Перетц в письме Соболевскому от 11 марта 1927 года: «В общ<ественной> жизни – депрессия; воюют только „формалисты“, пытающиеся воскресить филологию, с „марксистами“, отрицающими все, кроме танца от печки»[249] (цит. по: [Робинсон, 2004: 181]).
В дальнейшем в жизни блестящего литературоведа Б. М. Эйхенбаума было еще много и научных успехов, и тяжких испытаний, и несправедливых гонений. Уход его из жизни был воспринят питерской интеллигенцией как трагическая утрата.
Все мы в Ленинграде под впечатлением смерти Эйхенбаума, – писал Д. С. Лихачев 29 ноября 1959 г. своему московскому коллеге А. Н. Робинсону. – Дирекция (Буш