Будьте добры – дайте мне знать открыткой, какое издание «Жизни» протопопа Аввакума Вы считаете более удобным для моей работы и правильным по тексту: Беляева (СПб., 1904)[255] или Библиотека «Старообрядческая Мысль» под ред<акцией> И. В. Галкина (М., 1911)[256]?* Никак не могу найти в книжных магазинах – не знаете ли, где можно достать. Буду очень благодарен Вам за ответ.
Б. Эйхенбаум
* 8 Рождественская 21, кв. 17.
Борису Михайловичу Эйхенбауму.
ПФА РАН. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1740. Л. 5 об.
«Формы времени» и концепция истории(от С. Л. Франка к Б. М. Эйхенбауму и Ю. Н. Тынянову)
Связи, существующие между формалистами и Бергсоном, отмечаются не часто, хотя известно, что в начале 1910-х годов Б. М. Эйхенбаум написал несколько рецензий на русскоязычные издания знаменитого философа [Эйхенбаум, 1912; 1913]. Сейчас, кажется, приходит время вернуться к этому серьезному вопросу[257], уводящему в сторону общих размышлений о нарративности/вненарративности истории, об историзме/аисторичности эстетической формы[258], о независимости/зависимости друг от друга эстетического и исторического.
Многочисленные свидетельства влияния Франка на Эйхенбаума, Бергсона – на Шкловского и Тынянова приводит Дж. Кертис [Кертис, 2004: 110]. Подчеркивая значение «Предмета знания» и других работ Франка для Эйхенбаума, исследователь заключает, что плюралистическая онтология Франка, сложившаяся под воздействием бергсоновской идеи длительности (durée), определила плюралистическое мышление формалистов: «Тынянов и Эйхенбаум оба воспользовались представлением Франка о системе как совокупности взаимодействующих, но отдельных единств» [Там же: 101], «Франк дал им способ понимания отношений между прошлым и настоящим, которое можно было применять к исследованию литературы» [Там же].
Отступления на темы времени и истории есть в некоторых литературоведческих статьях Эйхенбаума, это основная проблема «Моего временника», где история становится предметом научной и художественной рефлексии. Чрезвычайно настойчиво Эйхенбаум повторяет мысль о «неподвижной истории»: «Напрасно историю смешивают с хронологией. История – реальность: она, как природа, как материя, неподвижна. Она образуется простым фактом смерти и рождения – фактом природы, никакого отношения к времени не имеющим. Хронология и время – абстракция, выдумка, условность, регулирующая семейную жизнь и государственную службу» [Эйхенбаум, 2001: 38]. Здесь же уместно будет вспомнить статью Эйхенбаума о Тютчеве, где литературовед обосновывает мысль о том, что привычное нам хронологическое, «историческое» время недостаточно, что наряду с ним существует второе, особое время, Эйхенбаум называет его «настоящим»[259], «темным» временем, чьи приверженцы – поэты, и в частности Тютчев:
И времени – два. Одно – призрачное, наше, которым создается история, другое – настоящее, стихийное, темное, которого «глухие стенания» раздаются в ночи. ‹…› Эстетика, думаю я, еще недостаточно это оценила, потому что не опирается на онтологию. Как теория отвлеченного знания, так и теория знания художественного не может развиваться вне онтологии, т. е. теории самого предмета или бытия [Эйхенбаум, 2005: 352].
И еще:
Тютчев знает совершенно особенное… истинно пророческое состояние: не просто предвидеть будущее, но совсем на мгновение выйти из пределов времени и потому видеть его как бы со стороны. Так должны бы чувствовать современность истинные, призванные историки [Там же: 355][260].
Предвиденье не будущего, а прошлого, возвращение прошлому черт настоящего является одним из главных тезисов Эйхенбаума о времени. Интересно, что статья Эйхенбаума о письмах Тютчева появляется через несколько лет после статьи о Тютчеве Франка, где прямых рассуждений о времени нет, зато есть мысль о недостаточности и неточности субъектно-объектной парадигмы для описания «художественного переживания»:
Вся вообще противоположность между субъективным и объективным моментом, между содержанием самого предмета и формой, в которой сознание улавливает, переживает и воспроизводит его, вся эта противоположность лежит за пределами художественного переживания и противоречит его природе [Франк, 2005: 279].
Ослабление или отмена субъектно-объектных отношений обусловливает обострение «предметного чувства поэта»:
…личность <в процессе художественного переживания. – Е. К.> чувствует себя в вещах и вещи в себе, или, точнее, не сознает ни вещей, ни себя, а лишь одно духовное целое, которое, не вмещаясь ни в какое ограниченное «я», вместе с тем полно трепета живой жизни, пропитано душевностью и духовностью [Там же: 286].
Фиксациям на «я» соответствуют фиксации на «настоящем» времени, что сокращает дистанцию между «я» и миром, почти нивелирует границы между ними[261].
Идея «неподвижной истории» Эйхенбаума вполне может быть воспринята как одна из проекций форм времени, описанных у Франка в «Непостижимом»:
Во временном измерении нам дано только «настоящее» – строго говоря, только математический миг настоящего; ничего «прошедшее» и «будущее» не может быть нам «дано» в том смысле, в каком дано настоящее. «Настоящее» и есть «предстоящее», le présent, die Gegenwart. ‹…› Само же… прошлое и будущее… нам не «дано» в своем содержании. ‹…› Прошлое и будущее… есть для нас неизвестное. Это неизвестное, однако, с полной очевидностью и неотменимостью есть [Франк, 1990: 208 (здесь и далее курсив в источнике)].
Переживание актуального настоящего, безвозвратное исчезновение во тьму прошлого всего, что теряет актуальность, становится и для Франка как бы наметкой временной множественности, временного плюрализма, нетождественности и неравномерности внутри временного потока, что вполне в духе Бергсона, которого цитирует Эйхенбаум:
Внимание к жизни… охватило бы… в неделимом настоящем всю прошлую историю сознательной личности ‹…› как нечто такое, что есть разом и непрерывно настоящее и непрерывно движущееся: такова… мелодия, воспринимаемая как неделимое, и составляющая с одного конца до другого непрекращающееся настоящее, хотя это постоянство не имеет ничего общего с неизменностью, как и эта неделимость с мгновенностью [Эйхенбаум, 1913: 497].
Читая статью Эйхенбаума о Бергсоне, можно прийти к выводу о том, что «неподвижная история» не имеет ничего общего с неизменностью, она предполагает изменения, которые имеют характер глубинных динамических процессов, а не вид внешне выстроенных событий.
Для настоящего времени, как оно видится Франку, подойдут метафоры сна – психического состояния, обладающего высокой временной потенциальностью. Как и сон, настоящее дается в своем непосредственном содержании, но не может быть описано, «схвачено», запечатлено, поскольку обретая нарративные формы, утрачивает свою суть, см. [Малкольм, 1994: 129, 130]. Подобным образом и познание не имеет возможности охватить, осмыслить настоящее вне схемы прошлого, тем не менее оно не игнорирует настоящее, а все-таки пытается его удержать, зафиксировав в нем «иное», «непостижимое», по сравнению с прошлым, то, что не схватывается рациональной схемой. Таким образом, временной поток, устремленный к конечной цели (смерти, эсхатону), в непостижимом настоящем получает глубинную неисчерпаемость и бесконечность. Мгновение как бы останавливается, и происходит это в момент «познания», религиозного опыта (у Франка), в момент эстетического впечатления (у Эйхенбаума).
Все явно данное, – пишет С. Л. Франк, – логически-отчетливо фиксированное конечно – уже потому, что в качестве некоего «такого», «этого» оно имеет грань, отделяющую его от иного, или, точнее, конституируется этой гранью. Но оно всегда есть часть чего-то иного; и это иное – либо данное лишь смутно и неотчетливо, либо совсем не «данное», а присутствующее именно в качестве неизвестного, – бесконечно; ибо «иное» здесь значит «все иное», а это последнее понятие имеет своим конституирующим признаком неисчерпаемость [Франк, 1990: 209].
Акцент на неисчерпаемом настоящем, на «неподвижном» лишает время последовательности, каузальности, а пространство рядоположенности, следствием этого становится полное расхождение социально-исторического, «хронологического», конечного времени с другим временем, временем «неисчерпаемым», «бесконечным», «неопределенным». У Франка образы потенциального времени-пространства, бесконечного времени-океана, омывающего крошечный островок истории и хронологии, почти буквально совпадают с образами «темного настоящего» Эйхенбаума (см. статью о Тютчеве). Позволим себе еще одну цитату из «Непостижимого»:
…наше сознание потенциально объемлет бесконечность, что именно и обозначает, что бесконечность присутствует в нем или для него как темная, нераскрытая, непрозрачная бесконечность [Там же: 210].
Возможно, подобным образом в письмах Тютчева Эйхенбаум ловит настроения «недоверия к существованию того, что скрылось от глаз» [Эйхенбаум, 2005: 353] и испуг, порожденный исчезающим и разрушающимся. Поэзия Тютчева названа Эйхенбаумом «борьбой с пространством и временем» [Там же: 358], а по слову другого филолога, она играет роль «противосейсмического устройства» [Чумаков, 2008: 346]. Для формалистов именно художественная форма несет нагрузку сохранения «настоящего», именно она способна передать образ не хронологического, а «неподвижного», однако же изменчивого времени, которое концентрирует в себе «наслоения» прошлого и будущего. При этом прошлое не теряет актуальности: время идет против хронологии, представляя не настоящее как прошлое (в этом случае в неизвестном обнаруживается уже знакомое по опыту), а прошлое как настоящее (в этом случае прошлое всякий раз пересоздается, открывая в себе неизвестное ранее).