Статью об Эйхенбауме завтра начну переделывать [Чуковский, 2006, 12: 176].
Одна из ближайших записей – от 19 декабря 1924 года:
Был вчера у Эйхенбаума. ‹…› Он рассказывает о том, что вчера было заседание в институте, где приезжий из Москвы ревизор Карпов принимал от сотрудников и профессоров присягу социальному методу. Была вынесена резолюция, что учащие и учащиеся рады заниматься именно социальными подходами к литературе (эта резолюция нужна для спасения института), и вот когда все единогласно эту резолюцию провели, один только Эйхенбаум поднял руку – героически – против «социального метода».
Теперь он беспокоится: не повредил ли институту. Вообще впечатление большой душевной чистоты и влюбленности в свою тему [Там же: 177].
В итоге Чуковскому вскоре пришлось хлопотать о работе для Эйхенбаума и Тынянова, не прекращая полемики с ними. 16 августа 1925 года он записывает:
Правлю свою статью об Эйхенбауме – для печати. 25 первых страниц вполне приличны. ‹…› Мне больно полемизировать с Эйхенбаумом. Он милый, скромный человек, с доброй улыбкой, у него милая дочь, усталая жена, он любит свою работу и в последнее время относится ко мне хорошо. Но его статья о Некрасове написана с надменным педантизмом, за которым скрыто невежество [Там же: 244].
Ситуация была мучительной для Чуковского, о чем говорится в записи от 18 февраля 1926 года:
Встретил Эйхенбаума в Финотделе. Ему совсем худо. Он произнес в Филармонии речь о Есенине – очень не понравившуюся начальству. Ждет теперь за это неприятностей. Ко мне он ласков и внимателен, а я чувствую себя так, будто у меня за пазухой камень [Там же: 269].
Но все же статья «Формалист о Некрасове» появилась в печати. В ней Чуковский писал о грубых ошибках Эйхенбаума в его статье «Некрасов», помещенной в журнале «Начала» и перепечатанной в сборнике статей Эйхенбаума «Сквозь литературу», см. [Эйхенбаум, 1922; 1924: 233–279]. Например, Эйхенбаум, опираясь на воспоминания Н. А. Островской, писал, что поэма «Саша» есть стихотворное переложение «Рудина», а Чуковский, который несравненно лучше владел биографическим материалом, касающимся Некрасова, в ответ заметил, что Некрасов окончил поэму «Саша» раньше, чем был начат роман «Рудин» (сейчас принято считать, что оба произведения создавались одновременно). Научность подхода не спасла Эйхенбаума от ошибок, и Чуковский терпеливо перечислил их в своей статье.
Тем не менее Эйхенбаум без изменений включил статью о Некрасове в свой сборник «Литература» 1927 года, где остались обращенные в адрес Чуковского слова:
Пора показать, что Некрасов – сложная и живая историко-литературная проблема, для уяснения которой, несмотря на существование всяких специалистов, облюбовавших себе эту «легкую тему», сделано очень мало.
Некрасов – тема, ставшая в наше время принципиально-важной. Под «нашим временем» я разумею в данном случае революцию не политическую, а научную – борьбу за создание новой системы понятий и методов для историко-литературного анализа, борьбу за построение поэтики и, тем самым, истории литературы.
До сих пор принято думать, что у Некрасова – «слабая форма», что в его поэзии – «дело не в форме» и что потому так называемым «эстетам» с ним делать нечего. Эти мнения свидетельствуют только о дурном эстетизме тех, кто их высказывает, о примитивности их вкуса и об ограниченности их представлений об искусстве [Эйхенбаум, 1927: 77].
Были в книге и прямые выпады, но в целом было очевидно, что творчество Некрасова Чуковский знает много лучше, а в области стиховедения увереннее чувствует себя Эйхенбаум.
Полемика не получалась и еще по одной причине: к этому времени формализм уже искоренялся широким фронтом, и потому Чуковский решил не продолжать спор с формалистами. Готовя в 1930 году переиздание книги «Некрасов» под заглавием «Рассказы о Некрасове», он исключил главу «Формалист о Некрасове».
В марте 1934 года в «Литературной газете» помещена статья Мих. Корнева «Ранний Толстой и „социология“ Эйхенбаума», изобиловавшая политическими обвинениями в адрес ученого, взгляды которого, по мнению автора, «ярко выражают активизацию формализма в советском литературоведении и его скрытую замаскированную борьбу против марксистской критики» [Корнев, 1934]. В этих условиях никакие научные споры были невозможны.
В качестве эпилога полемики приведем малоизвестный эпизод, описанный в дневнике Чуковского о заседании, которое могло бы стать возрождением формализма. Происходило оно 14 ноября 1934 года на квартире академика Кржижановского, у которого остановился Л. Каменев:
Прелестный круглый зал – куда собрались вчера вечером Томашевский, Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский, я, Швальбе, Саянов, Оксман, Жирмунский. Каменев с обычным рыхлым добродушием вынул из кармана бумажку – вот письмо от Алексея Максимовича. Он пишет мне, что надо сделать такую книгу, где были бы показаны литературные приемы старых мастеров, чтобы молодежь могла учиться. – Какая это книга, я не знаю, но думаю, что это должно быть руководство по технологии творчества.
Тут он предъявил к бывшим формалистам такие формалистические требования, от которых лет 12 назад у Эйхенбаума и Томашевского загорелись бы от восторга глаза. Мысль Каменева – Горького такая: «поменьше марксизма, побольше формалистического анализа!..» Но формалисты, которых больше десяти лет отучали от формализма, жучили именно за то, что теперь так мило предлагается им в стильной квартире академика Кржижановского за чаем с печеньями, – встретили эту индульгенцию холодно. Эйхенбаум сказал с большим достоинством:
«Мы за эти годы отучились так думать (о приемах). И по существу потеряли к этому интерес. Отвлеченно говоря, можно было бы создать такую книгу… но…»
– Это была бы халтура… – подхватил Томашевский.
Эйхенбаум. Теперь нам пришлось бы пережевывать либо старые мысли, либо давать новое, не то, не технологию, а другое (то есть марксизм). Во всех этих ответах слышалось:
А зачем вы, черны вороны,
Очи выклевали мне.
Каменев понял ситуацию. Ну что же! Не могу же я вас в концентрационный лагерь запереть.
Жирмунский. Мы в последнее время на эти темы не думали. Не случайно не думали, а по какой-то исторической необходимости [Чуковский, 2006, 12: 542–543].
Примечательно, что Каменев пригласил Чуковского вместе с формалистами изучать форму, примечательна и шутка насчет концентрационного лагеря. Надо отметить, что, отказываясь от предложения Каменева – Горького возродить формализм, его сторонники проявили дальновидность, потому что уже 20 декабря 1934 года Чуковский упоминает в дневнике первые слухи об аресте Каменева.
Берман Д. А. Корней Иванович Чуковский: Библиографический указатель. М., 1999.
Виноградов В. [Рец. на кн.: Чуковский К. Некрасов как художник. Пб., 1922] // Библиографические листы русского библиологического общества. 1922. № 2. С. 13–14.
Корнев Мих. Ранний Толстой и «социология» Эйхенбаума // Литературная газета. 1934. 1 марта. № 25 (340). С. [2]. Полный текст статьи: Литературный критик. 1934. № 5. С. 58–75.
Лифшиц Б. Полутораглазый стрелец: Воспоминания. М., 1991.
Томашевский Б. Теория литературы (Поэтика). Л., 1925.
Чуковский К. Некрасов как художник. Пб., 1922.
Чуковский К. Формалист о Некрасове // Чуковский К. Некрасов: Статьи и материалы. Л., 1926. С. 244–279.
Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т. 12; М., 2008. Т. 14.
Эйхенбаум Б. Методы и подходы // Книжный угол. 1922. № 8. С. 13–23.
Эйхенбаум Б. Некрасов // Начала. 1922. № 2. С. 158–192.
Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Л., 1924.
Эйхенбаум Б. Литература: Теория. Критика. Полемика. Л., 1927.
Отзвуки формализма в метапоэтике Владимира Набокова
Тема «Набоков и формализм» еще ждет своего исследователя. Некоторые подступы ней уже были. Георгий Адамович, упорный недоброжелатель Набокова-Сирина, в частности, обвинял его в забвении «русскости» и «бездушном формализме» [Адамович, 1931]. Ему же принадлежит остроумная максима: «Русская литература, – по известной формуле, – вышла из „Шинели“: допустим. Но Сирин-то вышел из „Носа“ (прошу простить, если тут получается глупая метафора), – через „Нос“ восходит к безумному холостому началу гоголевского творчества» [Адамович, 1934]. Создается впечатление, что или Адамович предвосхитил одну из лучших американских лекций Набокова, или Набоков, работая над ней, вспомнил о далеко не «глупой метафоре» своего зоила. Ведь именно экспрессивным описанием гоголевского носа, с которого свисает дюжина жирных пиявок, начинает он свое фантастическое эссе об авторе «Мертвых душ», в котором не только восхищается его парадоксальным гением, но и отмежевывается от художественного родства с ним.
Наоборот, с симпатией относившийся к молодому таланту Ходасевич в своем очерке «О Сирине», опубликованном в парижской газете «Возрождение», высказался вроде бы в том же духе, но с противоположной – позитивной – оценкой: «При тщательном рассмотрении Сирин оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема» [Ходасевич, 1937].
Сам Набоков, однако, отвечая на вопрос переводчика «Дара» и «Защиты Лужина» Майкла Скаммелла о его отношении к Шкловскому и о возможности применения концептуальной формулы «искусство как прием» к его собственным произведениям, со свойственной ему категоричностью отрекся и от знакомства с одним из вождей школы и от формализма в его трактовке: «То, что называют „формализмом“, содержит черты, мне отвратительные» ([Скаммелл, 2000: 278], см. также: [Г