Общеизвестно, что Пушкин тщательно избегал прямого автобиографизма, и мало кому приходило в голову соотнести, например, далекие по эпохе, антуражу, национальному колориту «Маленькие трагедии» с фактами его личной биографии. Тынянов в статье «Пушкин» (1928) прослеживает молниеносную писательскую эволюцию Пушкина от лицейской лирики до зрелых произведений, метаморфозы жанров и стилей в его поэтике и попутно отмечает, как Пушкин часто иронически или пародийно трансформирует, например, шаблонный романтический образ поэта-автора, сформированный в сознании пушкинских современников.
Тынянов вводит понятие «литературной» личности. Она непосредственно связана с эволюцией поэтических и прозаических жанров. В русской литературе Тынянов видит следующую эволюцию «литературной личности». М. В. Ломоносов в своих одах рисует образ «лирического героя» – рупора оды, оратора, «витию с ораторскими жестами» [Тынянов, 1969: 124]. Державин видоизменяет этот образ, внося сатирические и описательные элементы в свои оды: «„Мурза“, – пишет Тынянов, – сменяет износившегося „витию“. Державин доказывает, что можно „важно петь и играть на гудке“» [Там же: 125]. Все это, как мы видим, достаточно условные герои. Карамзин, по-своему развивавший образ литературной личности, отчасти попытался преодолеть условность, ввести, по выражению Тынянова, «близкие предметы» и «близкие идеи», сменить «кафедру профессора» на «посох путешественника» [Там же]. Он стремится наполнить образ литературного героя большей конкретностью и бытовыми характеристиками, но все-таки в произведениях Карамзина лирический герой (часто он же и автор) – по-прежнему «герой-монологист», который в своих монологах и обращениях к читателю драпируется в античные, библейские, восточные, национальные костюмы. Постепенно он превращается в чувствительный, «сентиментальный» шаблон, который растаскивают по частям эпигоны Карамзина. Жуковский обновляет образ лирического героя чертами «мечтателя», а Батюшков разрабатывает образ «мудреца». Все эти литературные маски имел в виду и учитывал в своей эволюции Пушкин. Тынянов прослеживает, как в творчестве Пушкина литературная личность, с одной стороны, остается своеобразной маской, но, с другой стороны, избавляется от условности, шаблона, связанного с жанровой спецификой.
В этом смысле Тынянов и оценивает автобиографические элементы в «Маленьких трагедиях» Пушкина. Сюжет «Скупого рыцаря» построен на конфликтном столкновении нищего рыцаря Альбера с отцом. Барон не желает давать деньги сыну – расточителю и повесе. В финале трагедии в присутствии герцога отец бросает перчатку и вызывает сына на поединок. Сын поднимает перчатку, а отец умирает от огорчения и гнева. Тынянов считает, что материалом «Скупого рыцаря» послужила Пушкину ссора с отцом, которую он сюжетно довел до некоего художественного предела. Об этой истории Пушкин пишет в письме Жуковскому от 31 октября 1824 года:
Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал… Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monster, ce fils dénaturé <с этим чудовищем, этим выродком-сыном. – А. Г.>. Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю ему все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести… дойдет до Правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца – для меня ужасно, а на меня и суда нет [Там же: 150].
Тынянов указывает автобиографический след, но не конкретизирует его. В «Скупом рыцаре» Барон клевещет на сына герцогу, обвиняя того в покушении на его жизнь и желании обокрасть. Альбер, подобно Пушкину, голова которого закипела от ложных обвинений, бросается в комнату с криками о клевете. В Михайловском, кстати, Пушкин жил под надзором отца. Это была его официальная «правительственная» должность по отношению к ссыльному сыну-вольнодумцу, так что случись судебное разбирательство Пушкина с отцом, суд был бы на стороне последнего. Этот суд в «Скупом рыцаре» осуществляет герцог, как бы беря на себя функции правительства. Таким образом, Пушкин переосмысляет автобиографическую ситуацию и доводит заложенные в ней сюжетные завязки до необходимых кульминаций и развязок.
Вот другой фрагмент – из «Каменного гостя», который рассмотрел Тынянов. Сосланный королем Дон Гуан тайно приезжает в Мадрит, в королевскую столицу.
А завтра же до короля дойдет,
Что Дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился – что тогда, скажите,
Он с вами сделает?
Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубит.
Ведь я не государственный преступник!
Меня он удалил, меня ж любя…
Ну то-то же!
Сидели б вы себе спокойно там!
Слуга покорный! Я едва-едва
Не умер там со скуки. Что за люди,
Что за земля! А небо?.. точный дым,
А женщины?..
В связи с этой сценой Тынянов цитирует ряд пушкинских писем 1825 года к П. А. Вяземскому, В. А Жуковскому, Дельвигу и Плетневу: «Они заботятся о жизни моей; благодарю – но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском» (Вяземскому, 13 и 15 сентября 1825 года). «Все равно умереть со скуки или с аневризма» (Жуковскому, 6 октября 1825 года). «Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные – других художеств за собой не знаю» (Плетневу, от января 1826 года). «Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (Вяземскому, 27 мая 1826 года), см. [Тынянов, 1969: 150].
В дополнение к комментариям Тынянова к «Каменному гостю» можно вспомнить историю несостоявшегося побега Пушкина из Михайловского, которую он многократно рассказывал в Москве разным людям, в том числе и М. П. Погодину (ее и записавшему). Узнав о смерти царя Александра I, Пушкин решил воспользоваться государственной неразберихой и тайком съездить в Петербург. Он заехал попрощаться к соседкам Осиповым-Вульф в Тригорское, как вдруг на обратном пути ему трижды перебежал дорогу заяц, что в суеверном мире Пушкина было равнозначно черной кошке. Потом Пушкин встретил монаха (тоже дурная примета, предвещавшая крах всякого начатого дела), наконец, его кучер внезапно заболел лихорадкой. Если бы Пушкин не поверил дурным приметам и не отменил бы поездку, то 13 декабря 1825 года он приехал бы в Петербург, попал бы на заседание декабристов в квартире Рылеева, вышел бы на Сенатскую площадь и был бы казнен или отправлен на каторгу.
Расстановка фигур в «Каменном госте» автобиографична. Испанскому королю соответствует русский царь Александр I. Пушкин ненавидел его и иронически называл в письмах Август Августович, примеряя на себя и другую историческую аналогию: поэт Овидий, сосланный в ссылку в Молдавию императором Октавианом Августом. Понятно, что вольнодумец и безбожник Дон Гуан соответствует поэту Пушкину, сосланному «за две строчки нерелигиозные». Отметим также иронию Дон Гуана, что король сослал его «любя». Вероятно, в придворном кругу пушкинских недоброжелателей он не раз слышал подобные толки о себе.
Примерно в том же ключе, что и Тынянов, Дурылин анализирует другой эпизод из «Каменного гостя»[273]. Заметим в скобках, что в молодости, в 1909 году, Дурылин сочинял драматическую поэму «Дон Жуан» и читал ее друзьям, в числе которых был и Борис Пастернак. О сильнейшем впечатлении от этого авторского чтения пишет в своих «Воспоминаниях о Дурылине» Татьяна Буткевич [Буткевич: 28–29].
Дурылин сопоставил письмо Пушкина к матери Натальи Николаевны Гончаровой в период своего жениховства с любовной сценой в «Каменном госте». Оказывается, Дон Гуан соблазняет Дону Анну с помощью тех же слов, которые, по мнению Пушкина, должны были убедить мать невесты в необходимости замужества Натальи Николаевны, а также в том, что Пушкин непременно составит счастье ее дочери.
Сравним, следуя за Дурылиным, оба пушкинских текста. В письме Наталье Ивановне Гончаровой от 5 апреля 1830 года Пушкин пишет (оригинал по-французски): «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние».
Не правда ли, он был описан вам
Злодеем, извергом. – О Дона Анна, –
Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
Пушкин: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование».
…Я прежде вас узнал, с каким восторгом
Мой сан, мои богатства, всё бы отдал,
Всё за единый благосклонный взгляд;
Я был бы раб священной вашей воли,
Все ваши прихоти я б изучал,
Чтоб их предупреждать; чтоб ваша жизнь